– Спасибо, дядя Михась, – утирая костяшкой пальца смешливые слёзы, сказал Беседин, когда они вышли из «хаты» под оживленный шум разведчиков.
– За что же это? – удивился старик, подбирая у входа в блиндаж узловатую ореховую палку, служившую ему тростью.
– За то, что поднимаешь боевой дух бойцов.
– Да какой там «боевой дух» от дедовских сказок… – коротко махнул ладонью Михась.
– Не скажи, весёлое настроение, задор…
– Им бы, Фёдор Фёдорович, задору прибавила хорошая драка, скажу я тебе, – с бесцеремонностью «инвалида»[24] перебил командира дед Михась. – С победным исходом и добрым трофеем.
– Вижу, ты что-то уже высмотрел в Эски-Меджите? – присаживаясь на трухлявый ствол бурелома, спросил Беседин и похлопал ладонью по бурым морщинам коры подле себя.
– Высмотрел, – лаконично кивнул дед Михась, отказавшись от приглашения и опираясь двумя руками на свою клюку. – Только надо бы, чтобы ещё кто посмотрел, повнимательнее, а то я местным полицаям что-то не сильно по душе пришелся. Мне тудой в другой раз идти не с руки…
– С твоими-то документами? – озадаченно удивился Беседин. – Что же им не понравилось?
– Не знаю… – пожал дед плечами, задумчиво разгребая клюкой палую листву под ногами. – Может, что «аусвайс» у меня крепко потрепанный, так что ни года, ни месяца-числа не разберешь. Может, после приказа о переселении из прифронтовой зоны боятся беженцев в обратную сторону прозевать, хоть я и без всякой поклажи был, налегке… Не знаю.
– Ладно, мальчишек пошлём… – подумав, решил командир без особого энтузиазма. – Без взрослых они скорее за беспризорников сойдут, чем за переселенцев. Так что там, в деревне?
– Немцы… – прищурился куда-то вдаль леса поверх командирской папахи старик. – Сдаётся, из-под Керчи[25] прибыли на отдых, а может, на переформирование. Да подкрепление ещё не прибыло, поскольку их там и полуроты не наберётся, а те, что есть, скажу я тебе, сразу видно, – битые. Дрыхнут сутками как сурки… – хмыкнул дед Михась и добавил, опустив на командира пытливый взгляд: – А самое главное, что сдается мне, что есть среди них и связисты…
– А вот это куда как интересно! – оживился Беседин. – Рации видал?
– И не одну… – значительно произнес дед. – И ещё подобного рода барахла изрядно. Так что, скажу я тебе, Фёдор Фёдорович, дожидаться, когда к ним подкрепление прибудет или ещё кого в этот райский уголок на курорты пришлют, нам не стоит. Никак.
– Никак… – задумчивым эхом повторил командир.
…Нас часто посылали в такую, открытую, разведку. Отчасти потому, что в Крыму всё меньше оставалось взрослых, особенно мужчин, которые могли бы передвигаться по градам и весям не строем и не под конвоем. Ещё в городах кое-как (да и то не во всех – из Керчи и из Феодосии выселили почти всех поголовно, а в Севастополе и так мало кто остался после того штурма), а уж в посёлках и сёлах, где практически всех знали в лицо…
А ещё потому, что почти не росли мы на этих харчах и в таком замоте, когда не успеваешь отдохнуть и по-настоящему не можешь унять внутреннюю дрожь. И всех троих из оставшихся кубанцев, и ещё нескольких ребят, которые прибились к отряду год-полтора тому и всё ещё живы, за что-то серьёзное принять было трудно.
Когда мы без оружия и в цивильной одежонке.
В двубортном клетчатом пиджаке рыжеватой куропачьей расцветки с бухгалтерскими заплатами на локтях, доходившем Тимке чуть ли не до коленей и болтавшемся на плечах, как на огородном пугале (такого рода «обмундирование» одессит Арсений называл не иначе, как «лапсердак»), Тимка походил на городского, на сынка какого-нибудь совслужащего, отбившегося от своих в панике эвакуации.
Поэтому первый же патруль на околице Эски-Меджита – двое татар с белыми повязками полицаев на рукавах коротких стёганых ватников, доставшихся им, видимо, в память о мобилизации в Красную армию и служивших теперь чем-то вроде униформы «добровольцев» из рот самообороны – стал пытливо всматриваться в дорожную даль за спиной Тимки.
Но никого там полицаи не обнаружили, кроме ещё двух пацанов – Володи и Пашки, ещё менее презентабельного, но всё-таки не менее городского вида, – трёпаные пальтишки, куцые курточки-«ковбойки», кепки с клапанами на макушке.
– Где остальные? – спросил один из татар, тот, что постарше, с правоверной ухоженной бородёнкой под гладковыбритым подбородком.
Тимка недоумённо обернулся назад, в сторону леса, куда, извиваясь, уходила дорога, посыпанная щебнем, и пожал плечами.
– Да нет никаких остальных… – повернулся он обратно. – Мы сами. Мы из Джанкоя…
– Джаныкоя, – угрюмо поправил его «доброволец» помоложе, в чёрной тюбетейке в четыре клина, обшитой кружевом.
