С Алексеевым были еще два партизана. Их фамилии, к сожалению, мне до сих пор установить не удалось. Это были молодые ребята, страшно худые, изможденные. Насонова, увидев их, разрыдалась.
Алексеев очень спешил. Он поблагодарил за помощь, дал наказ: готовьтесь к новой связи; помимо всего, точно решите один важнейший вопрос. Может ли доктор Михайлова принять десять партизан в свой тайный госпиталь? Вопрос обдумайте всесторонне. Риск тут огромный, это помните каждую минуту. Что касается Насоновой и ее мужа, придется обождать до следующего раза. Таких полномочий штаб не давал, и он, Алексеев, не имеет права решать самостоятельно.
Насонова растерялась, стала умолять, хотя было ясно, что Алексеев по-другому не поступит.
— Я не знаю, как мне возвращаться в Ялту. Что я скажу людям?
Алексеев пристально посмотрел на нее, но муж Насоновой опередил его вопрос:
— Не беспокойтесь, никто не знает, что мы здесь. Для всех, кто нас знает, мы уходили в село к моим родным.
Кончилась трофейная конина, добытая еще Вязниковым.
Расковывались от жгучих морозов горы, а на побережье начиналась весна.
Отряд голодал. Голод и сырая стужа укладывали партизан в тайные санитарные землянки. Оставалась надежда на продовольственные операции.
Фашисты знали об этой надежде и делали все, чтобы она не осуществилась.
Конина могла спасти от голода, но обозы перестали двигаться по горным дорогам. Они шли на Севастополь далеким кружным путем по равнинам и только днем.
Чувствовалось, вот-вот установим прочную связь с Севастополем, оттуда придут самолеты, сбросят на парашютах продукты, медикаменты. Надежду рождала весна. Партизаны посматривали в небо, но оно пока было закрыто плотными облаками.
Голод, голод…
И вот пришел Алексеев, принес ошеломляющие новости: он связался с кореизскими подпольщиками. Они обещают медикаменты, какое-то количество муки.
Кучер горячился, недоволен был тем, что Алексеев так долго добирался в лагерь — а шел он трое суток, — упрекал, что пришел с пустыми руками: «Мог же прихватить медикаменты!»
Кривошта остудил комиссарскую горячность:
— Ты посмотри на Алексеева! Тень от человека осталась. Хлеб, который он принес, отдать ему! Через двое суток он, только он, пойдет на связь и доставит медикаменты.
Командир был прав. Алексеев если и держался на ногах, то только вследствие крайнего напряжения нервов.
Кучер хотел сам выйти на связь, но в санитарных землянках лежали тридцать бойцов. Он не мог их оставить, не имел права. Десять партизан, видно по всему, уже не поднимутся: нет никакой возможности помочь им.
А если тайком переправить их в Кореиз, в госпиталь Михайловой? С ним согласился и Кривошта. Кое-кого еще можно поднять на ноги — только накормить, но таких, как Михаил Абрамович Шаевич, не поднимешь. Длительное и профессиональное лечение — вот что ему нужно.
Алексеев уходил на связь. Он немного приободрился, был возбужден. Предстояло важное свидание, от него зависела жизнь товарищей. Понимание всего этого и держало его на ногах, было его вторым дыханием.
— А если в отряд будут проситься? — спросил у командира.
— Никого не брать! В таком положении мы не можем брать людей. Они погибнут. Время для этого впереди.
…Медикаменты, которые принес Алексеев, спасли тех, кто уже заглядывал в могилу. Два пуда муки поддержали весь отряд.
Но слишком дорого мы заплатили за этот второй поход. Алексеев напоролся на засаду. Внезапным огнем был убит один из проводников. Спасли медикаменты и муку. Вдвоем несли тяжелый груз, надорвались.
Второй проводник умер у заставы отряда, а сам Алексеев потерял память и лежал в горячке.
Он метался, что-то выкрикивал, звал кого-то. Долго мучился, но жизнь не покидала его, хотя память не приходила. Скончался он внезапно, утром нашли его похолодевший труп.
С его смертью связь с кореизцами оборвалась. Никто не знал, где назначена встреча, кто должен прийти на нее и когда.
Положение становилось трагическим.
Никогда не забуду эту санитарную землянку. Она снится мне до сих пор, и я просыпаюсь в холодном поту.
Вокруг тлеющего костра молча сидят люди. Один парень качается с закрытыми глазами, будто богу молится, не замечает, что на ногах загорелись тряпки. Рядом лежит страшно исхудавший, с гноящимися ранами Михаил Абрамович Шаевич.
— Здравствуйте, товарищи!
Молчание. Никто не отвечает. Только через несколько секунд, узнав меня, Шаевич пытается улыбнуться.
— Как, Михаил Абрамович?
— Мише каюк, видал? — он показывает ногу. — Гангрена.
Сижу молчу, ну что скажешь? Какое найдешь слово утешения? Да и поможет ли оно?
Шаевич тянет меня за рукав:
— Алексеев помер, жалко. Он мне шептал, еще в тот раз, что встречался с Людмилой Пригон, моей врачихой: «Ах, если бы меня к ней!»
— Мы обязательно свяжемся с Людмилой Пригон.
— Ты помолчи, командир. Вот сядь рядом, дай руку и слушай.
И он начал тихо петь, я едва слышал его…
Пот выступил у него на лбу, руки начали холодеть. Стало тихо. Я закрыл ему глаза и вышел.
