Красиво излагает, собака, подумал Андрей. Голову можно дать на отсечение – недели не пройдет, как текст речи получат редакции всех сколько-нибудь влиятельных европейских газет. И хорошо, и правильно – пусть джентльмены откушают того блюда, что приготовили для других. Союз между Францией и Россией при нейтральной Австрии и приведенной к ничтожеству Турции – вот он, страшный сон королевы Виктории…
– …хочу выразить уважение нашим вчерашним противникам, доблестным русским матросам, солдатам и офицерам! В который раз они продемонстрировали, что Российская Империя и Франция – это последние оплоты рыцарства и благородства в нашем мире! Не то что трусливые и подлые «просвещенные мореплаватели», бросившие союзника при первой опасности! Франция получила горький урок – островному волку нельзя верить, сколько бы он ни рядился в овечью шкуру!
Переводчик умолк. На несколько секунд над бухтой повисла мертвая тишина, а потом небо дрогнуло от приветственных криков. Кричали матросы на реях линейных кораблей и офицеры на палубах, им вторили с берега толпы горожан. В глубине бухты, там, где стояли концевые корабли всех трех колонн, заворочался пушечный гул – и накатился ближе, ближе, по мере того как корабли один за другим окутывались облаками дыма. И, словно по их сигналу, над гаванью пронеслись в строю клина три гидроплана, выпуская одну за другой разноцветные ракеты.
– Марченко и Энгельмейер, – прокомментировал Эссен. – А ведущим – Качинский. Не удержался все-таки Викториан Романович, говорит: «Раз уж я все события пропустил, в лазарете провалялся – дайте хоть напоследок слетать, сверху поглядеть на этот Севастополь!
– А Борюсик ему и отвечает, – подхватил Лобанов-Ростовский, – «Отчего ж напоследок-то, господин лейтенант? Оставайтесь, еще и авиагруппой покомандуете! У нас как раз три аппарата, а одного пилота недостает!»
– Неужели согласился? – удивился Андрей. – Ну ладно мы с вами – с первого дня в этой каше варимся, можно сказать, прикипели. А он-то с чего?
– Скажите спасибо Сергею Борисовичу! – ухмыльнулся прапорщик. – Качинский, как узнал, что в их истории он эмигрировал в САСШ и там строил самолеты, прямо так и заявил: «Нет уж, увольте, насмотрелся я на янки – наглый народ, беспринципный, а уж лицемеры, каких поискать! Лучше я здесь стану авиаконструктором и, даст бог, помогу России стать первой авиационной державой!» Ну, я ему и говорю: «У нас уже есть кандидаты на братьев Райт, ну а вы будете… скажем, Сантос-Дюмоном». Чем плохо?
Тройка гидропланов описала еще один круг над гаванью, спустившись к самым верхушкам мачт, и Андрей подумал – должно быть, французским морякам не так уж и радостно смотреть на эти стрекозы, недавно забрасывавшие их флешеттами и «ромовыми бабами». Впрочем, галлы – народ отходчивый, вон как вопят и бросают в воздух свои смешные береты с помпонами…
Летающие лодки, закончив круг почета, набрали высоту и повернули на север.
– В Качу пошли, – сказал Эссен. – Да и нам, господа, пора за ними. При такой волне часа полтора ходу – если, конечно, ваш Кременецкий даст моторку.
– Даст, никуда не денется, – пообещал Велесов, вытаскивая рацию. – И вообще, это уже не его моторка! Я, к вашему сведению, за нее по всей форме расписался, значит, право имею!
База гидропланов Кача.
28 октября 1854 г.
Реймонд фон Эссен
Вот от моря и до моря
Нить железная скользит,
Много славы, много горя
Эта нить порой гласит.
Вот с поляны ворон черный
Прилетел и сел на ней,
Сел и каркнул и крылами
Замахал он веселей.
И кричит он, и ликует,
И кружится всё над ней:
Уж не кровь ли ворон чует
Севастопольских вестей?
– Тютчев, – пояснил Корнилович в ответ на удивленные взгляды сослуживцев. – Еще с гимназии помню. Представляли как-то концерт по случаю годовщины Севастопольской страды, так мне выпало стихи читать. В пятьдесят пятом, кажется, написано.
– Ну, здесь-то стихи другие будут сочинять, – ответил фон Эссен. – И все больше дифирамбы – вести-то из Севастополя приходят вполне жизнеутверждающие!
– Это верно, – вздохнул Энгельмейер. – Только им это уже не поможет…
И кивнул на деревянную пирамидку, увенчанную лаково-желтым пропеллером. На привинченной бронзовой дощечке значилось:
Россійскія авіаторы, славно павшіе за Отечество:
Заурядъ-прапорщикъ по морской части
Бушмаринъ Владиміръ, пилотъ-наблюдатель.
Погибъ 30-го дня мѣсяца августа 1854 года
отъ Рождества Христова.
Мичманъ Цивинскій Николай, пилотъ.
Погибъ 8-го дня мѣсяца сентября 1854 года
отъ Рождества Христова.
Штабсъ-капитанъ Скирмунтъ Иванъ, пилотъ-наблюдатель.
Погибъ 8-го дня мѣсяца сентября 1854 года
отъ Рождества Христова.
Флота волонтеръ Петр О′Лири, бомбардиръ-наблюдатель.
Погибъ 17-го дня мѣсяца октября 1854 года
отъ Рождества Христова.
