Сообщая в сентябре 1778 года о появлении турецкого флота у крымских берегов и удалении его по случаю моровой язвы у турок Потемкину, Румянцев говорит: «Я бы желал, чтобы сия их попытка на нашу податливость была уже последней, и решились бы тем наши с ними хлопоты». Желание его действительно исполнилось: Порта, не чая для себя ничего полезного в тщетном и нерешительном препирательстве с Россией, стала искать путей к выходу из своего затруднительного положения, в которое поставило ее необдуманное заступничество за крымских татар, и обратилась в конце 1778 года к посредничеству французского посла Сен-При.
Не увлекаясь Неудачами противника, Румянцев в письме к Панину от 4 января 1779 года высказывает мысль, что все еще «в сем кризе дел… потребны скорые и сильные демонстрации противу турок, чтобы их удержать в том положении, до которого они доведены, и отнять у них все способы возмечтать о себе что-либо новое». В этих видах он неустанно продолжал делать военные распоряжения на случай вторичной попытки вторжения в Крым со стороны турок. При этом он зорко следил за ходом внешней политики и хотя скромно говорит про себя в письме к графу Безбородко[154]: «Вы знаете малые мои способности в делах политических, и что я о них судить могу не иначе, как слепой о красках», — тем не менее он верно угадывает формировавшиеся политические комбинации, приведшие к заключению с Портой Айналы-Кавакской конвенции 10 марта 1779 года.
Не будучи в силах нанести какой-либо существенный вред ненавистной России, воинственная партия в Порте тешила себя такими пустяками, как заточение посланцев Шагин-Герая на остров Родос, причем будто бы были «сосланы и три турецкие бабы, две в Галлиполи, а третья в Брусу, которая подала Порте челобитную, изъявляя в оной, что Шагин-Герай есть правоверный магометанин, и потому непристойно его гонять и посылать войско на пролитие невинной крови». Но особенное гонение началось на одного из влиятельных по своему положению сторонников миролюбивой политики относительно России — румелийского кады-эскера Мухаммед-Мюрада-эфенди с сыновьями.
Описывая отрешение и ссылку Мюрад-моллы, турецкие историки как-то глухо говорят о причине этого гонения, ссылаясь на его гордость и неуживчивость; про заточение же ханских послов вовсе умалчивают. Но в Порте еще оставались такие влиятельные лица мирной партии, как Абду-р-Риззак-Багир-эфенди, который один взялся уладить дело с нашим резидентом Стахиевым и действительно уладил. Выработанные ими в Айналы-Каваке условия конвенции были подвергнуты рассмотрению общего государственного Дивана, одобрены им и окончательно редактированы согласно взглядам садразама и других сановников Порты, которым ужасно не нравилось выражение, что Шагин-Герай вечно, то есть пожизненно, признается ханом, и они настояли на исключении этого выражения, как могшего привести к новым пререканиям. Конвенция эта, по-турецки «Айинэли Кавак танкых-намэси», заключает в себе 9 статей, разъясняющих некоторые сомнительные пункты Кючук-Кайнарджийского договора. Россия согласилась на то, чтобы татарские ханы по избрании их присылали депутатов с махзарами известной формы для испрошения духовного благословения на ханство от султана как верховного калифа; а Порта обязалась беспрепятственно выдавать хану благословительную грамоту и не вмешиваться во внутренние распоряжения хана ни под каким предлогом. Обе державы взаимно обязались не принимать никаких мер без предварительного между собой соглашения в случае какого-нибудь недоразумения насчет татар. По четвертому пункту конвенции Порта обязывалась признать Шагин-Герая ханом под условием удаления русского войска за Орскую линию и присылки со стороны хана и татарского народа новых депутатов с махзарами в установленной форме.
Заключение этой конвенции совершалось быстро, без проволочек и к общему на первый случай удовольствию обеих сторон. Через четыре месяца произведен был торжественный обмен ратификаций. Официальные участники при заключении конвенции получили щедрые подарки, не исключая даже и французского посла Сен-При. Абду-р-Риззак произведен был в реису-ль-кюттабы вместо Омар-Вахыда-эфенди.
Россия была довольна заключением этой конвенции, если судить по той щедрой награде, какая пожалована была императрицей Стахиеву за его хлопоты — 10000 душ крестьян в Белоруссии. Правда, Порта и тут схитрила, оставив в договоре про запас крючочки, за которые она потом некоторое время цеплялась, по какому поводу императрица писала Стахиеву: «Справедливое негодование возбуждает такое Порты шильничество и вероломство».
