— Одессу держал? — Макаров любил краткость.
— Осиповский, — не менее кратко ответил Вихман.
Морской полк Осипова! О нем ходили легенды. «Черная туча» — называли его враги.
— Докажешь?
— Прикажи!
— Дуй на Курлюк-Су! Утром жду с пропиской. Пустой придешь — топай на все четыре! Ты меня понял?
Десять матросов в засаде. Дождь. Бушлаты промокли — хоть выжимай, в желудках — турецкий марш. Но матросы под командованием двадцатилетнего еврейского паренька с лицом музыканта зарабатывают партизанскую визу.
Ждут долго. Наконец увидели то, что нужно. Ревут дизеля немецких тяжелых «бенцев», грязь из-под колес до макушек сосен.
— Шугнем! — Вихман легко перебежал от дерева к дереву и под колеса первой машины бросил противотанковую гранату.
Жуть что было! Нет машин — взорваны, нет солдат — убиты. Есть трофеи автоматы, пистолеты, документы, ром, шоколад, а главное — надежная прописка в макаровский отряд!
«Севастопольская работа!» — высшая оценка Макарова. Севастополь — его молодость, школа подполья, классовой борьбы; в Севастополе — могила родного брата, замученного беляками.
Амелинов вручает пакет Кособродову:
— Сам понесешь хозяину! Он кличет тебя!
Кособродов уходит в штаб командующего. Я сквозь тонкое оконное стекло вижу, как легко он шагает.
— Сколько же ему? — спрашиваю у Амелинова.
— Полвека будет.
Полвека! Для меня тогда этот возраст казался недосягаемым. Но вот прошло еще четверть века, а Дмитрий Дмитриевич Кособродов жив и по-прежнему молод. Да, да, молод. Он не так давно женился, и молодая жена родила ему трех дочерей — точь-в-точь портрет отца. А семьдесят пять лет для него не возраст. Он каждое лето водит практикантов-геологов в самые отдаленные уголки гор, и за ним трудно угнаться.
Кособродовы — саблынские крестьяне. Кто только не наживался на их горбу! Помещики-баи, надсмотрщики казенного лесничества. В работе В. И. Ленина «Развитие капитализма в России» отражена тяжкая судьба саблынцев, в числе которых упомянуты и Кособродовы. Их род не на жизнь, а на смерть боролся со своими угнетателями и в неравной битве потерял двадцать пять человек.
Еще через час в лесном домике стало особенно шумно: прибыли связные из Пятого района, лично от самого Красникова. Всех это волнует. Еще бы! Севастопольские партизаны дерутся у самого фронта. Что там, как держатся наши?
Подвижный, среднего роста, с черными усиками человек, снимая плащ-палатку, с явным кавказским акцентом громко спрашивает:
— Где главный начальник?
Голос показался мне знакомым: постой, да это же Азарян! Он самый! Винодел, наш, массандровец, шумный, громко-гласный.
Увидев меня, раскинул руки, обнял:
— Ба! Начальник мази-грязи! Какими судьбами?.. Я тебе такое сейчас скажу…
Моряк Смирнов на этот раз оказался нетерпеливым, его беспокоил Севастополь.
— Успеешь указать, а пока отвечай: как дела на фронте?
— Морской порядок! Молотим фрица с двух концов! — Азарян выговаривался долго, но за его восторгом, восклицаниями все же вырастала довольно-таки точная обстановка, которая складывалась на Севастопольском участке фронта.
Первое — и главное — фашисты остановлены! Линия фронта уплотняется, и, видать по всему, там начинается упорная позиционная война.
Тут же мысль: а какое положение у севастопольских и балаклавских партизан? Ведь они оказались во втором эшелоне фронта, почти на артиллерийских позициях врага. Азарян рисует картину: отряд затаился на отдыхе после трудного маневра в лесочке, а через речку, в километре от него, — гаубичная батарея немцев. Или такую: на горке пиликают фашистские губные гармошки, выводя душещипательную песенку, а внизу, у подножия, севастопольские партизаны жуют сухари, запивая водой, которую взяли из того источника, откуда минут пять назад брал немецкий ефрейтор: пришлось обождать, пока наполнит все фляги.
И что удивительно: ни Красников, ни его комиссар Василенко пока не собираются покидать второй эшелон фронта.
Они бьют фашистов! Рапорт Красникова документально это подтверждает.
Вот немцы только замаскировали мотоколонну. Все как будто шито-крыто, но на рассвете точный и мощный артиллерийский удар. Солдаты спешат в укрытия, но на них обрушивается партизанский огонь.
В табачном сарае под Дуванкоем отдыхает батальон немецкой пехоты. Он вышел из боя, принял пополнение и готовится атаковать высоту Лысую.
За час до атаки налетают русские самолеты, а после них около сорока автоматчиков-партизан с гор палят по пехотинцам перекрестным огнем.
Весь второй эшелон вздыбливается.
В чем дело? Кто взорвал мост под Балаклавой? Чьи руки разметали телефонный кабель, проложенный от штаба дивизии к командному пункту самого Манштейна? Кто постоянно проводит через линию фронта русских военнослужащих, оставшихся в окружении?
Ни командующий Манштейн, ни его штаб не могли понять, что же делается в тылу их войск.
