Произошел серьезный разговор с начальником службы безопасности. Тот, честно глядя в глаза своему хозяину, буквально все отрицал. Не было ничего. Никаких договоров, никаких встреч и разговоров. Никаких «подставок». Он сам впервые об этом слышит от Льва Борисовича. Откровенная ложь не украшала такого серьезного, полагал Латвин, человека, как Порубов. И Лев Борисович решил уже для себя расстаться с ним. Но…
Буквально в последнюю минуту обнаружилось, что господа Коротков, Воронов и тот же Порубов уже давно и твердо решили «править бал» на собственном телевизионном канале, которому уже и название придумали — «Росспорт». А чтобы у Латвина больше вообще не оставалось никаких сомнений в том, что он проиграл, его пригласил к себе сам Коротков.
Ну пригласил — это неточно сказано. Однажды, прямо посреди Москвы, в центре столицы, «мерседес» Латвина взяли «в коробочку» два черных джипа. Вышедшие «джентльмены» вежливо пригласили его проявить спокойствие и выдержку и совершить в их сопровождении небольшую загородную прогулку. Оказалось, действительно не очень далеко, в известный поселок Успенское, что по Рублевскому шоссе. И там, в большом, но безвкусном кирпичном «замке» у него состоялся «принципиальный» разговор с Николаем Алексеевичем Коротковым, где ему, Льву Борисовичу Латвину, было сделано «разумное» предложение. И он не смог, не сумел отказаться, поскольку в условиях устного пока договора фигурировала его собственная семья — жена и двое детей.
Сам бы он еще посопротивлялся, поборолся за себя и свое дело. В конце концов, не в дремучем лесу живем, а в цивилизованном обществе. Но, поразмыслив, он как-то не нашел в душе отклика на ту мысль, что цивилизация — та вещь, точнее, те условия, которые могли бы оказаться для него спасительными.
Короче говоря, он вынужден был принять предложения Короткова, который, кстати говоря, очень этому обстоятельству обрадовался и даже, чисто по-дружески, клятвенно пообещал не чинить ему в дальнейшем никаких препятствий, даже если он, Латвин, вдруг, скажем, пожелает выехать на постоянное место жительства в любую страну мира по собственному усмотрению. И в какой-то момент Лев Борисович понял, что Коротков был абсолютно искренен с ним и, возможно, в самом деле не желал ему никакого зла. Ну бывает же, что просто так обстановка складывается. Ветер вдруг подул не в том направлении, а как остановить ветер? Глупо. Приходится подчиняться, как подчиняемся же мы некоторым законам физики. Тому же земному притяжению, например. И ничего. Пытаемся там что-то сделать, подпрыгиваем, пытаясь преодолеть притяжение, но ведь и не сильно горюем, когда не получается, верно?
Вот на такой оптимистической ноте они тогда и расстались. Почти, можно сказать, друзьями.
Акции Латвина захотел приобрести человек с ничего ему не говорящей восточной фамилией Джичоев, который в свою очередь тоже клятвенно обещал ничего не менять в структурах компании «Анализ». До поры, до времени. Дожидаться чего, оказалось, нужно было не так уж и долго.
Но что-то уже у них самих там не складывалось. И вот уже двоих отнесли на кладбище, а третий, по упорным слухам, достигшим даже заграницы, где-то скрывается. При этом грешат на спецслужбы», что, мол, их это рук дело. Там же даже между собой «дружат», как те пауки в банке, не так ли?
Что мог бы ответить Грязнов на столь прозрачный намек? Да ничего. Говорят — и пусть говорят.
Его, разумеется, очень заинтересовал этот доверительный и, похоже, честный рассказ Льва Борисовича. История в самом деле выглядела бы правдоподобно, если бы… Вот именно это «если бы» и не давало покоя. Где доказательства? Свидетели где?
— Я вам мог бы назвать одно имя… — сказал Латвин. — Но не уверен, что вам удастся встретиться с этим человеком.
— Это тайное лицо?
— Нет, просто он не живет в России. Скрывается от неких «длинных рук», которые в любой момент могут его достать. По моим данным, он сменил внешность, имя и проживает — я отчасти облегчу вашу задачу — в одном из нынешних Прибалтийских государств. Как его зовут сейчас, я не знаю, но прежнее его имя было — Андрей Васильевич Борисенко. Если у него возникнет желание встретиться вами, он сам вам даст знать об этом.
— Но у вас же есть с ним какие-нибудь собственные связи? — не слишком настойчиво спросил Грязнов, полагая, что Латвин откажется продолжать эту тему.
— Есть, но поговорим мы об этом немного позже. Не сегодня, во всяком случае.
— Я прекрасно понимаю вас и был бы весьма признателен…
— Ох, только не надо мне благодарностей от правоохранительных органов. Это весьма опасная материя — благодарность. Не стоит, право. Я делаю это исключительно из уважения к Константину Дмитриевичу, можете ему так и передать.
— Я и это сделаю с большим удовольствием. Надо полагать, вы с ним хорошо знакомы?
— Вполне достаточно для того, чтобы спросить иной раз совета и быть уверенным, что ты его получишь.
— Что может быть лучше!
— Действительно. Итак, давайте договоримся, если вас устроят мои условия. Я постараюсь сам вас найти и при первой же возможности передам Андрею Васильевичу о моем к вам предложении встретиться с вами и переговорить на интересующую тему. Боюсь, только в одном не смогу вам помочь — это беседовать с вами под протокол. Вот уж на это, зная его характер, могу сказать почти определенно: он вряд ли согласится. Но ведь и вам, как я понимаю, фактура нужна, а не личные признания, так?