Что же касается Шагин-Герая, то можно было наперед предвидеть, что он не будет доволен условиями конвенции, хотя и в не такой мере, как это оказалось на самом деле. Румянцев, сообщая в апреле 1779 года Константинову, резиденту при хане, известие о подписании конвенции и прилагая копии с конвенции и декларации татарам, а равно «точные копии для сообщения хану с пиес относительно его признания и об отправлении по сему случаю от хана к султану грамот, и от правительства (крымского) махзаров», присовокупляет следующее свое соображение для руководства Константинова: «И как заключить можно, что хан, по известному превосходному его проницанию, при лучших истолкованиях магометанских духовных обрядов, может ощущать притеснение и упокорение и воображать себе в том опасность, то в сем случае должны вы употребить все ваше искусство и весьма себя предуготовить, чтобы изъять из него всякое в рассуждении сих обстоятельств сомнение и уверить его о тех наилучших выгодах, которыми он и все обладаемые им татарские народы сим новым подтверждением оных осчастливлены». Румянцев так рассуждал, зная, что Шагин-Герай всегда протестовал против духовной зависимости хана от турецкого султана. Но он еще не предполагал, вероятно, что Шагин-Герая гораздо более встревожит неопределенность условий конвенции касательно территориального распространения его ханской власти или же прямое поползновение Порты оттягать в свою собственность некоторые земли, дотоле причислявшиеся к ханским владениям.
Шагин-Герай был болен, когда пришли от Румянцева вышеупомянутые документы по заключению конвенции, а когда он познакомился с содержанием этих бумаг, то с досады расхворался пуще прежнего. Константинов старался убедить хана, что уступка очаковских земель Порте сущий пустяк в сравнении с утверждением хана в его достоинстве Портой; советовал ему поскорее исполнить все те формальности, которые требовались по условиям конвенции, и прежде всего, конечно, посылки депутации с махзарами для получения благословительной султанской грамоты; для большего же умилостивления к себе султана резидент рекомендовал Шагин-Гераю послать султану в подарок черкесскую красавицу. Относительно же умолчания в конвенции о народах черкесских и абадзехских[155], а также о крепостях, лежащих по берегу Черного моря, как, например, о Сугуджуке, Сухуми и других, резидент успокаивал хана тем, что это еще и лучше, что про них ничего не сказано, ибо таким образом они предоставляются самим себе и, конечно, отвернутся от турецкого владычества, а скорее будут тяготеть к хану.
Но все эти соображения Константинова мало утешали Шагин-Герая; между прочим, он недоволен был неясностью выражения условий конвенции о буджакских татарах, потому что хотя Буджакская орда и помещена была в титуле ханском, но без точного указания на то, будет ли она переселена в крымские владения, или Порта удержит ее за собой. Хан упорно держался того мнения, что теперешнее положение татар ничем не разнилось от прежнего, и Константинову стоило больших усилий заставить его отправить депутатов в Стамбул.
Тут следует учесть, что еще раньше между ханом и резидентом произошла, как выражались тогда, остуда из-за вывода христиан из Крыма, и резидент толковал поведение Шагин-Герая в неблагоприятном для него смысле. Но в данном случае, кажется, Константинов был прав, объясняя в письме к графу Панину, что образ действий хана происходил от досады на судьбу, не покоряющуюся его желаниям; что дух его не хотел ограничиться тесными пределами Крыма; что он постоянно имел в виду Кавказ, из жителей которого надеялся иметь храбрых воинов, а из недр его неисчерпаемое богатство, ибо уверен в существовании множества металлов в Кавказских горах, а теперь он видел, что Порта сама стремится захватить Кавказ и тем, следовательно, грозит положить предел всем его радужным надеждам видеть себя во главе если не могущественной, то все же сколько-нибудь видной державы, да еще созданной его собственной энергией и гениальностью. Едва ли очень успокаивали и нравственно удовлетворяли хана и назидательные речи, обращенные к нему Паниным «не в лице министра» — как он говорит, — «но по доброжелательству, с полным чистосердечием и доверенностью», вроде того, что, мол, «нет и не было еще почти никогда ни одной области и державы, при своем начале вдруг на степени того величия и могущества себя зревших, в каком потом многие из них чрез продолжение времени нашлись действительно» и т. д.
Спустя короткое время после обмена ратификаций в Стамбул явилось четыре крымских депутата с махзаром для испрошения подтвердительной грамоты на ханство Шагин-Гераю. 6 шабана 1793 года (19 августа 1779) они представились верховному везирю и им надели почетные халаты. Для доставления хану грамоты и инвеститур — тэшрифат — надо было отыскать человека смышленого и опытного. Таким оказался чауш-баши Сулейман-ага. Но так как чин его был низок для отправления такой обязанности, то его произвели в первые султанские конюшие и послали в Крым. Но все это не так скоро сделалось. Стахиев жаловался своему правительству на поведение реис-эфенди, который давал «узловатые» ответы и вызовы и старался держать в тайне от резидента свои сношения с крымскими депутатами.
Вскоре оказалось, однако, что Порта сшильничала, по выражению императрицы, в крымском деле: русский резидент в Крыму Константинов уведомил Стахиева в письме от 9 октября, что султанская грамота, присланная к хану, написана вовсе не так, как условлено при заключении конвенции; что привезший эту грамоту султанский обер-шталмейстер требует от хана, чтобы тот принял грамоту с прежней церемонией, в которой выражалось подданство хана. На протест Стахиева реис-эфенди ответил, свалив всю вину на Сулейман-агу, и обещал поправить дело. Дело было поправлено, и об этом упоминается в реляции Стахиева от 6 декабря 1779 года в такой форме: «Третьего дня возвратилось сюда из Крыма идри-отское