Я согласился.
— Помните же честное слово! — крикнул он мне на прощанье.
Анну Александровну трудно было бы узнать. Она, видимо, не ложилась совсем и ждала меня на террасе.
Когда она увидала меня одного, её осунувшееся за эту ночь лицо покрылось смертельной бледностью:
— Убит?
Я поспешил успокоить. О г. Алексееве она даже и не спрашивала, и, вероятно, не слышала даже моего рассказа про его рану.
Когда же я сказал ей о вещах Василия Ивановича, она снова побледнела, как полотно, и крепко сжала мою руку, с каким-то лихорадочным огнём горевшими глазами спросила:
— Где он?
Напрасно я говорил ей о своём честном слове, честного слова нельзя сдержать, если перед вами становится на колени страдающая женщина.
Я назвал Центральную гостиницу, попросил сложить вещи и, когда будет готово, прислать их ко мне.
Ждать пришлось долго: к вечеру вместо вещей я получил с человеком из Центральной гостиницы письмо.
Писала Анна Александровна.
«Простите, что уезжаем, не простившись с вами.
Пожелайте нам счастья в новой жизни. Жму вашу руку. До свиданья».
Записку Анна Александровна передала, уже садясь в почтовый экипаж.
Г. Алексеева я встретил на другой день на набережной.
Он сиял, как сияют герои шикарной истории, которую знает весь город. А рука на чёрной перевязке делала его ещё более интересным.
Счастье
Разговор зашёл о счастьи.
— Счастье! — это слово одни произносили с оттенком меланхолической грусти, другие — с оттенком скептицизма; никто спокойно.
— Я знал в своей жизни только одного счастливого человека, — сказал Иван Иванович.
— Это был?
— Один из моих товарищей, теперь уже покойный; его звали Василием Петровичем. Милый, добрый, тихий. Один из тех, которые заслуживают всяческого счастья и обыкновенно не имеют никакого. Он был женат. Когда речь заходила об его жене, его лицо становилось необыкновенно нежным, и мы думали: интересно знать, что она делает с таким рохлей.
Однажды он пригласил нас к себе. Он встретил нас в передней и ввёл в комнаты с таким видом, с каким вводят в святилище; а на лице было написано столько счастья, — очевидно, он хотел перед нами похвастаться! Его жена оказалась совсем не под стать нашему рохле. Пикантная блондинка, смазливая и бойкая. Он смотрел на неё с обожанием. За чаем вышли дети. Есть такие дети! Дети — улика. Дети — живые свидетели падения их матери и позора их отца. Дети, которым лучше бы не родиться на свет или умереть ещё тогда, когда нельзя определить настоящего цвета их волос. У рохли-блондина и блондинки его жены были дети-брюнеты. Мы давились от смеха, боясь взглянуть друг на друга, а Василий Петрович говорил:
— Какая досада, что сегодня не может быть наш добрый знакомый армянин. Чудная личность! Он у нас бывает каждый день. Мы его любим, как родного, и даже дети… Вы знаете, что дети инстинктивно любят всех хороших людей. Мои дети любят его, — ну, не меньше, чем меня.
И он смеялся довольным, добродушным смехом человека, у которого есть прелестные дети, любящая жена и преданный, испытанный друг.
— Я счастлив в моём маленьком кружке. Счастью не нужно палат, — оно живёт в уголке.
Выйдя от него, мы в один голос сказали:
— Болван.
Но болвану и этого было мало. На следующий день он при всех громко обратился ко мне:
— Вы заметили удивительную игру природы? Я блондин, жена блондинка, а все дети брюнеты. Не правда ли, замечательно?
Это было томительное молчание.
— А вы знаете, кто в этом виноват?
Он, улыбаясь, обвёл всех вопросительным взглядом.
— Наш знакомый армянин.
Вся канцелярия уткнулась в бумаги.
— Да, да, это он, — весело продолжал Василий Петрович. — Вы знаете, что когда женщина бывает в интересном положении, дети бывают похожи на того, кого она чаще всего видит. Наш добрый знакомый армянин бывает у нас ежедневно, — когда жена бывает больна, в особенности. Вот почему все наши дети брюнеты!
Но дураку и этого было мало. Он имел ещё геройство спросить:
— Не правда ли, это замечательно? Я хотел об этом написать в какой-нибудь медицинский журнал и довести до сведения публики.
Мы уже не смеялись. Нам было стыдно сидеть с таким дураком.
Но дурак не унимался. «Наш добрый знакомый армянин» был самой любимой темой его разговора. Каждый день он нам рассказывал что-нибудь новое про «нашего доброго знакомого армянина», и молодёжь встречала его вопросами:
— Ну, что поделывает наш добрый знакомый армянин?
Те, кто постарше, с негодованием молчали. Это уже переходило всякие границы: это уже значило хвастаться своей глупостью.
— Моей жене нужно было вчера ехать в Москву, — рассказывал Василий Петрович молодёжи.
— Вот мы думаем, вы волновались?
— Ещё бы! Молодая женщина, первый раз в жизни, должна ехать одна. Как вдруг, можете себе представить наше удовольствие? Приезжаем мы на вокзал…
— Наш добрый знакомый армянин.
— А вы почему знаете?