— Похоже на то, — улыбнулся Грязнов, понимая, что аудиенция подошла к концу и пора покинуть приветливого хозяина.
3
Грязнов медленно, как скучающий на вынужденной прогулке человек, медленно приближался к винтовой лестнице ресторана «Юрас перле», на нижней площадке которой он уже разглядел одинокого мужчину в плаще и шляпе. Опершись на перила, тот смотрел в глубину мелкого моря, по которому наискось, от невидимого горизонта, бежали бесконечные белые барашки. Мужчина смотрел на море, не отвлекаясь ни на что постороннее. Глядя на его одинокую, закутанную в плащ фигуру, Грязнов и сам зябко поежился — несмотря на яркое, палящее солнце, на берегу, среди песчаных дюн, было довольно ветрено.
По мере того как он приближался, по-прежнему неторопливым шагом, мужчина менял позу, и, когда Грязнов оказался у подножия лестницы, тот совсем повернулся лицом к пришедшему и, недолго разглядывая, словно убеждаясь, что видит именно того, с кем назначена встреча, улыбнулся какой-то скользящей, болезненной улыбкой и, чуть подумав, протянул руку для приветствия. Грязнов поднялся на две ступеньки и пожал его крепкую ладонь.
— Как прикажете обращаться, Андрей Васильевич? — учтиво спросил Грязнов.
— При посторонних желательно так, как в паспорте — Альгирдас Юзефович, наедине — как пожелаете.
— Вы, вероятно, в курсе нашей беседы с Львом Борисовичем?
— Да, в общих чертах. Мне понятны ваши интересы, Вячеслав Иванович, и я даже в курсе той оценки, которую дал Лев Борисович вашей прежней деятельности.
— Приятно слышать. А где мы могли бы поговорить, чтобы нам с вами никто посторонний не мог помешать?
— Сейчас в ресторане нет ни одного человека, кому мы могли бы стать интересными. Если не возражаете? А то здесь слишком ветрено, а я только недавно вышел из простуды.
Они поднялись в ресторан и прошли в дальний конец зала, ближе к веранде, не снимая плащей. Вероятно, днем, когда в зале не было посетителей, такая вольность допускалась. Сели за столик. С появившимся официантом Борисенко заговорил по-латышски, и тот принял простой заказ — два крепких кофе. Быстро принес, постелил салфетки, поставил и ушел, чтобы больше не появляться.
— Вы уверены в своей безопасности? — серьезно спросил Грязнов.
— Уверен, — твердо ответил Борисенко. — Значит, вас интересуют преступные дела известной нам «троицы»?
— Для начала, — улыбнулся Грязнов, — мне хотелось бы узнать, как вам пришла в голову мысль записывать их разговоры? Это же был безумный риск!
— Я подумал, что когда-нибудь им все равно придется отвечать. Не могут люди без конца терпеть издевательства над собой. А опасения? Да, они были, но, как ни странно, не очень серьезные. Все же школа, которую я прошел, была, пожалуй, одной из лучших… Но я понимаю подспудный смысл вашего вопроса. Оперирую я, когда приходится этим заниматься, разумеется, копиями. Сам же не торопясь пишу мемуары, выступаю в западной прессе с некоторыми разоблачениями отдельных фактов, касающихся того времени, когда всесильные генералы ФСБ вершили свои темные делишки, постоянно общаясь между собой и с сильными мира сего. Оригиналы, как вы догадываетесь, находятся в секретном сейфе банка. И при первой же угрозе моей жизни — я имею в виду не обещания каких-то лиц, боящихся разоблачений, уничтожить перебежчика-предателя, то есть меня, а действительно серьезную угрозу — эти материалы по моему завещанию немедленно всплывут в мировой прессе. И, уверяю вас, кое-кому даже из сегодняшних действующих политиков и чиновников, стоящих у власти, мало не покажется. Это мое твердое убеждение.
— Вы собираетесь быть, если можно так выразиться, орудием судьбы, справедливости? Или это просто ваше чисто человеческое желание разделаться заодно и со своим прошлым?
— Ишь как хитро вы ставите вопрос? — криво усмехнулся Борисенко, и Грязнов наконец понял причину его такой словно принужденной усмешки — это были последствия, очевидно, еще недавно произведенной пластической операции, изменившей его внешность. Он еще не привык полностью владеть всеми мышцами своего лица. — Ну хорошо, а что конкретно вы хотели бы услышать от меня?
Вячеслав Иванович ответил, что при беседе с Латвиным его особо заинтересовал круг лиц, который был, так или иначе, связан с убийством тележурналиста Владлена Кедрова. Ведь там, судя по тем данным, что смог сообщить Лев Борисович, были «завязаны» и Коротков, и Воронов, и Порубов, и некие третьи лица, которые, собственно, и осуществляли само убийство.
Борисенко возразил, что вопрос этот разбивается как бы на два. Один — это то, чем занималась «зловещая троица». И другой — так называемый «эскадрон смерти», созданный на базе ведомства и функционировавший едва ли не до последнего времени, пока и в самом ведомстве, и в секретном подразделении не произошел раскол. Руководство было уволено президентом, а участники спецгруппы влились в составы различных общественных организаций и фондов. Отсюда конфликты, разногласия, дележ амбиций, а в конце концов, обыкновенная уголовщина, ибо в борьбе между бредовой, хотя в чем-то кажущейся и справедливой, идеей и криминалом победа в России нередко оставалась за последним.