Невозможно было сдержать слезы, я чувствовал себя в чем-то виноватым. Но что я мог придумать, когда у самого от голода кружилась голова, когда, шагая по тропе, вдруг ощущал, что она уходит из-под ног и кроны сосен начинают плясать.
Правда, сам голод как-то меня не терзал, я уже не хотел есть, трудно было даже языком шевельнуть. Только вот слабость была непреодолимой.
Вот документ тех дней, подлинник его находится в партархиве Крымского обкома партии (фонд 151, опись 1, дело 17):
«Список умерших партизан по Ялтинскому отряду о 26.III.42 г.:
26. III. — При нападении на сан. землянку бывшей 3 группы убиты противником: Сергеев, Пташинский, Горемыкин, Казачек, м/с Николаева.
28. III. — Умер боец Годин, причина — болезнь, грипп.
2. IV. — Умер Афонин — болезнь сердца.
2. IV. — Убиты предателем — Смирнов, Вязников, Агеев.
5. IV. — Умер Качалов, причина — истощение.
7. IV. — Умер Долгов, причина — истощение.
10. IV. — Умер Гарбузов, причина — истощение.
12. IV. — Умерли тт. Болотин, Шостик, Боршинов… Зибарев. От голода.
13. IV. — Умер т. Гребенщиков. Голод.
14. IV. — Умер Гардаш. От голода.
18. IV. — Умер Зуев А. А. От голода.
21. IV. — Умерли Сокольский, Мухин. От голода.
24. IV. — Умер Расторгуев. От голода.
19. V. — Умер Шутенко. От голода.
21. V. — Умер Гришко. От голода.
21. V. — Умер И. П. Дорошенко. От голода.
20. V. — Умер Алексеев. От голода.
21. V. — Убит Пономаренко.
30. V. — Умер Орехов. От голода.
6. VI. — Умер Тимохин. От голода.
10. VI. — Умер Коренюк. От голода.
15. VI. — Умер Кравченко. От голода.
17. VI. — Умер Лобода. От голода.
22. VI. — Умер Загоса Д. В. От голода.
26. VI. — Умер Кузерин. От голода.
26. VI. — Умер Кондратенко В. А. От голода».
Это было бедствие. Казалось, все партизанское движение обречено на гибель. И все живое в лесу — на смерть.
Олени, косули, муфлоны исчезли, как сквозь землю провалились. Их, говорят, видели даже в далеком степном Тархункуте, куда война не добралась, а только отзывалась потухающим эхом.
На Верхнем Аппалахе убили зубробизона Мишку.
Это был старый-престарый самец с мощным торсом, могучей шеей, с гордо посаженной головой.
Мишка не боялся людей. В голодную зиму он приходил в партизанский лагерь, издавал какие-то трубные звуки. От выстрела вздрагивал, высоко поднимая голову, настороженно ждал: а что будет дальше?
Если выстрел повторялся или вообще начиналась стрельба, он бежал к шалашам, издавал тревожно-ревущий звук и нетерпеливо перебирал сильными и легкими ногами.
Мишка не любил боевую позицию, непременно отходил со вторым эшелоном, порой сам выбирая безопасную тропу. Он ни разу не ошибся.
Мишку любили, таскали ему сено, гладили.
И вот Мишку убили, убили, чтобы съесть! Выгнали его на поляну, отбежали от него, и он понял, что его ждет.
Взревел Мишка, низко опустил голову, гибко выгнул спину и бросился на людей. Спаслись только тем, что в один миг вскарабкались на деревья.
Стреляли по Мишке бронебойными пулями, стреляли упорно, но Мишку пули не брали. Окровавленный, с выпуклыми красными глазами, он бодал мощной головой дерево, на котором сидел партизан, стреляющий в него.
Мишка уже «глотнул» дюжину пуль и стал медленно оседать на задние ноги. Снова били по нему, били в упор.
Шкуру обдирали всем отрядом. Поделили мясо, стали варить.
Но мясо не разваривалось. Варили почти сутки, а потом ели нечто похожее на резиновые жгуты. Ели и молчали.
Сойки и те оставили партизанские стоянки — поживиться не было чем. Только порой низко над лагерем пластались черные грифы.
Апрель 1942 года! Двадцать седьмой апрель моей жизни, которая тогда казалась мне такой бесконечной.
Странное это чувство — чувство неожиданного старения.
Я был молод по годам, во всяком случае моложе всех командиров и комиссаров отрядов. Но почему-то никто этого не замечал, и более всех не замечал я сам.
Я в этом убедился позже, уже на Большой земле, когда лежал в госпитале.
Как-то на меня долго-долго смотрел партизан — командир группы, мой сосед по палате, фамилию которого я запамятовал. Он неожиданно сказал:
— Командир, ты же совсем пацан!
Ему было под сорок, но в лесу я возраста его не видел, как и он не видел моего. А сейчас, когда мы стали приходить в себя, все стало на свое место. Я сам смотрел на себя в зеркало и действительно видел нечто похожее на «пацана», и мне самому показалось странным, как это мне можно было доверить целое партизанское соединение!
…В Ялтинский отряд записалось сто тридцать семь человек, сто тридцать два вышли в горы.
Было сто тридцать два, а в живых остались трое. Только трое свидетелей трагических апрельских дней. Среди них водитель Ялтинского таксомоторного парка Петр Иванович Коваль. Он из тех, кто не терял мужества в десяти шагах от врага и кто заживо гнил в смрадных санитарных землянках.