— Думаю.
— Он самый. Оказывается, что и он также едет в Москву. Он обещал даже подождать, пока жена кончит дела, чтобы вернуться вместе. Это очень удобно. У нашего доброго знакомого армянина было даже купе, и он очень любезно предложил поместиться в нём моей супруге.
— Но послушайте, ведь не может же молодая женщина спать в одном купе с армянином!
— О! Он на это время, конечно, выйдет. Он человек воспитанный.
И все решили после этих рассказов:
— Совершеннейший идиот!
Свет полон злых людей.
Кто-то прислал Василию Петровичу анонимное письмо, в котором «открывал ему глаза».
По некоторым признакам Василий Петрович догадался, что это кто-нибудь из сослуживцев.
Однажды после занятий он обратился ко всем нам. Он был бледен, его губы дрожали, голос прерывался.
— Господа! Я не знаю, да и не хочу знать, кто автор этого гнусного письма. Но, кроме вас, никого никогда не бывало в моём доме. Тут есть такие подробности, которые мог знать только один из вас. Этот…
Он, вероятно, хотел сказать какое-нибудь резкое слово, но природная мягкость победила: он удержался.
— Этот господин делает гнусные намёки относительно моей семьи! Относительно всего, что есть для меня самого дорогого, самого святого… слышите? Святого.
Его голос зазвучал даже грозно. Василий Петрович потрясал в воздухе этим лоскутком бумаги.
— Что делать? Есть люди, которые во всём видят только одну грязь. Это потому, что они сами грязь. Пусть же знает автор этого письма, этого гнусного пасквиля, что я его презираю, что ему не удалось пробудить во мне гнусных подозрений, что я плюю на него, как плюют на пасквилянтов. Вот!
Василий Петрович разорвал в мелкие клочки письмо и выбежал прежде, чем мы, поражённые такой резкой, несвойственной ему выходкой, успели опомниться.
Я нашёл его в передней. Он сидел в уголке за шинелями и всхлипывал. По его бледным щекам текли слёзы.
— Какие есть скверные люди на свете…
Больше он никогда не приглашал нас к себе.
Так жил этот совершеннейший идиот, работая как вол, потешая всю канцелярию и пользуясь безмятежным счастьем, ни о чём не догадываясь.
Он умер так же тихо, как жил.
Он был очень истощён усиленными занятиями, простудился и недолго боролся со смертью.
Он умер, благословляя чужих детей, благодаря жену за счастье, которым она дарила… другого, пожимая руку предателя.
Он умер, как жил, как дай Бог жить и умереть каждому: окружённый «своими» детьми, «верной» женой, «преданным» другом.
Умирая, он смотрел на них взглядом, полным любви и благодарности, и шептал им:
— Благодаря вам, я был счастлив!
И он, несомненно, был счастлив.
Тихое облачко грусти пробежало по лицам.
— Счастье, это — не знать! — сказал один.
— Счастье, это — не догадываться! — сказал другой.
— Счастье, это — верить! — сказал Пётр Иванович, наклонный к возвышенному образу мыслей.
А Фома Фомич, более наклонный к скептицизму, заметил:
— Счастье, это — кушанье для дураков! Умным людям редко приходится отведать этого блюда.
Последний роман
Я сидел в вагоне и читал какой-то роман.
Молодой человек, очень милый и очень приличный с виду, сидевший против меня, вдруг воскликнул:
— Господи! Кажется, умный человек, а читает такие глупости!
Я взглянул на него с изумлением.
Он улыбнулся и качнул головой.
— Я говорю о вас! Ведь вы, кажется, читаете роман?
— Роман.
— Вы мне кажетесь с виду умным человеком.
— Очень вам благодарен!
— А читаете нелепости! Впрочем, виноват. Может быть, это исторический роман?
— Самый что ни на есть современный.
— В таком случае я прав. В прошлом — да, могли быть романы. Но в настоящее время…
Я улыбнулся.
— Вы разочарованы в любви?
— В любви? Нет! Любовь будет существовать всегда, как голод, как жажда. И брак тоже, как обед, как ужин, как завтрак. Но роман! «Современный роман»! Это вздор, это нелепость, это выдумка! Гг. писатели выдумывают из своей головы, потому что в жизни больше романов не существует. Последний разыгрался в конце прошлого столетия.
— Слава Богу, что это случилось ещё так недавно!
— Вы шутите, а я говорю серьёзно. Роман больше немыслим в нашей жизни. Брак, интрижка — всё, что угодно, только не роман!
— Однако, вы приговариваете к голодной смерти нашего брата, литератора.
— А вы литератор?
Он словно обрадовался.
Потом подумал несколько минут и сказал:
— Я не знаю, какой вы литератор, я не спрашиваю даже вашего имени. Я очень рад, что встретился с литератором. Я смогу исполнить свой долг.
Он открыл чемодан, порылся и достал пачку каких-то писем,
— Вот! Я дал себе клятву передать это какому-нибудь литератору. Возьмите и на досуге прочтите. Если вы найдёте это интересным, передайте кому-нибудь из приятелей или бросьте в печку. Только, предупреждаю, это будет не особенно умно — сжечь в печке. У этого романа, вернее, у этой попытки на роман, есть одно достоинство: