А вскоре удалось их сплавить в общую колонну военнопленных, позднее размещённую в пустом помещении на улице Воровского, рядом с заводом имени Кирова.
По просьбе румынских солдат, немцев поместили отдельно в другое помещение, которое находилось через стенку, – во избежание драк между ними. Между «союзниками» это случалось в последнее время довольно часто. Похоже, румыны были всерьёз недовольны тем, что немцы втянули их в эту бессмысленную войну…
Партизаны всё чаще встречали регулярные войска, проходящие к алуштинской дороге. Шли колонны измученных боями, но взбодрённых успехом наступления пехотинцев, куда бодрее рокотали моторами и лязгали гусеницами танки, усаженные десантом, гремели артиллерийские орудия вслед за ЗИСами и тягачами.
Каждого советского воина партизаны встречали с радостью, как живой символ победы и ещё больших побед в дальнейшем. Но, кроме того, Фёдор Фёдорович высматривал какую-нибудь штабную машину, памятуя о документах из немецкого штаба в своём командирском планшете… И вот, наконец, негустую партизанскую колонну стал властно рассекать зелёный «виллис» с лейтенантом на переднем сиденье, рядом с сержантом водителем, и парой автоматчиков на заднем. Сразу за ними следовал чёрный «мерседес-бенц».
«Они!» – мгновенно подумалось Беседину, когда он обернулся назад, чтобы выяснить причину переполоха в колонне. Переполоха особого характера, без шума и ругани.
Обогнув «виллис», где с каменными лицами сидели особисты с малиновыми погонами, Беседин пригнулся, заглядывая в оконце «мерседес-бенца», сразу на заднее сиденье. Оттуда на него с недоумением воззрилась бледная физиономия с опущенными усами.
Без слов Фёдор Фёдорович помахал перед ней планшетом.
Майор с заднего сиденья, мгновение подумав, похлопал по плечу адъютанта…
– Вот, товарищ майор, добыли буквально пару часов назад в штабе какой-то инженерной немецкой части, – представившись, доложил Беседин.
– Майор «Смерша» Годин, – ответил майор. – Ну и чего вы это свое добро в штаб бригады не передадите, а тычете, кому ни попадя… – подумав, он поправился: – Не по субординации…
– Честно говоря, товарищ майор, представления не имею, где его сейчас искать. В городе во время боёв, хуже чем в лесу. А мой паренёк перевел, что это приказ по 17-й армии…
– Ваш паренёк? – хмыкнул майор. – Партизан-переводчик? Этот, что ли?
Он исподлобья глянул на Яшку, с прусской выправкой вытянувшегося во фрунт подле командира.
– Так точно!
– Фамилия? – вроде бы не отрываясь от просмотра бумаг, буркнул Годин.
– Рядовой шестого партизанского отряда Яков Цапфер!
– Немец, что ли? – поднял подозрительный взгляд майор.
– Еврей… – раньше Цапфера, и как бы машинально, вставил Фёдор Фёдорович.
– Хай будет еврей… – снова потускнел Годин. – Ладно. Правильно поступили, товарищ… – он глянул на плечи деревенского кожушка Беседина в привычном поиске погон. – Товарищ командир. Мы как раз в штаб 383-й направляемся. Оттуда свяжемся… Благодарю за службу!
Он коротко, не дотянув даже до козырька фуражки, козырнул и стал забираться обратно в не слишком тесную утробу трофейного «мерседес-бенца», раскачивая его так, что заскрипели рессоры.
– Спасибо, товарищ командир… – по лицу Яшки всё ещё ползли красные пятна.
– Отвоюемся, подпишу ходатайство… – рассеянно пробормотал Фёдор Фёдорович.
Сам он в успех подобного мероприятия верил слабо…
Всех немцев в 24 часа выселили из пограничного Крыма в первые же дни войны. Комсомольский вожак Яшка Цапфер из семьи екатерининских ещё переселенцев в это время наглухо заблудился с звеном пионеров-следопытов в районе Мангупа…
– Продолжаем движение навстречу отряду Ибрагимова, – не то скомандовал, не то припомнил Фёдор Фёдорович.
В городе оставались не одни только арьергардные части вермахта, да какие-нибудь не успевшие вовремя убраться штабы тыловых служб. Ну и предатели, которых немцы понабирали не только из татар, но и русских, здешних кавказцев, да и мрази других национальностей. Поэтому Володька не удивился, когда передовой разъезд из трёх всадников шарахнулся и попятился, рассыпанный пулеметной очередью немецкого МГ и… отчаянной матерщиной, с которой прилично было бы оборонять Севастополь в 41-м.
Разъезд разведчиков как раз въехал на мост. Пулемётная дробь смешалась с дробным перестуком копыт по деревянным шпалам.
– Наши? – удивился Володька, высунув вихрастую голову над дощатым бортом телеги, в которой въезжало на окраину Симферополя имущество разведгруппы под охраной их с Серёгой (с некоторого времени именно их – считал Володя) поистине, «героического» пулемёта.
– Спрячься, дура! – лениво шлёпнул его по русой макушке Хачариди, как ни в чём не бывало продолжая лежать на спине, беспечно жуя соломинку из подстилки и жмурясь на жидковатое апрельское солнышко. – Какие, на хрен, наши…
Володька зарылся лицом в солому, сушенную больше человеческим теплом, чем солнцем.
– Так ведь?