– Петьке-то свезло, – произнес угрюмый Кобылин. – Нашего брата, морского авиатора, нечасто в земле хоронят. Одна у нас могила, общая – море…
Эссен кивнул. Под пирамидкой лежал прах только двоих из тех четырех, чьи имена значились на монументе: юного ирландца и летнаба с аппарата Корниловича, погибшего в первый день Переноса. От двух других авиаторов не осталось ровным счетом ничего – оба сгорели на шканцах британского линкора вместе со своим гидропланом. В братскую могилу положили шлем Вани Скирмунта и новенький, с золотыми мичманскими погонами, френч Коли Цивинского.
Кондуктор с «Алмаза», гравировавший по просьбе авиаторов табличку для памятника, задал Эссену вроде бы простой вопрос: какие ставить даты рождения? Немного подумав, лейтенант распорядился убрать этот пункт у всех троих. Незачем озадачивать ни в чем не повинных людей такой непонятностью, как люди, погибшие за четыре десятка лет до своего рождения. Кому надо – в курсе, а остальным знать ни к чему…
Пилоты, наблюдатели, мотористы – весь личный состав алмазовской авиагруппы собрался здесь, на верхушке крутого обрыва, откуда к воде сбегала узкая, заросшая полынью тропка. Вдалеке виднелись ангары Качинской базы; на слипах уставшими чайками пристроились гидропланы.
Эссен опустился на колено, поправил венок. Встал, вытянулся по стойке «смирно», держа фуражку на сгибе руки.
Кобылин кивнул расчету. Трое мотористов вскинули карабины, ударили в низкое небо залпом. Передернули – залп. И еще.
Дождавшись, пока развеется дым от выстрелов, Эссен надел фуражку и вскинул руку к козырьку; остальные авиаторы повторили его жест.
За спиной лейтенанта кто-то деликатно кашлянул. Эссен повернулся. В окружении чисто одетых хуторян – мужиков, баб, мальчишек – стоял сухонький сивобородый дьячок. Эссен знал его – дьячок служил в церквушке на окраине Севастополя, а в Качу пришел по приглашению лейтенанта Марченко, занимавшегося устройством похорон.
– Сродственники есть у убиенных? – поинтересовался дьячок. Голос у него был высокий, надтреснутый. – Чтобы, значит, отписать, где могилка-то? Надо же, чтоб у людей было где поплакать, помянуть прилично…
– Некому их поминать, кроме нас, батюшка, – ответил лейтенант. – Родня, ежели и есть, то уж больно далеко им сюда добираться. Нет, некому о могилке сообщать.
– Ну, ин ладно! – легко согласился дьячок. – Вы, господин офицер, будьте в надёже – мы за могилкой присмотрим. Все как надо будет!
– Присмотрим! – согласился сумрачный хуторянин. – А как война закончится – всем миром деньги соберем и часовенку здесь, на горушке, поставим. Чтобы, значить, память была. Чтоб и дети наши помнили, и внуки. Так что не сумлевайтесь, ваше высокоблагородие, по-доброму сладим!
– Позвольте, значить, осведомиться? – спросил, помявшись, дьячок. – Товарищ ваш, который тут лежит, Петром прозывается который… Фамилие у него чудное. Он што, нерусский? И веры какой будет, православной?
Эссен поднял глаза и тяжело, в упор посмотрел на дьячка. Тот смутился, закашлялся.
– Я потому спрашиваю, чтобы знать – по какому обычаю отпевать новопреставленного раба божия? Чтоб честь по чести заупокойную отслужить и кажинный год в этот день поминать? Нельзя без этого, не по-христиански…
– Православный он, – ответил за Эссена Марченко. – Поминай, отче, как православного. Раз за русскую землю голову сложил – значит, наш он, православный, и никак иначе!
– Верно! – подтвердил Эссен. – И никак иначе!
«Ну, вот и все. Теперь и здесь появилась могила русских авиаторов. И где бы мы теперь ни оказались – они навсегда останутся здесь. И неважно, что Петька-Патрик родом из далекой Ирландии, раз летал и погиб на русском аппарате, раз сражался плечом к плечу с нами против врагов России – значит, русский. И имя у него будет русское – Петька, Петр. Теперь и навсегда!»
Эпилог
Жаль, не с чем сравнить это зрелище, подумал Велесов. В прошлый раз он не успел толком разглядеть фиолетовую воронку Переноса, в памяти остались лишь мгновенно навалившаяся тьма, мертвенный холод, пахнувший со всех сторон, и… Наверное, те, кто находятся на кораблях, испытывают сейчас что-то в этом роде. Хотя, может, ощущения и не столь экстремальны – «Пробой» срабатывает штатно, так, как это запланировано Груздевым и его хитрой аппаратурой.
На этот раз Сергей наблюдал за Переносом с безопасного расстояния в семь миль. С палубы даже в бинокли можно было разглядеть лишь высовывающиеся над горизонтом мачты «Алмаза» и старого линейного корабля «Силистрия», прихваченного для уравнивания массы переноса, а потому «невозвращенцы» облепили марсы «Владимира». Пароходофрегат вышел в море проводить отправляющиеся в неведомое корабли, и теперь команда с опаской наблюдала, как низкие тучи вдалеке налились лиловым сиянием, вспухли огромной линзой, из которой вниз протянулось нечто вроде смерча. Извивающийся, пляшущий под воздействием неведом