кивания нашли в сыне Менглы-Герая Мухаммеде. Все это в совокупности могло на первых порах несколько озаботить Селима и заставить его искать средств обезопасить себя со стороны каких-либо враждебных поползновений хана. Средства же, придуманные Селимом, показывают что этот грубый и жестокий деспот и упрямец в то же время был и глубокий психолог: недаром он любил поэзию, и не только писал стихи, но даже в разговоре постоянно употреблял стихотворные выражения, взятые у персидских (и непременно персидских) поэтов, или же собственной импровизации)[1002]. Он знал, что родительское сердце Менглы-Герая всего ближе лежало к сыну его Сеъадет-Гераю; не ускользнула от его наблюдательного взора и необыкновенная жадность хана, и он сообразил, что эксплуатация одной страсти посредством другой послужит ему самым надежным орудием держать хана в своих руках. Рассказ Аали-эфенди подтверждает, что расчет его был верен.
«Однажды ночью, – пишет Аали, – его присутствие Селим-хан вдруг потребовал к себе Пири-пашу и задает ему такой вопрос: “Кто самый страшный для нас враг наш?” – “Кызыл-баш”[1003], отвечал Пири-паша: в то время в большой известности был шах Исмаиль Ардебили, его-то и предпочел паша всем прочим неприятелям. Но падишах совсем не одобрил слов визиря и возразил ему: “Врешь, ты ошибаешься: я больше всего опасаюсь татар, быстрых как ветер охотников на неприятелей, потому что если они пустятся, то в один день сделают пяти-шестидневную дорогу; а если побегут, то таким же образом мчатся. Особенно важно то, что их лошадям не нужно ни подков, ни гвоздей, ни фуража; когда они встречают глубокие реки, то не дожидаются, как наши войска, лодок. Пища их, как и самое тело, не велика; а что они не хлопочут о комфорте, это только доказывает их силу. Теперь гром барабана могущества моего донесся до небес; триумф победоносности и мужества моего на равнине Чалдыранской и при покорении Египта сжег огнем не одну тысячу династий[1004]. Если хан Крымский тоже будет повиноваться моей власти, т. е. если он, поступив в список пользующихся моею милостью рабов моих, станет есть жалованье из нашей казны и носить наше знамя, и если он из славных сыновей своих доблестного сына своего Сеъадет-Герая пришлет на службу к нашему августейшему стремени в качестве заложника, так ладно будет; если же нет, то вот уж готово и поле войны и арена битвы; вот уж готовы герои побоища и мужи брани и кровопролития”. Затем по высочайшему повелению дано было знать тому достопочтенному хану грамотой о назначении ему тысячи акчэ дневного содержания, а по триста акчэ состоящим у него на службе приближенным и агам; при этом было послано из императорского цейхгауза благодатное знамя. В то время как к господину хану прибыла государева грамота и благодатное самодержавное знамя, ясно стало, что требовалось высочайшим повелением. Но некоторые бестолковые мурзы воспротивились, говоря: “Разве мы слуги османам, что ли?!”, и начали было затевать бунт. А особливо говорили речи вроде следующих: “Его требование в заложники подобного Иосифу праведному, блистающего зеркалом юных ланит своих красавца-царевича происходит, мол, из похотливых намерений; мы на это ни за что не согласны… Что ж он разве равняет нас с гяурами, коли ставит заложничество основанием мира? Ни царевич пусть не едет к нему, ни из нас никто не считает этого приличным. Куда же девалась ваша честь и достоинство, что падишах ведет подобные речи?! Он еще видно не знает хорошенько рода чингизова, что оскорбляет обычаи чингизские! Боже сохрани, чтобы мы сделали потомков его рабами того султана!” Но хан, который слышал эти толки, победил эти их безумства таким разумным ответом: “Во-первых, высокостепенный падишах пожаловал нам тысячу акчэ дневного содержания. С поздравлением и приветствием прислал грамоту и знамя; нашим приближенным и благожелателям тоже назначил жалованье. Прознав же, что мое сердце из всех моих сыновей всего больше лежит к Сеъадет-Гераю, потребовал его к себе. Это значит, что он нашел приличным, чтобы он, получив хорошее царское воспитание и образование, приобрел таким образом качества, делающие его достойным занять отцовское место. Так что же в этом обидного-то? Его сахароточивые речи, очевидно, были сладостны как мед. Если бы мы, послушавшись таких бестолковых разглагольствий, стали в оппозицию и побрели бы в пустыню мятежничества, то все равно что подложили бы огня в сухой бурьян. Он пришел бы на нас с огромным как море войском, с пушками и ружьями, и мы понесли бы достойное наказание. А в случае нашего неминуемого бегства он бы сравнял с черной пылью наши сады и нивы и разрушил бы, подобно нашим жилищам, дома нашей чести и имени. А раскаяние потом