— С чем это вы? Теперь так запросто в гости не ходят, не то время.
— Добра у нас осталось многовато.
— И что же…
— Фашисты все вчистую подберут, — бухгалтер поставил перед председателем счеты и с профессиональной привычкой кривым узловатым пальцем начал пощелкивать косточками… Табак, овцы, вино, зерно. Все точно, как на эталонных весах. Да, только кое-что успели эвакуировать, остальное в закромах, сараях, винных подвалах. — Вот так, товарищ председатель, для фашистов у нас продовольственный склад… Да что я, хозяин, что ли? спохватился бухгалтер и сдвинул очки на самый лоб.
— Да что же вы-то предлагаете? — уже с волнением спросил председатель.
— Тут умишком прикинуть надо. — Старик хитровато прищурился, посмотрел в окно: вдали темнели крутые обрывы Басман-горы. — Говорят, наш Николка Спаи там, а?
Лели пристально посмотрел на Григория Александровича: неужели это тот самый бухгалтер, что в мирное время вел себя замкнуто, не проявлял никакого интереса к общественным делам и только тогда показывал характер, когда нарушали заведенный им бухгалтерский порядок?
«Может, хитрит, чью-то волю исполняет?» — подумал председатель.
— Где Николка — не знаю, а за совет спасибо. Покумекаем.
Григорий Александрович наершился:
— Это ты напрасно! Я старый человек и в кошки-мышки играть не умею. Сказано было с большим достоинством.
Председателю стало неловко.
— Вы правы: Спаи наш у Македонского. Только вот беда — перестал появляться.
— Может, появится, а?
Лели протянул руку:
— Большое вам спасибо.
— Как с добром решать будешь?
— Посоветуюсь с членами правления… Сегодня и соберемся, у меня… И вас прошу прибыть…
— Непременно буду.
В эту же ночь в просторной квартире председателя собрались три члена правления и Григорий Александрович. Пока Лели обходил село — он это делал ежедневно, выставляя колхозников на неприметную охрану, — в комнате шел разговор о приезде фельдфебеля, о боях под Севастополем: голос фронта хорошо доходил сюда, в ясный день пулеметное татаканье даже слышно. Здесь же поругивали друг друга за то, что не успели вовремя эвакуировать все добро.
Бухгалтер сидел в сторонке, в разговоре не участвовал.
Пришел Лели и дал первое слово бухгалтеру. Он сказал, что вина в подвалах до тысячи сорокаведерных бочек, много ценного табака в шнурах, есть еще полтысячи овец, до ста коров, есть и зерно… Все это лежит рядом, фашисту остается лишь руку протянуть. И бери, сколь душе угодно.
Судили, рядили и решили так: табак затюковать и спрятать в сухой пещере, туда же переправить и вино. А скот, зерно — партизанам.
Только где они сейчас? Жив ли отряд, в нем ли Николай Спаи, односельчанин? Почему перестал бывать? Ведь до этого частенько наведывался, через него в лес кое-что было отправлено…
Лели подробно рассказал о встречах с Николаем Спаи.
Не было во всем Бахчисарайском отряде человека сильнее Николая Спаи. Перед ним пасовал и сам Иван Суполкин, хотя и мог двумя руками разогнуть подкову.
Николай Спиридонович лихо носил серую каракулевую шапку — зависть партизан.
— Положишь меня на обе лопатки — шапка твоя!
Смельчаков было много, но шапка оставалась на голове хозяина.
Забегу вперед: за два года партизанства так никто и не смог положить его, кстати самого пожилого партизана в отряде, на обе лопатки. Убили Николая Спиридоновича в 1943 году, и его знаменитая шапка была с ним вместе и похоронена.
Я много раз встречался с Николаем Спаи, и трудно было отвести взгляд от его красивого мужественного лица, светлых живых глаз, черных как уголь усов. Никто его не называл ни по фамилии, ни по имени и отчеству. Для всех он был дядя Коля.
Отряд остался без продуктов, но не голодал. И этим частично обязан Николаю Спиридоновичу Спаи. «Дядя Коле — конокраду», — шутили партизаны.
Да, что касается немецких короткохвостых лошадей, — выкрадывал он их классически.
Спаи был росл, грузен, но ни у кого в отряде не было такой вкрадчивой походки. Он проходил мимо немецких часовых бесшумно, словно скользил по полу, намазанному глицерином.
«Кони по мне с ума сходят!» — шутил дядя Коля, но в этой шутке была истина. Я помню картину: в отряд привели двух артиллерийских лошадей; седоки оставили их под деревьями; не успели оглянуться — след простыл.
Дядя Коля как-то по-чудному присвистнул, издал еще какой-то призывный звук, и «живой трофей» самолично прибыл к нашему чудо-конокраду.
Дядя Коля воевал лихо. Помню случай один. Македонский послал его в разведку: считай, сколько подвод за день пройдет, машин, пушек, — и тут же назад!
Сидел в кустах с молоденьким партизаном Пашкой Кучеренко, добросовестно считал, что приказано считать. Наступил вечер, животы подвело, а тут, как назло, идут под носом фрицы и жадно глотают куриные лапки.
