— Это Алексей Николаевич, он уже много лет работает тренером по легкой атлетике при детской спортивной школе, только это не в нашем поселке, а в городе Одинцово.
— Катя туда ездила сама?
— С другими ребятами, это не очень далеко, на автобусе около сорока минут.
— Как она попала в эту секцию?
— Тренеры приезжают иногда и отбирают способных детей. Алексей Николаевич на Катю нарадоваться не мог, она была очень перспективной. Запишите его номер телефона.
Я порылась в сумке и нашла клочок бумаги и ручку. Тамара Петровна продиктовала. Я поблагодарила ее и тут же позвонила тренеру.
— Здравствуйте, Алексей Николаевич! Меня зовут Алиса, я бы хотела поговорить с вами о Екатерине Костровой. Помните такую?
— Еще бы! Приходите, поговорим! У меня сейчас «окно», тренировка начнется только через час.
— Думаю, мы успеем.
До Одинцово на машине мы доехали за пятнадцать минут, еще столько же времени мы искали спортивную школу. Тренер ждал нас возле входа.
— Алексей Николаевич, — протянул он руку Федору.
— Федор, — представился Федя, пожимая руку.
Алексей Николаевич был стройным подтянутым мужчиной с моложавым лицом и сеточкой морщин вокруг ясных голубых глаз. Наверное, ему было около шестидесяти лет, но со спины он выглядел лет на тридцать благодаря спортивной фигуре.
— Что с Катей? — спросил он.
Я не сразу нашлась, что ответить. Рассказывать о перипетиях ее жизни долго, а в двух словах не получится. Я решила особо не мудрить и сообщила:
— С ней что-то странное происходит, она как будто сорвалась, что-то не в порядке с психикой.
— Эх, елки-палки! Непростая была девочка, видно, и жизнь у нее такая.
— Мы вот и хотим понять, откуда «ноги растут», — сказал Федор, — поэтому были в интернате, и теперь к вам приехали. Может, сможете что-то о ней рассказать?
— О Кате я могу говорить часами, только думаю, вам ее спортивные достижения не интересны. А по поводу характера… — он задумался. — Давайте присядем!
Мы сели на скамейку возле здания спортшколы.
— Ноги у Кати росли откуда надо, и бегали эти ноги будь здоров. У меня никогда не было такой ученицы, как она, и уже не будет. Это была уникальная девушка. Работоспособность и выносливость — на зависть космонавтам. Скажу отжаться тридцать раз — она отожмется семьдесят, присесть сорок, она — девяносто. Трудилась без устали и никогда не ныла. До сих пор ночами ее вижу, не могу простить себе, что не удержал.
— Если она так любила спорт, почему ушла? — спросила я.
— Вы правильно заметили, она любила спорт, именно тренировки, но у нее самой не было стремления к победе, к установлению рекордов. Лишь если дашь команду, например, пройти дистанцию за десять секунд, она пройдет с легкостью, но сама улучшать свой результат не станет, если только я не скажу. Такова была ее особенность, я приспособился к ней. Нужно было лишь своевременно давать указания, естественно взвешивая шансы и физическое состояние Кати в конкретный момент, а уж она выполнит на пять баллов.
— Неспортивный характер, — подчеркнул Федор.
— Да, не было воли к победе при совершенных физических данных, — подтвердил тренер.
— Вы пытались стимулировать ее? — спросила я.
— Пытался. Рисовал радужные перспективы. Она могла стать чемпионкой, а я был бы тренером чемпионки, но, увы, у нее отсутствовали честолюбие и амбиции.
— Вам, конечно же, жаль?
— Не то слово, обидно даже, — горестно сказал тренер. — Повторяюсь, я до сих пор жалею, а когда она ушла, чуть не плакал.
— Почему она ушла и когда? — спросила я.
— Сразу после школы. Сказала, что пойдет служить в армию.
— Странный выбор, вы не находите?
— Решение да, странное, но с ее физическими данными ей там самое место. Говорю же, ее можно было в космос отправлять, она бы выдержала любые нагрузки, уникальный организм.
— А психика? — спросил Федор.
— Здесь все сложнее. Катя была замкнутой, неконтактной, сама в себе. За все время нашего знакомства никаких эмоций, ни хохота, ни слез. Поначалу я не обратил внимания, а потом смотрю, другие дети радуются, переживают, злятся, могут плакать от боли или досады. А Катя — никогда и ничего, ни при каких обстоятельствах. Я даже провоцировал ее на эмоции — ничего, как робот. Зато робот исполнительный, поэтому в армии она, наверное, пришлась ко двору.
— Знаете ли вы что-то о ее дедушке?
— Впервые слышу. Я думал, у нее нет родных.
— В интернате сказали, что ее навещал дедушка.
— Мне ничего не известно. Простите, мне пора бежать, у меня тренировка.
— Спасибо, что уделили нам время, — поблагодарила я.
— Пожалуйста, позвоните мне, если нужна будет моя помощь. Судьба Кати мне не безразлична. Передайте ей привет от меня, только думаю, ее это не тронет.
Тренер ушел.
— Мне кажется, нужно записать все факты, которые нам удалось узнать. Возможно, сложится какая-то картина, или возникнут наводящие вопросы, — предложила я Федору.
— Хорошо, приедем домой — и запишем, — согласился он. — А как насчет кино?
— Сегодня столько информации — голова раскалывается.
— Да, информация интересная, нужно ее систематизировать.
В машине мне вновь позвонил дядя Веня.
— Что-то ты пропала, Алиска. Чем сейчас занимаешься?
— Я снова еду в художественный салон пополнить запасы, — соврала я.
— Ты же давеча ездила? — удивился Вениамин Петрович.
— Забыла холст купить, — придумала я ответ.
— Зреет идея картины?
— Вроде нет, но запасы никогда не помешают.
— Смотри, не погрузись в работу, а то неизвестно, когда вернешься оттуда, а тебе собираться в дорогу.
— Да, пока нет симптомов, — прислушалась я к себе.
— Я хоть и люблю «эти» картины, но сейчас не время.
— Знаю.
— Береги себя! Я заеду за тобой утром двадцать первого.
— Хорошо.
Дядя Веня оказался провидцем, он напророчил мне транс. Видимо, сказались переизбыток эмоций и информации за последнюю неделю.
Лишь дома я поняла, насколько устала. Пока Федор загонял машину во двор, я присела в Кокино кресло, поджала ноги: они заледенели и слегка дрожали.
Галина вышла из дома и подошла ко мне:
— Алиса Павловна, вам нездоровится? Вы очень бледны.
— Я немного отдохну здесь. Что-то мне так жаль Коку…
— Нечего его жалеть, думаю, он нашел, что хотел, — отрезала Галина. На полпути она оглянулась. — Вам принести чаю?
— Нет, ничего не хочу, — ответила я и задумалась.
Галина — человек прагматичный, деятельный. Она никогда не сможет понять безвольного, непрактичного, начитанного, а потому и наивного и подвластного Коку. Может, ему сейчас плохо, может, он страдает? Жизнь так непросто устроена — никогда не знаешь, что и к чему приведет. Вот и он не предполагал, что с ним произойдут такие перемены. Грустно мне. Всех жаль… А эта любовь к Федору, такая невероятная, неожиданная — ведь ее я тоже представить себе не могла. И если за себя я спокойна, то неизвестная судьба Коки меня беспокоит, как я ни пытаюсь забыть о нем. Странно, что сейчас я думаю о муже, хотя я должна анализировать биографию Кэт. Должна, но только не сегодня. С ней так все не просто, ее жизнь полна трудностей и странностей. Сейчас мне, как никогда, тяжело думать о ней. В последние дни я слишком глубоко погрузилась в ее жизнь и, кажется, очень от этого устала. Сегодня мой мозг отказывается вникать в новые факты ее биографии.
Озноб не проходил, окружающие предметы стали как будто растворяться, мысли отвлекались от насущных проблем, а концентрировались на еще неясном образе. Галину и Федора я слышала словно сквозь пласт воды, есть совсем не хотелось, а реальность стремительно отодвигалась на второй план. Огромным усилием воли я на секунду вытянула себя из этого состояния и хриплым голосом предупредила Федора: «У меня приступ». Его лицо выразило удивление и беспокойство, но на большие объяснения у меня уже не хватило сил. Я ушла в сюрреальность, а потом, по инерции, в мастерскую. Надеюсь, Галина ему все объяснит.
«Очнулась» я в своей кровати, шторы были задернуты, рядом никого не было. На тумбочке стоял непонятный прибор. Через пять минут после моего пробуждения вошел Федор. Он озабочено осмотрел меня, потрогал мой лоб, взял руку, подышал на нее и спросил:
— Как ты себя чувствуешь?
— Вроде бы хорошо. Давно я сплю? — спросила я.
— Почти двое суток, а работала ты двадцать четыре часа подряд — даже поверить не могу, что такое возможно. Я уже хотел вызвать скорую, но Галина сказала, что лучше тебя не трогать и насильно вывести тебя из этого состояния не получится, сама вернешься.
— Я тебя напугала?
— Да, я не был готов, что ты «исчезнешь» настолько. Ты помнишь, что нарисовала?
— Написала, — поправила я автоматически. — Нет, не помню.
— Я сейчас принесу картину.
Федор вышел и вернулся с холстом.
— Вот! — поставил он его на комод. — Я потрясен! Даже слов не могу подобрать… Ты что думаешь?
— Как всегда не верю, что это моя работа, потому что не помню самого процесса и что мною руководило, чтобы это изобразить.
— Не знаю, что ты хотела передать, но это так совершенно, такие краски, такая техника… Слезы наворачиваются, когда смотрю. Почему-то очень грустно: в ней и печаль, и грусть, но заодно и избавление. Думаю, эта картина отражает нынешнее состояние твоей души, твой внутренний мир. И мне нравится твоя сущность, она чистая и искренняя. Поэтому ты ничего и не помнишь, когда пишешь, работает твое естество, а сознание не участвует.
— Спасибо, что так корректно объяснил мою ненормальность.
— Я описал то, что вижу.
— Я пугаю тебя, наверное, или вызываю отвращение?
— Ангелы не пугают… — как-то робко и тихо сказал он мне, а потом добавил деловым тоном: — Теперь о деле: послезавтра утром ты улетаешь, времени на сборы совсем мало. Вениамин Петрович тебе несколько раз звонил, кажется, он почувствовал неладное, подозреваю, что скоро он будет здесь. Галина, как могла, прикрывала тебя, но он, похоже, всполошился. Мне, наверное, лучше уехать? А хочешь, я останусь и познакомлюсь с ним?