пользы не принесет, да и смысла в нем не было бы. От ваших же разглагольствий нам толку мало”. Так сказал хан и заявил эмирам, что он лучше желает повиноваться воле падишаха и имеет расположение и готовность послать Сеъадет-Герая. И действительно, он отправил милого, как глазной хрусталик, сына своего Сеъадет-Герая на службу к Высокому Порогу и при этом послал падишаху грамоту, заключавшую в себе благодарение за бесчетные щедроты его и признательность за благодеяния и дары его. Селим-хан, этот гордый, как Александр, и могущественный, как Соломон, самодержец приложил попечение к наилучшему воспитанию царевича: взял его в свой благородный гарем, что в императорском дворце, и, по османскому обычаю, повел его воспитание и образование с важнейших предметов, касающихся веры и государства, так что между ними установилось как будто любовное отношение, и осуществилась взаимность очень милая, очень ласковая, но чуждая любострастных поползновений. Наконец, когда пришла очередь, то он был почтен и осчастливлен возведением его на ханский престол. Таким-то манером было установлено подданство Крымского хана. В случае же когда он не слушался повелений, издавалось законное разрешение наказать его; а иначе, если бы сносить его строптивость и противление, то нечего было бы и издавать разрешение о наказании, потому что какое же было бы средство удалить самостоятельного государя, господина хутбэ и монеты?!»[1005]
Но то, что имело какой-нибудь смысл и значение для султана Селима, пока на Крымском ханстве сидел Менглы-Герай, утеряло это значение, когда последнего не стало на свете. А он умер вскоре после утверждения Селима на троне, оставив ханскую власть старшему сыну своему Мухаммед-Гераю, личному врагу султана Селима, с которым ему приходилось теперь ведаться уже как с своим сувереном.
Прах Менглы-Герая покоится рядом с костями отца его Хаджи-Герая в тюрбэ, которое сооружено самим же Менглы-Гераем над могилой отца своего. Это тюрбэ, кстати сказать, едва ли не единственный памятник прежнего татарского величия, сохранившийся в сносном виде и содержимый в некотором порядке среди всеобщего разрушения и запустения, царствующего по всему татарскому Крыму.
О времени смерти Менглы-Герая существует большое разногласие. Крымские историки говорят: одни, что он умер в месяце зи-ль-хыддже 920 = в январе 1515 года[1006], другие – годом раньше[1007]. По русским источникам, Менглы-Герай умер в Великую Субботу 1515 года и погребен в Светлое Воскресенье[1008]. Гаммер Нургшталль в своей истории Оттоманской империи мимоходом замечает, что Менглы-Герай умер за четыре года до возвращения султана Селима из азиатского похода и путешествия его в Адрианополь, случившегося в июле 1518 года[1009]. В позднейшем же своем сочинении, Geschichte der Chane der Krim, он статью XII[1010] специально озаглавил: «Mengligerai’s des ersten Chanes Tod», но ни одного слова не говорит в ней о смерти Менглы-Герая, и главное – о времени, когда она последовала. А это обстоятельство возбуждает сомнение. Г. Гаммер в том же сочинении[1011] перечисляет грамоты султана Селима к Менглы-Гераю, находящиеся в его рукописном сборнике Феридун-бея, но не обращает внимания на даты этих грамот. В печатном же издании этого сборника грамота Селима, с известием о Чалдыранской победе, помечена первыми числами месяца реджеба 920 года, что соответствует концу августа 1514 года[1012]. Ответ на нее без подписи и даты, но, должно быть, к тому же времени относится. Следовательно, Менглы-Герай, вопреки свидетельству автора Рюльбуни-ханан, был еще жив тогда. Одно можно было бы предположить: султан Селим и весь его штаб, находясь в отдаленных пределах Персии, не успели получить сведений о смерти хана; но сколько же времени могла продолжаться эта безвестность? Следующая грамота, извещающая о покорении Кумаха и Зулькадрийе, также адресована к Менглы-Гераю и помечена так: «В средине месяца джемазиъу-ль-эввеля 921 года = в конце июня 1515 года»[1013]. Далее, есть еще одна грамота, не помеченная никаким числом, но находящаяся между другими документами того же 921 года и подписанная: «Слуга Менглы-Герай»[1014]. Эта грамота имеет такое заглавие: «Поздравительная грамота от татарского хана султану Селиму с прибытием его из Амасии в Стамбуле. «Это прибытие случилось, как уже замечено было выше, в июле 1518 года. Мало того: в числе грамот того же султана Селима, оповещающих о завоевании им Египта, имевшем место в январе 1517 года, есть одна, адресованная на имя Менглы-Герая[1015]. Только извещение о вступлении на престол нового султана, Сулеймана I Кануни, имеющее датой средину месяца шевваля 926 = конец сентября 1520 г., уже обращено к Мухаммед-Гераю