– Ага… – легко согласился Тимка и заторопился с разъяснениями: – Батя мой, он на немцев работал, учетчиком-счетоводом при заготовке… – скороговоркой частил он. – Как красные подошли к Перекопу, батя с немцами в Симферополь ушёл, почитай, прямо из конторы, только домой успел заскочить, сказал мамке, чтобы она на хозяйстве оставалась, потому, что её, бабу, наши то есть чекисты не тронут. А мне велел на всякий случай в Карасубазар пробираться к деду Юсупу, потому что у них, говорят, в Красную армию уже с 17-ти лет берут, а мне почти…
– К деду Юсупу? – недоверчиво переспросил старший патруля, присматриваясь к мальчишке. – У тебя отец татарин?
Оливково-смугловатый, но без всякого намека на тюркский разрез глаз, что, впрочем, не такая уж и редкость для татар-горцев, Тимка внешности был неопределенной. А то, что по-русски чесал без акцента, так шайтан его знает, сколько поколений его предков в городе, среди русских, обреталось, тем более…
– По деду… – подтвердил Тимка «седьмую кровь на киселе». – По деду мой батя из Эминов.
Он, естественно, не стал напирать, что Эмины – княжеский род ульманов, частично сохранившийся в Крыму и после турецкой эмиграции начала XIX века. «Правоверные» и так должны были это знать.
– Якши… – хмыкнул «бородач», забрасывая на плечо немецкий «маузер», который до сих пор держал в опущенных руках, но стволом под ноги мальчишкам. – А это кто?
Обогнув Тимку, он подошел к Володе с Пашкой и, брезгливо оттянув двумя пальцами горловину вещевого мешка в руках Вовки, заглянул внутрь: драный свитер, газета с немецким шрифтом, надо думать, для самокруток – табак тут же, в полупустом матерчатом кисете, алюминиевая мятая фляга и дюжина яблок лесной «дички» – ничего подозрительного.
– Мы просто в деревню, в городе жрать нечего… – буркнул, глядя на татарина исподлобья, Володя.
– Это соседи мои по улице, – подтвердил Тимка, нетерпеливо переминаясь в холодных ботинках на босу ногу. – У них родителей румыны на строительство укреплений угнали, пока их дома не было, вот и деваться теперь некуда, так они со мной…
– По какой улице? – подозрительно прищурился на Володю молодчик в тюбетейке. – Они тебе соседи?
– По улице Чкалова, – без запинки ответил Володя и, понятное дело, безошибочно – не много даже крохотных городишек могло обойтись без такой улицы, поскольку «Марш авиаторов» во времена оны с утра до вечера горланил из картонного репродуктора – чёрной «тарелки».
Молодчик недовольно крякнул и, отведя старшего за локоть на пару шагов в сторону, заговорил с ним по-татарски, почтительно и негромко, но с горячностью убеждения. При этом заставляя Володю невольно ёжиться не столько от утренней изморози, сколько от нервной дрожи, – то и дело в гортанной тарабарщине этого, в тюбетейке, с отчётливостью выстрела, проскакивали пугающе знакомые слова: «комендатурым», «герр гауптман», «эршисн», то есть расстрел, по-немецки. Нравилось, наверное, татарам это слово.
Старший кривился с сомнением, очевидно, не соглашаясь внутренне с доводами молодого напарника, но и не возражая особо.
Наконец он остановил его поднятой ладонью:
– Э-э, тыңла-рга[26]! – и рассудительно принялся толковать что-то, несколько раз упомянув уважительно «Эмин-эфенди!».
Закончив, отодвинул спорщика плечом и, подойдя к Тимке, ткнул жёлтым, как папиросная бумага, пальцем в его голую ключицу (пиджак не по размеру то и дело сползал со смуглого плеча мальчишки, обнажая лямку замызганной майки).
– Пойдете огородами, по берегу Ильчика… – наставительно сказал «бородач». – В лес и сады на том берегу не суйтесь, там вас постреляют и фамилии не спросят, якши?
– Якши! – с готовностью мотнул смоляными вихрами Тимка.
– И чтобы через пять минут вас в деревне не было. Ещё раз встречу – отведу в комендатуру, скажу – партизаны, аңлашыла[27]?
Тимка кивнул ещё раз, – понял, мол! – и, подгоняя, замахал руками на приятелей: – Валим отсюда! Бегом!
Володя забросил на плечо линялый армейский «сидор» и, буркнув на ходу татарам: «Спасибо, мы мигом…» – обогнал Тимку, сворачивая с дороги в бурьяны, в сторону, где слоился над речкой, как сизый квасной гриб в мутной банке, утренний туман…
– И что вам и впрямь пяти минут хватило? – иронически удивился Фёдор Фёдорович, слюнявя край самокрутки.
– Да, ладно, скажете тоже, пяти… – несколько фамильярно фыркнул Володя (от кумира, Серёги, панибратской манеры нахватался, наверное).
И тут же, спохватившись, добавил:
– Товарищ командир…
– Давай-давай, докладывай… – Беседин потянулся к гильзе зенитного снаряда, на сплющенном конце которой плясал раздвоенный оранжевый язычок пламени.
– Мы время от времени огородами подбирались к улице… она там, знаете, толком одна, остальное так себе, переулки да закоулки…
– Знаю-знаю… – пыхнул Беседин вязким зеленоватым дымом самосада, от которого даже пламя коптилки в блиндаже затрепетало одышливо, замутнело.
– Так вот… – придвинулся к столу Володя и, отставив алюминиевую кружку с парующим земляничным «чаем», подтянул к себе чистый оборот листовки: «Что тебя ждёт в немецком плену?» – предполагалось, ждут горячая пища и скорейшее возвращение к семьям. Этого добра в последнее время в лесу было в избытке – щедро разбрасывали немецкие «рамы», будто ведомство Геббельса озаботилось вдруг снабжением партизан бумагой для курева.