Яйцо чистилось скверно.
– Надо было сразу в холодную воду… – проворчал дед простуженным скрипучим голосом. – Германец, он к порядку приученный, как цирковая шавка, скажу я вам… – продолжил он, обращаясь к изуродованному яйцу. – Вот помнится, во Вторую Отечественную…
– Это какую ещё такую, Вторую Отечественную? – удивился Саша, подняв голову от разобранного на досках стола до самой рамки трофейного «вальтера PP». Трофей был не его – кубанец хоть и оклемался после тяжелого ранения, но на боевые операции ещё не ходил, – а подарок от Шурале.
– Это так, сынок, в России называли войну 14-го года… – назидательно произнес дед Михась.
– Империалистическую, значит, – весомо поправил председатель комсомольской ячейки отряда Яшка Цапфер.
– Оно, конечно, и Империалистическая тоже… – согласился дед Михась, неодобрительно глянув на Яшку поверх яйца. – Да я не об этом. Я к тому, что германец большой аккуратист. Даже в свой ватерклозет, скажу я вам, ходит согласно регламенту.
– По расписанию, что ли? – хохотнул кто-то из угла «хаты» – не то блиндажа по армейскому образцу, но с метровым выступом бревенчатых стен над землей, не то землянки с накатом, крытым шалашом, хвойную зелень которого время от времени освежали подсечкой ельника, чтобы не бросалась в глаза издали соломенная желтизна сухостоя. Впрочем, теперь, поздней осенью, особой нужды в этом не было – то и дело наметал мокрый нестойкий снег. Называлось это сооружение – «расположением разведроты», в обиходе просто «хатой».
– Именно… – кивнул дед Михась, вытирая рот тыльной стороной ладони. – По расписанию. Служил я тогда в Гомельском егерском полку, а егеря в царской армии, скажу я вам, были что-то на манер сегодняшних снайперов. Вот один из наших номеров… Степан Кравец, сдается… – дед Михась на минутку задумался, махнул рукой. – Не помню в точности, хай будет Стёпка. Залег Стёпка… кажись, Стёпка… – снова усомнился дед. – В караул на одной высотке в нейтральной полосе. А сидели мы с немцем в окопах, скажу я вам, ну, буквально нос к носу, так что караулы и они, и мы выставляли на ничейной земле… – дед хмыкнул. – Даже случалось, ползет германец в караул со своего боку, а наш с нашего – столкнутся в траве, а она там была как в иной пойме – по пояс… Столкнутся, обругают друг друга всячески, смеха ради, и расползутся…
Дед Михась, казалось, и не заметил недоуменных взглядов, которыми обменялись молодые разведчики, продолжил:
– Да и с окопов сообщались мы со швабами самим только горлом и без особого усердия…
– И о чем же, интересно, общались? – неприязненно поинтересовался Яшка, не столько из-за политической несвоевременности подобных экскурсов в историю, сколько из обычной ревности – до прихода деда главным «затейником» в разведгруппе был он.
– Так уж год семнадцатый шел… – покосившись на него, проворчал дед Михась. – Вшей кормить осточертело и нам, и германцу до самой последней крайности, так что отношения у нас сложились, скажу я вам, вполне житейские, добрососедские, можно сказать. Шваб, бывало, гаркнет: «Рус! Камарад!» – друг, значит по-ихнему, товарищ, – пояснил дед не столько Яшке, сколько апеллируя к остальным слушателям. – «Die Musik gib!», то есть «Музыку давай!» – орет. Ага, значит, музыки хочет, заскучал шваб или шнапсу столько выпил, что из губной гармошки одни только слюни…
Партизаны в расположении разведгруппы дружно расхохотались, а кто-то и подтянулся снаружи, оставив обычные свои занятия.
– А у нашего подпрапорщика Горбатова, скажу я вам, «Экстрафон» имелся.
Дед Михась не стал уточнять, что это была такая дореволюционная фирма грамзаписи, так же называли и достаточно компактную разновидность граммофона – зонофон. Сами разведчики по созвучию названий догадались.
– Он батальонному, капитану Иртеньеву: «Дозволите, так и так, ваше благородие, германца малость развеселить? – продолжил дед Михась, явно повторяя интонации давнишнего своего командира. – Жалко басурманина, хоть и вражина подлая, а киснет…»
Иртеньев для порядку морду скривит, а сам рукой так машет: «Ну, вас, мол, к лешему, дурачье! Делайте что хотите…» И то, понять его можно, какой ему резон солдатне перечить, когда в соседнем полку уже комитет учредили и самых клятых офицеров мало не постреляли. Кому ж охота пулю в спину словить? Ага… Подпрапорщик наш моментом граммофон на бруствер, рупор в сторону немца, ручкой наяривает… – дед Михась замолчал, многозначительно обводя взглядом сумерки шалаша-землянки. – И слушает потом Ганс часа полтора-два кряду, как наши куплетисты Убейко и Сокольский ихнего кайзера в хвост и гриву поносят, только что не матерно…
Зеленоватые сумерки отозвались веселым оживлением.
– Да еще и бутылку шнапса в рогожке, али в рваном сапоге, в наш окоп перекинут… – добавил без тени улыбки дед, подняв «указующий перст». – В знак благодарности, значит.