Но где Бортников? Почему не шлет связных?
Утро, большими хлопьями валит снег — первый снег этой зимы.
Но снег пока еще робкий, лучи солнца слизывают его моментально. Грязь, сырость. Я, в роли начальника караула, пытаюсь установить кое-какой порядок.
В избушке по-прежнему тесно. Прячась от непогоды, каждый старается обеспечить себя теплым местечком. Нашел записку: «Товарищи! Иду на связь с Алуштинским отрядом, вечером вернусь. Место за мной!»
Усмехнулся: ничего себе прогулка! В оба конца более двадцати километров, да и с противником можно встретиться на каждом шагу. Но товарищ крепко верит, что придет. Такие приходят, и их много. И не столь важно, что шапки они носят набекрень, любят баланду потравить.
Военнослужащие! Многие из них просят об одном: помогите добраться до Севастополя! Помогаем. Есть такие, что хотят остаться в лесу. Тут мы идем навстречу скуповато, тщательно взвешиваем «за» и «против». Морячков, пограничников берем охотнее, чем других. Это, как правило, народ кадровый, живой, отлично знающий, что такое война.
Попадается люд разный; бывают и такие: перед Амелиновым стоит военный в грязной шинели, за плечами у него туго набитый вещевой мешок. Его задержала секретная партизанская застава.
Амелинов молча, оценивающим взглядом осматривает задержанного; тот спокойно, даже слишком спокойно выдерживает этот взгляд.
— Звание?
— Лейтенант.
— Каких мест житель?
— Бахчисарайский, товарищ командир.
— Отходишь из-под Перекопа?
Лейтенант виновато разводит руками: мол, приходится.
— Почему один?
— Знаете, в такой обстановке кто куда…
Ответ настораживает.
— А ты?
Быстро:
— Разве присягу не принимал!
— Но идешь домой! — Амелинов с напором.
Военный молчит, но потом спохватывается:
— Разве можно, товарищ начальник! В такое время, когда надо Севастополь защищать…
— Защищать, говоришь? — Амелинов пристально смотрит на вещевой мешок. Задержанный в каком-то тревожном ожидании, и это не проходит мимо нас.
— Снимай! Живо!
Военный стоит неподвижно. Лицо его белеет.
Смирнов с силой дергает мешок — трещат лямки.
— Что у тебя здесь напихано? Может, полковое знамя спасаешь? Или несешь медикаменты для матросиков?
Смирнов выбрасывает из мешка шелковые платья, отрезы, суконные командирские брюки, пару хромовых сапог.
— Шкура! — кричит моряк. Из недр награбленного барахла он вытаскивает фашистскую листовку. «Бей комиссаров! Штык в землю!» — Сука! — Смирнов ударом кулака сваливает почерневшего от страха мародера.
Моя «чучельская» неделя! Прожил я ровно семь дней, не сделал ни единого выстрела, не видал в глаза врага, но все же она партизанская, эта неделя!
Каждый узнанный факт, каждая встреча ложились на обработанную почву и потом дали свои всходы. «Севастопольская работа» Вихмана открывала путь к молниеносному действию, к дерзости, красниковская смелость под Севастополем намекала на командирскую мудрость. Короче, «чучельский» домик — первая ступень моей партизанской биографии, она со мной и сейчас.
Наконец-то Бортников заявил о себе: он на водоразделе Донги и Писары, вот-вот будут от него связные. Но у меня такое состояние, что и часа ждать не могу. Меня понимают и не задерживают.
Погода никудышная: ливень сменяется сильным снегопадом, потом начинается изморось. Мои почти развалившиеся сапоги громко чавкают и не защищают от слякоти. Снег тает, едва коснувшись земли, и мы сразу замечаем: следы гусениц настолько свежие, что дождь не успел размыть их.
Пройдя несколько шагов, вдруг натыкаемся на тлеющий костер, не потушенный даже таким сильным дождем. Рядом с костром открытые консервные банки с остатком зеленого горошка, пустые бутылки и обрывки немецких газет.
Наверное, не прошло и двадцати минут, а может, и того меньше, как здесь грелся противник.
Насторожились, поближе подтянули гранаты.
Подошли к мосту, взорванному нашими отступающими саперами. Не имея, по-видимому, времени восстановить его, немцы не пожалели танка, вогнали машину в проем моста и проложили по ней настил из дров.
Послышался подозрительный шум. Мы осторожно вскарабкались на высотку, прикрытую кустарниками. За гребнем, на небольшой поляне Алабач, расположились два средних танка, рядом — до отделения солдат. На дороге стоит бензозаправщик. Орудия танков смотрят на лес.
Это первые живые враги на моем пути. Что же делать? Уйти? Ведь, строго говоря, мое задание — добраться до штаба района.
И все-таки я с каким-то непонятным и мне самому автоматизмом вдавливал сошки ручного пулемета в сырую землю.
— Приготовиться! — вырвалась команда.
Уловив удобный момент, я дал длинную очередь по заправщику, мои товарищи — нас было пятеро — ударили по солдатам, стоявшим у танков.
Несколько немцев упали сразу, но другим удалось вскочить в танки, и они наугад бабахнули из пушек и пулеметов.
Неожиданно кто-то из наших толкнул меня в плечо: