ью в пределах черкесских, были перенесены в Бахчэ-Сарай и погребены возле своих предков[701]. Менглы-Герай усердно просил кого следовало прислать ему в Крым кость брата его Нур-Дуалета, умершего в России[702]. Менглы-Герай почтил память отца своего сооружением мечети и медресэ, этого неизбежного спутника всякого мусульманского молитвенного дома, как об этом свидетельствуют надписи, оставшиеся на этих зданиях[703]. Надпись на мечети сохранилась не вся, и в ней возле имени Менглы-Герай читается еще арабское слово. Последнее дало г. Кондараки повод признать эту надпись будто бы «свидетельствующею о посещении ее (мечети) этим ханом и о сооружении ее в 1500 г.»[704].
Но, по духу подобных надписей, здесь слово «посещение» надо относить не к самому строителю богоугодных зданий, а к другим людям, которые из чувства уважения к святости места должны посещать оное. Точное же определение времени построения мечети, сделанное г. Кондараки на основании вышеозначенного отрывка надписи, представляется пока произвольным.
Таким образом, Хаджи-Герай своей личной энергией и опытностью определил и установил путь, которым можно было достигнуть утверждения основанного им нового татарского царства под властью его рода. Победы его над ханом Большой Орды сообщили его подданным и приверженцам, крымцам, уверенность в своих силах отстаивать свою независимость с этой стороны. Его уменье ладить с Польшей гарантировало безопасность его владений от этого могучего соседа. Сила же русская отделена была большими пространствами, да пока и не внушала еще особенных опасений. Одно, что должно было составлять неразрешенную задачу в его политике – это отношение его государства к державе Оттоманской, неминуемость столкновения с которой он не мог не понимать и не предвидеть. На этом-то интересном историческом моменте смерть застала престарелого Хаджи-Герая. По несомненным данным, он умер в 1466 году. Все разноречия по этому вопросу обстоятельно проверены и приведены в согласие г. Вельяминовым-Зерновым[705], и потому мы не будем опять останавливаться на рассмотрении их[706].
Предпринятое Хаджи-Гераем дело основания независимого царства не продолжалось его детьми в указанном им направлении: они тотчас же подняли междоусобия из-за власти; политические отношения к соседям также изменились у них сообразно личным интересам каждого из них.
В силу ли установившейся у татар исконной традиции, или в надежде на собственную удачу, преемником умершего Хаджи-Герая во власти явился старший сын его Нур-Даулет. Соперником его выступил младший брат его Менглы-Герай. В их распрю вмешался еще один из братьев, по имени Хайдэр, который, впрочем, более склонен был держать сторону старшого брата против меньшого, Менглы, как это можно заключать из того, что Нур-Даулет и Хайдэр, потеряв всякую надежду добиться чего-либо в Крыму, вместе ушли потом в Москву на службу к великому князю Ивану Васильевичу[707].
Подробности этих распрей нам не известны. Мы знаем однако же, что в то время как Нур-Даулет, верный политике отца, хотел поддерживать дружественную связь с Польшей и с этой целью отправлял туда посольство[708]. Менглы-Герай, случайно или заведомо, нашел себе опору в местном национальном элементе и отчасти у генуэзских колонистов города Кафы. Польские историки как-то неопределенно повествуют о том, что уже в 1469 году Нур-Даулет был изгнан, а на его место посажен Менглы-Герай при участии и содействии кафинцев. Только Меховский несколько яснее и, по-видимому, основательнее других говорит, что Нур-Даулета изгнали сами перекопские татары и возвели на его место Менглы-Герая; про кафинцев же, согласно с прочими историками, замечает, что они неохотно, опричь души, участвовали в этом возведении Менглы-Герая, который тогда пользовался их гостеприимством[709]. Но странно, что это было за гостеприимство такое, которое оказывалось Менглы-Гераю кафинцами, и притом не однажды, а несколько раз, потому что когда он, в свою очередь, вскоре был вытеснен братом своим Хайдэром, то опять должен был искать убежища в Кафе![710] Кто же там были его благожелатели и покровители? Скудные источники для истории Крыма в эту эпоху отвечают, что это были генуэзцы. Сестренцевич-Богуш откуда-то добыл сведение о том, что Менглы-Герай сперва был «пленником у генуэзцев, воспитывался у них в продолжение целых восьми лет и потом был возведен ими на царство, после того как Нур-Даулет и прочие его братья заключены были в Судаке и Манкупе»[711]. А затем Менглы-Гераю приписывается какое-то необыкновенное слепое пристрастие в генуэзцам, даже в ущерб интересам своих кровных единоплеменников, татар, которые вынуждены были, с Хайдэром во главе, обратиться за водворением должного порядка в своей стране к турецкому султану Мухаммеду II[712].
Все в этих известиях как-то трудно вяжется одно с другим – и плен Менглы-Герая у генуэзцев, и воспитание его у них, и неохотное возведете его на ханство генуэзцами, и безграничная признательность его к ним, доводившая татар до ропота. С одной стороны, недовольные татары предлагают султану Мухаммеду принять их в свое подданство, с другой – сам Менглы-Герай обращается к тому же Мухаммеду с просьбой о прекращении беспорядков в Крыму, происходивших от междоусобий претендентов на господство в нем, хотя сам же он был одним из таких претендентов и, следовательно, виновников беспорядков[713]. Нам кажется, что эта неясность отношений Менглы-Герая к кафинцам должна несколько рассеяться, когда мы будем иметь в виду, что в ту пору население Кафы состояло не исключительно из одних генуэзцев, а что там довольно многочислен был и элемент татарский; что даже самое управление Кафы было не исключительно в руках колонистских властей, а велось в сообществе с представителями власти татарской: там не переставали сидеть по-прежнему татарские тудуны, которые на языке Сестренцевича-Богуша титулуются «префектами»[714]. Значит, многое в начале политического поприща Менглы-Герая, что историки приписывают генуэзцам, как более известным жителям Кафы, в сущности должно быть относимо к татарским поселенцам этого города и его окрестностей, быт и прошлое которых менее оставили следов в исторических памятниках, чтобы их не заслонили собой для позднейших исследователей европейские колонисты знаменитого города. Этот наш взгляд до известной степени оправдывается и подтверждается обстоятельствами, при которых совершился весьма важный факт в позднейшей истории Таврического полуострова, т. е. подчинение Крымского ханства вассальной зависимости от Оттоманской Порты.
Но насколько важен этот факт в историческом отношении, настолько же, по словам г. Вельяминова-Зернова, «история Крыма за всю эту эпоху запутана»[715], да едва ли и может быть когда-нибудь вполне распутана, прибавим мы.
Весьма естественно, что междоусобные распри сыновей Хаджи-Герая дали возможность начавшей разлагаться и умирать Большой Орде оправиться от тяжкого удара, нанесенного ей отцом их под конец своего царствования. Сетренцевич-Богуш сообщает сведение такого рода, что как только Менглы-Герай утвердился на престоле, то будто бы Магомет (sic), хан Кыпчакский, начал искать союза его против русских, и тот не встретил никакого затруднения заключить таковой, ибо не нашел в этом ничего несогласного с политической системой поляков[716]. Вопреки этому темному и сбивчивому известию[717], мы имеем положительные, основанные на документах, сведения о том, что золотоордынский хан Ахмед, подняв голову после смерти Хаджи-Герая, непрестанно враждовал с сыновьями последнего, и с этой целью вступил в союз с польским королем Казимиром[718].
Это недружелюбие Ахмеда к Менглы-Гераю, между прочим, не ускользнуло от внимания московских политиков, и они не преминули воспользоваться распрей татарских царей, чтобы войти в соглашение с одним из них, который был подальше и безвреднее, и тем легче справляться с другим, который был ближе и надоедал своими притязаниями и набегами на русские владения.
Почин сношений сделан был со стороны русской. Менглы-Герай охотно откликнулся на вызов. Посредниками же в завязавшихся ссылках и дипломатических сношениях великого князя московского с ханом Крымским были все чистокровные татары, судя по их именам, упоминаемым в пересылочных грамотах: Хаджибаба, да Абдул-Ла, да Эминек, да Мамак, да Довлетек[719]. Единственный кафинец не татарского происхождения, игравший роль, не совсем честного впрочем, маклера, устроившего эти дипломатические сношения, был Хозя Кокос – Ходжа Кокос Жидовин[720]. Из других иностранцев, сносившихся с Москвой в дружественных расчетах, были Исайко, князь Манкупский, сватавший свою дочь за Ивана Васильевича III[721], а позднее жид Захария, князь таманский, ссылавшийся при посредстве армянина Богдана[722].
О генуэзцах же собственно, именуемых в русских грамотах просто «кафинцами», только и упоминается по поводу того, что они грабили московских купцов