– Ну да, они ж по-русски «нихт ферштейн», – хохотнул Арсений. – Им хоть «Боже царя храни», лишь бы плясовая…
– Не сильно ты под «Боже царя» напляшешься… – проворчал дед Михась. – Да и нужды такой не было. Много тогда, скажу я вам, выпускалось в России пластинок народного духа и патриотического, так сказать, содержания: Маша Эмская, к примеру: «Все умрем, иль победим!», сам Собинов пел: «Все на бой!», и Виттинг вообще сам на фронт ездил, – великие тенора, скажу я вам; а Наденька Плевицкая? «За царя, за Русь Святую!» – торжественно, но тугоухо замычал дед Михась.
– Ты за что это тут агитируешь, дядя Михась? – раздалось вдруг насмешливо-удивленно за спиной деда.
Пригнувшись на пороге, в узкий, как щель-укрытие, вход в «хату» ввалилась плотно сбитая фигура командира.
– Мы ж тут вроде как за советскую власть воюем, а? – задернув за собой брезентовый полог «двери» и туго скрипнув кожей портупеи, в три ремня, Беседин оправил под деревенской кацавейкой форменную рыжеватую гимнастерку.
– А я на примере опыта прошлой… Империалистической… – подчеркнул, не глядя в сторону Яшки, но именно для него, дед Михась, – …войны обучаю молодежь, с какого рода характера и натурой противника они имеют дело. Ибо немец, он никак тебе не румын и не наш полицай и уж тем более не татарин… – дед поднял узловатый палец, в просвеченный холодным осенним солнцем, хвойный потолок и важно сообщил: – Совсем другой коленкор!
– Ну-ну… – Огладив коротко стриженную каштановую бородку, Фёдор Фёдорович присел на край скамьи возле стола, одобрительно глянул на занятие Сашки, изучавшего малознакомые стальные кишки «вальтера», и с улыбкой повернулся к деду. – Скажи какой? Поучи. Ты у нас германца, я знаю, с 14-го года ради батюшки-царя бивал и в 18-м, я так понимаю, для своего удовольствия… Партизанил у нас дед Михась в родной своей Белоруссии и после Брестского мира, – пояснил Беседин молодым разведчикам.
– Прежде всего, германец… – горделиво приосанился дед Михась, будто ему на грудь наконец-таки «Георгия» повесили для полноты «кавалера», которого он из-за революции так и не дождался. – Германец – он, скажу я вам, вояка справный, от рождения к регулярной службе приспособленный и привычный, а не бандит какой, что за оружье схватился по злобе только или выгоды ради, а сам порядку воинскому нисколько не приученный. Как тот же татарин, что спокон веку, от дедов-прадедов, разбойничать только горазд, а выведи его в чистое поле, чтобы не воровским налетом, а с «Урой!» в атаку идти, – попятится, поди, али вообще драпанет.
– Это мы, дед Михась, и без тебя знаем… – нарочито басовито произнес Тимка – пятнадцатилетний «ветеран» отряда.
«Ветеран», поскольку две зимы в лесу перезимовал и теперь на третью зашел – а почему срок партизанской службы «зимами» мерялся, многие знали уже не по слухам…
– Ты вот сначала про егеря в карауле завёл и клозет по регламенту, – напомнил Тимка, потирая озябшие руки у открытой заслонки буржуйки. – Так чего там?
Дед вопросительно посмотрел на командира.
– Заканчивай, коли начал, – благосклонно кивнул тот. – Только не пережевывай по три раза, как макуху, мне ещё донесение в штаб бригады составлять. Коротко.
– Есть коротко… – приложился дед Михась горсточкой к видавшей виды ушанке с облезлой «свиной» кожей обшивки. – Ежели коротко: в тот день, когда Стёпка наш в караул пошёл, немцы, что супротив нас в окопах квартировали, принимали у себя какого-то штабного. Важную птицу, скажу я вам. До того важную, генерала не меньше, что германец ему специально клозет соорудил из фанеры, чтобы, значит, генералу до ветру не в бурьяны бегать, где и без него за полгода сидения сухого места не осталось, а культурно. Но не учёл германец, что с высотки, где Стёпка залёг, заведение это богоугодное точно как на ладони лежало. А может, подумали, что далеко, аж за вторым эшелоном – не прицелишься, да и для винтовки – самый излет пули, равно что желудями кидаться, никакого убийственного толку… – для иллюстрации дед Михась взял с газеты, на которой Саша увлеченно разбирал «вальтер», короткий пистолетный патрон и, перегнувшись через стол, постучал круглой пулей по Сашкиному лбу.
– Чего?! – всполошился тот.
Разведчики ответили ему из сумерек «хаты» анонимными смешками.
– Вот и я про то же… – развел дед Михась руками. – Ничего…
– Давай дальше, дядя Михась, – улыбнулся и Беседин.
– А дальше такое дело. Стёпка наш, егерь, глазастый был – никакого «Цейса» не надо. Усмотрел он, когда генерал ихний, в сопровождении унтера справлять нужду отправился… Унтер, значит, возле клозета во фрунт, а генерал, понятное дело, за дверью вприсядку. И только тот генерал, так сказать, оправился с Божьей помощью, из дверей сунулся… – Дед Михась, заговорщицки подмигнул Гошке. – Степан пулей поверх его головы в двери – тюк! Только щепка полетела. Генерал – Господи Иисусе! – мало в толчок не провалился.
«Хата» взорвалась хохотом.
– И снова… «оправился»! – задыхаясь смехом, выкрикнул кто-то из дальнего угла.
– И просидел так, болезный, скажу я вам, не менее часу… – заключил дед Михась. – Встал. Тюк! Сел… – Аж пока Стёпку с ничейной высотки немцы миномётом не согнали…