— Товарищ капитан, это я, Паша Зинчук! Я здесь!
Глеб кинулся к лежащему:
— Ранен? Встать можешь?
— Осторожно! — остановил его Паша. — Тут бурелом, я провалился, и нога застряла между двух бревен. Не могу вытащить, разбухла она. Шевелить могу, а вытащить никак не получается.
Шубин оттащил в сторону несколько обломанных веток, расчистил пятачок и поближе подобрался к ноге Пашки, которая оказалась зажатой в проломе крепкого пня. Зинчук неудачно встал на трухлявый верх, провалился в узкий ствол, и теперь нога была зажата, будто капканом, тесными стенками, а большие щепки впились в кожу и раздирали кожу и плоть при любой попытке освободиться.
— Давно так лежишь?
— С обеда, — мрачно откликнулся парень, он показал широкое лезвие, сломанное пополам. — Я бы сам расковырял дерево это, да нож вот сломался.
— Сам, сам, — недовольно пробормотал Глеб. — Все-то ты сам. Два дня бы освобождался, потом полз обратно бы еще два дня с такой ногой. А там можно сразу и ногу отрезать из-за заражения. Хорошо будет, если сам выживешь. Ты, если такой самостоятельный, то и думай сам о своих поступках. А еще об их последствиях.
Глеб ворчал на Пашку, не мог удержаться, чтобы не отругать этого непослушного подчиненного, который из-за своеволия принес командиру столько проблем. Хотя в душе радовался, что все-таки ошибся Тарасов — не сбежал Зинчук, не предал, не переметнулся к немцам, а у паренька всего лишь сдали нервы, после того как его смелый поступок переврали и не оценили. Последние сутки душа болела у капитана за этого мальчишку со сложным, упрямым характером. И вот он нашелся, живой, с травмой, но живой! Поэтому Шубин, не стесняясь в выражениях, ругал Пашку вслух, отсекая куски крепкого пня своим ножом. Только задачка оказалась сложнее, чем казалась на первый взгляд. Трухлявый снаружи пенек сохранил каменную твердость внутри и поддавался ударам ножа по миллиметру. За несколько минут капитан взмок от усилий и в сердцах обругал пень:
— Такой же упертый, как и ты. Встретились две деревяшки!
Зинчук, понурившись, молчал, он несколько часов провел в болотной жиже полулежа, в ноге пульсировала боль, а последние силы он потратил на попытки освободиться. Вдруг откуда-то из темноты раздался голос:
— Долго так драть по щепке будете. Надо сук внутрь и нажать, как на рычаг. Враз треснет.
От неожиданности разведчик вздрогнул:
— Кто это?!
Невидимый в темноте человек не ответил на вопрос, а Пашка зло бросил:
— Диверсант это задержанный! Охотник за головой вашей, товарищ капитан! Предатель! Вы не переживайте, я его связал хорошо. Рот вот только не нашел чем заткнуть!
Раздался шорох ползущего тела, и к бурелому, извиваясь, словно гусеница, подполз связанный человек. Это оказался молодой худой мужчина в советской форме с эмблемами связиста. Ошарашенный Глеб на несколько секунд прекратил попытки освободить Зинчука и уставился на изможденного пленного, у которого были крепко связаны за спиной руки ремнем. А тот с тоской в голосе попросил:
— Ну хоть вы меня услышьте, товарищ командир. Вы постарше, ведь всякое на войне видели. Я уже объяснил Павлу, рассказал все честно. Умоляю, ослабьте ремень, больно ведь. Не сбегу я, клянусь. Куда тут бежать, болота одни.
— Не слушайте его! — взвился Зинчук, он ударил кулаком по жиже, подняв фонтан из грязной гущи. — Это перебежчик, поганый предатель. Я, товарищ капитан, тут такое на болоте обнаружил! Их целый отряд! И все наши, наши советские, диверсанты, Гитлеру служат!
Пленный в отчаяньи выкрикнул:
— Диверсант, предатель! Да, да! Гад я! Слабину дал, что согласился! Так кто такое выдержит, пытали нас, пытали! Голодом, холодом морили, били, издевались! Да там со мной такое творили… никто не выдержит, никто! — Задержанный военный скорчился и зарыдал от горя, что разрывало его изнутри. Он не мог говорить, тело скручивало от судорог и переполнившей боли.
Но Павла Зинчука это не задевало, он в ярости прохрипел в ответ:
— Ненавижу тебя, гад! Убил бы своими руками! Ты, ты Гитлеру служишь, нас убиваешь. Да такие, как ты, всю нашу деревню сожгли! Немцам сапоги лизали за буханку хлеба, сестру мою угнали в Германию, родителей моих убили. Ты хуже, чем Гитлер, хуже, чем фрицы поганые!
— Отставить! — рявкнул капитан.
По его приказу замолчали оба разъяренных противника. В тишине Глеб попробовал еще раз разломить крепкое дерево на куски, а потом спросил у пленного:
— Что ты про сук говорил?
Тот поднял голову, лицо было залито слезами:
— Рычаг надо соорудить, чтобы увеличить силу воздействия. Сук крепкий просунуть внутрь дупла поглубже и с другого конца всем весом навалиться. Сила давления за счет рычага получится хорошая, и дерево треснет.
— Инженер? — уточнил разведчик.
— Да, перед войной окончил Омский строительный институт, — кивнул мужчина и вдруг представился: — Старшина Щедрин, передовая рота связи третьей красногвардейской дивизии, — и едва слышно добавил: — Кузьма Щедрин.