– Как ведь? – передразнил его Серега в своей обычной, малопонятной, честно говоря, манере – возьмёт и вывернет твои слова как наизнанку, а то и просто повторит, но чувствуешь – подкалывает.
Впрочем, с той же обстоятельной ленцой он уже засаживал сверху ствольной коробки пулемёта магазин и… Только солома порхнула: кувыркнулся за дощатый борт, крикнув:
– Я под мост, ты на мост!
– А на мосту ворона… – проворчал Володька, вскидываясь на локти, – нахватался-таки у своего кумира – и подтягивая свой «шмайссер» за шлёвку ремня.
Зачем Сергею Хачариди понадобилось под мост нырять, он понял уже после того, как весь почти отряд засыпал нехитрое уличное укрепление немцев шквальным огнём: захлопали винтовочные выстрелы, зачастили пулемёты, закашлялись «шпагины»…
Застрекотал по-сорочьи и Володькин МП-40.
Защитники моста, мгновенно протрезвев и сообразив, что сопротивление наступающей силе просто самоубийственно, тотчас же заткнулись и, видимо, отступили.
Вот тут-то с береговой низины и врезал памятный «чешский трофей» Хачариди. Когда Серёга успел сообразить, что, отступая, бойцы «русского батальона» – с высоты противоположного берега не видимые – будут непременно просматриваться снизу, в створ берегового овражка? Непонятно. Вроде и не смотрел даже… Но Володя уже не удивлялся какой-то фантастической, а для врагов – так просто дьявольской – интуиции своего наставника и друга. Восхищаться – восхищался, а удивляться – нет, перестал.
«Везунчик» срезал полицаев снизу вверх из-под арки моста. Двое из них скатилось по глинистому овражку до самой мутной воды Салгира, загаженной заводской окраиной. Остальные, сколько их там было, задрали над изрешеченными мешками руки и загорланили: «Гитлер капут!»
Видимо, мысль о поражении Германии оказалась заразительной.
Отряд партизан, состоявший преимущественно из русских и украинцев, отнесся к «соотечественникам» с должной любезностью. На пинках и тычках они долетели до обозной части, где дядя Мартын демонстративно отложил обрез и взял предателей под прицел «Дегтярёва» с задка щегольской брички, показывая готовность безотлагательно пустить гадов в расход.
Партизаны вступили на мост. Заскрипели колеса, застучали копыта, забурчал трофейный (хотя и свой по праву рождения) полуторный «Уралзис». И тут ещё одно странное и подозрительное зрелище открылось их глазам, заставив разом отворотить половину стволов в его сторону, но…
То ли досмотрели передовые, то ли как-то слишком уж странным показалось Беседину движение немецкой трехтонки, но по колонне зашелестело мятой депешей: «Не стрелять!»
Стрелять и впрямь было бы опрометчиво. Особенно для крепкого низкорослого мужичка в краснофлотской тельняшке и в бескозырке поверх залихватского чуба (где только её раздобыть успел?), стоящего на широкой подножке расхожего немецкого «опель-блица»
В моряке, попеременно орущем то отряду, то в закруглённое оконце, за которое он держался прожаренными на давнишнем одесском солнцепеке сильными руками, все скоро узнали своего – Малахова. Узнали особенно потому, что и туда и сюда он орал исключительно матерно-уголовной бранью, нелестно отзываясь как о матери невидимого водителя, так и обо всех совокупно матерях членов отряда, включая кобылиц их меринов…
Призывая, надо думать, водителя рулить, куда сказано, а отряд, напротив, стоять и уж тем более не стрелять.
Когда, тяжело скрипнув и неловко мотнув сайгачьей мордой к перилам, грузовик наконец остановился перед головой колонны и Арсений Малахов соскочил с подножки, многое прояснилось.
Оказывается, за рулем был мертвенно-бледный немецкий вахмистр и его энтузиазм «рулить» поддерживался отнюдь не только матюгами Малахова, но и убедительной Ф-1 в его кулаке, которым он то и дело совал в бледную физиономию немца. По той же причине ничего не предпринимали ещё два фрица, стоявшие в кузове за самой кабиной во весь рост (так, чтобы видел – пояснил потом Арсений), и вид у них был ничем не краше водительского.
Малахов был сейчас натуральным воплощением «полосатых дьяволов», хорошо известных фашистам по севастопольским контратакам…
– Разрешите доложить, Фёдорович! – лихо вскинул вывернутую ладонь к бескозырке моряк.
Даже конь под Бесединым возмущенно фыркнул и загарцевал, норовя грудью пхнуть наглеца. «Загарцевал» и Беседин:
– Фёдорович?! Это такое теперь обращение к командиру?!
– Виноват! – глаза Малахова при этом смеялись без тени раскаяния.
– Козе понятно, что виноват! – притворно «лютовал» командир отряда. – Неужто на флоте так принято? Неужто ты на корабле своём к капитану с «батей» сунулся, а?!
Теперь глаза Малахова потемнели, как «самое Чёрное море».
Флот – это святое. Въевшееся в плоть и кровь крепче всякого татуированного «краба». А тут по этому святому какой-то там… командир «народного ополчения», атаман, прости, Господи…
Сам Беседин отчетливо понимал, что для Малахова он никак не «адмирал», но понимал ещё и другое: «Но и ты, Арсений Малахов, есть боец регулярного соединения, а не махновец какой. Приструнить надо!» В глубине души же Фёдор Фёдорович такой вот бесшабашной лихостью матроса восхищался. Было в ней что-то знакомое, вполне сухопутное, правда, – казачье.