Такие спазмы в желудке — волком вой. Особенно страдал Пашка. Вдруг он сжался, высунул карабин. Дядя Коля его в охапку и отшвырнул от себя прочь под куст можжевельника.
Парень от ярости заплакал, а чтобы не выдать себя, кусал рукав.
До ужаса жаль стало хлопца. Дядя Коля прикинул умишком, а потом с величайшей осторожностью пополз на самую обочину дороги.
Идет одинокий немец, за плечами тугой вещевой мешок, сам что-то жует.
Немец прошел мимо, а дядя Коля легко выпрыгнул на дорогу и неслышными шагами двинулся за немцем.
Огромным кулачищем ударил немца по голове, и тот свалился на асфальт.
А дяди Коли на дороге будто и не было, он стоял над Павлушкой и совал ему мешок:
— Давай рубай!
— Очнется фриц, шум будет, — испугался Пашка.
— Получил на совесть, рубай спокойно.
Дядя Коля выкидывал такие номера частенько, но это был очень серьезный и вдумчивый человек. Одна лишь биография чего стоит…
Родился он в Лаки в бедной безлошадной семье, рано осиротел. Одним словом, судьба его была похожа на судьбу самого Македонского.
Удивителен душевный мир таких, как Николай Спаи. Уж в Лаках не было красавицы, чтобы откровенно не заглядывалась на черноусого, рослого и сильного хлопца, каким был он. Жених в любой дом!
А судьбу связал со скромной молодой вдовушкой, потерявшей неожиданно мужа и уже отчаявшейся. Двое детей, слабые руки — кому нужна…
Началось от жгучей жалости к женщине, такой беспомощной, а потом родилась и большая любовь. Да, большая! У таких, как Спаи, все в жизни большое, крупное. Сам и погиб малограмотным крестьянином, а приемные дети получили образование: дочь Анастасия стала врачом, сын Иван — механиком. Десять шкур с себя спускал, но образование детям высекал с упорством, с каким высекают огонь из кресала.
Партизанская дорога Николая Спиридоновича — продолжение той, по которой шел он всю жизнь.
Дядя Коля плакал в отряде, а может и во всей своей пятидесятилетней жизни, один раз — это когда немцы грабили базу. От беспомощности плакал. Его сдерживали, как и командира — Константина Сизова.
Спаи можно было понять: своими руками готовил продовольствие для боевых товарищей, готовил с такой любовью, даже с сюрпризами: новогодние подарки каждому и то не забыл. Но это одна сторона дела, другая пострашнее будет. Вот еще тогда не особенно верил коушанскому заготовителю партизанской базы, всеми фибрами души не верил, а доказать — почему? — не смог.
Почти за месяц до выхода в лес пошел на прием к председателю райисполкома — он-то и был ответственным лицом за подготовку материальной базы отряда, — сказал:
— Требую: отстраните Ягью от нашего дела.
— Причина?
— Не верю я ему, и все!
— Но почему не веришь?
— Сердце не верит.
— Иди делай, что приказано, и панику не разводи!
И ушел на свою голову, даже в райком партии не заглянул, хоти и собирался.
Характера не хватало доказать то, что сердце-вещун чувствовало.
Простить такое себе не легко.
Дядя Коля не только с лица спал, а что-то внутри у него сгорело, и не было прежнего весельчака, что смешил товарищей при каждом удобном случае; рассказывал, как мог на ходу остановить пароконную упряжку или поднять на второй этаж два мешка по пять пудов каждый. И все это не выдумка.
Ожил малость только после того, когда заявил Македонскому с присущей ему категоричностью:
— Снабжение отряда беру на себя.
Македонский понимал его:
— К своим, да?
— Если позволишь.
— Обдумать надо.
Обдумали сообща: комиссар, командир, разведчик Самойленко, дядя Коля. И решили: если Магомет не идет к горе, то гора пойдет к Магомету. Всем отрядом туда, поближе к селам.
Зима заглянула и в Лаки. Ранним утром серой массой с гор сползали туманы и окутывали деревню.
Колхозный вестовой с первыми зорями оповещал людей о выходе на работу.
Сопротивлялись:
— Вы что — ошалели? На кого работать?
— На Родину, на детей наших, — отвечал пожилой вестовой.
К вечеру в контору заглядывал Лели. Проделав немалую дорогу пешком по бригадам, он садился рядом с бухгалтером и, покуривая цигарку, делал подсчеты.
Вино перелили и спрятали в надежном месте. И годы не испортится, а, наоборот, выдержку пройдет. И табак перетюковали, спрятали в сухую пещеру.
Забегу вперед: в 1944 году части Красной Армии получили дорогой дар лакских колхозников: вино, табак. Правда, открыли им это добро не те, кто зимой 1942 года прятал его. Тех в живых уже не было.
Вскоре прибыл от немецкого коменданта приказ: направить на ремонт качинской дороги пятнадцать крестьян. Приказ привезли фашисты с одним погоном на черных шинелях — эсэсовцы.
Первая официальная бумага фашистов!
Она забеспокоила.
На западе под Севастополем шел тяжелый бой, вокруг в горах постреливали немецкие патрули, а здесь решали свою судьбу: как же нам быть, жить дальше?
Одни предлагали сжечь деревню и всем податься в лес. А куда денешь женщин, малышей, стариков? В лесу голод.