Шубин обошел завалы, вытащил длинную узловатую палку из кучи изломанных во время бомбежки деревьев. Просунул ее в узкую щель в пне.
— Ну что, Кузьма Щедрин, сейчас проверим твою выучку инженерную. — Разведчик всем телом с размаху навалился на деревяшку.
От его усилия пенек с глухим треском лопнул на части, Пашка вскрикнул от боли и тут же начал ощупывать распухшую ногу. Крепкие руки подхватили его, помогли подняться.
— Ну-ка, наступи, давай, проверить надо, сможешь сам дойти или придется тебя тащить на горбу. — Глеб помог ему выбраться из болота и встать.
Зинчук неуверенно оперся на раздутую ступню: было больно, но терпимо, хотя от бедра он мало что чувствовал. Он подавил стон и сквозь сцепленные зубы выдавил:
— Дойду.
Подал голос Щедрин:
— Палку ему надо крепкую, чтобы опираться. А еще щепочки сделать так, крест-накрест, и к ноге примотать, чтобы снова ногу не вывернуло. Мы на курсах учились, давайте я наложу шину, я умею.
— Больно умный, как погляжу, — огрызнулся Пашка. — Без тебя разберемся, шпион чертов.
От его слов Кузьма опустил голову и затих. Глеб помог Пашке опуститься на сухую кочку.
— Передохни, обсушись. От сырости еще разбарабанило ногу, сейчас полегче станет. — Он опустился на корточки и принялся пальцами ощупывать ступню, потом поднялся выше. Кости не торчали, только разбухла шишка на месте соединения костей. — Растяжение связок, наступать на ногу можно. Но вот шина не повредит, с ней легче будет через бурелом пробираться, — сделал разведчик заключение.
Снежок подобрался поближе и принялся облизывать хозяина, тыкаясь то в больную ногу, то в лицо. Зинчук зарылся в грязную шерсть, потрепал за уши, молчаливо выражая верному другу благодарность за спасение.
Капитан же подошел к пленному, уверенным движением растянул концы ремня и освободил тому руки. Со стоном Кузьма начал растирать онемевшие ладони. Глеб спиной чувствовал, как недовольным взглядом сверлит его молодой разведчик, но не решается возразить командиру.
Шубин указал на пистолет в кобуре:
— Связывать тебя не буду. Тащить двоих я не смогу. Но имей в виду, дернешься в сторону — стреляю на поражение, ускоришь шаг — стреляю, не выполнишь приказ — стреляю. С десяти шагов попаду и в темноте, понял? Ты идешь впереди, мы — за тобой.
— Да, я все сделаю. — Щедрин кивнул в знак согласия. Он вдруг осторожно протянул руку, будто удерживая капитана. — Товарищ разведчик, скажите, как мне вину искупить? Я не хочу идти под трибунал, не хочу умирать. Я жить хочу, у меня дети, жена. Умоляю, помогите!
Глеб сначала дернулся в сторону, как от прокаженного, но потом настороженно спросил:
— Как в плен попали?
— После атаки. — Щедрин не сводил с него умоляющего взгляда. — Наши позиции атаковали с воздуха, от ударной волны я потерял сознание. Очнулся уже в грузовике, нас отвезли в лагерь для военнопленных. — Кузьма будто стал меньше ростом, сжался в комок при воспоминании о пережитом ужасе. — А в лагере… там нас ждал кошмар.
Мужчина протянул вперед ладони:
— Ногтей нет, наживую выдирали. — Растянул пальцами в ширину рот, обнажив почти беззубый рот. — Зубы выбили. — Он сник, уставился в землю. — Каждый день, каждый день хуже смерти был. Избивали, жгли, спать не давали, не кормили, только били и били. Мы без одежды часами лежали на голой земле, а по нам в сапогах солдаты маршировали. На дыбе растягивали, душили, землей кормили насильно…
Щедрин закрыл лицо руками, одновременно стыдясь своей слабости и содрогаясь от ужасных воспоминаний, его снова скрутило от рыданий. Сквозь всхлипы он выдавил:
— Простите меня, так худо было. Жить я хотел, к жене вернуться. Думал, соглашусь абверу служить и сбегу к своим, я готов искупить вину, готов. Расскажу все, только не убивайте! Я знал, что тем, кто в плен попал, назад дороги нет. Знал, что предателем меня объявят. Только уж хоть так! Что в плену смерть, что на родине. Понадеялся, что свои простят, поймут, что так вышло. Простой я человек, слабый, не выдержал пыток. Но я ради жены, ради детей решил попробовать сбежать, хоть так, но сбежать. Наплел вербовке, что Красную армию ненавижу, что дед у меня белогвардеец. И согласился сотрудничать.
Несколько секунд Кузьма Щедрин сидел без движения, упершись взглядом в землю. А потом вдруг поднялся, твердо повторил, не опуская взгляда с Шубина:
— Правду вам рассказал, товарищ капитан. Клянусь. Женой и детьми клянусь, не Родиной. Родину свою предал я, но семью — нет. Ради них из плена выбрался, ради них мучаюсь. Я на все готов, чтобы хотя бы весточку им отправить последнюю. Только об этом прошу, письмо домой написать, чтобы знали, люблю их больше жизни своей. Сделаю, что прикажете, ради прощения. Теперь вы решайте мою судьбу, как командир, как старший по званию. Как скажете, так и будет.
Но Глеб покачал головой:
— Иди вперед, я тебя судить не буду. Вернемся в часть, там командир батальона решит, что с тобой делать.