Родик заглянул в аккуратный пустой ящик, точно думая найти там ответ на тяжёлую задачу. Потоптался в нерешительности и наконец опустил коробку в мусоропровод.
— Вот так-то лучше, — сказал Фёдор, опуская крышку. — Имей в виду. Если будешь курить, я узнаю. Хотя бы по твоим зелёным провалившимся щекам… Так если закуришь, — путного ничего не выйдет из тебя.
— Даю слово, — вяло проговорил Родик и потёр лоб. Сзади на плите раздалось громкое шипение.
Скиф от неожиданности метнулся и чуть не сбил Родика с ног.
— Суп! — закричал Фёдор и бросился к кастрюле… Тёмная пена бурлила, растекалась по плите, капала на пол.
— А, чтоб его! — ворчал Фёдор. — Куда подевались тряпки?
На этот раз Родик проявил активность: не позволил Фёдору и сам вытер плиту.
— Ненавижу домашнюю возню. Все эти стирки, варки, жарки.
— Стоит ли ненавидеть? Такое сильное чувство тратить на ерунду, — сказал Фёдор. — Сделаю, что необходимо, и забуду.
— А я здорово расстраиваюсь, когда приходится что-нибудь по хозяйству. Правда, мама редко просит.
— Старайся быть не мелочным. Не переживай из-за пустяков.
Может быть, действительно самое главное, с каким настроением начать дело. Родик без всякого отвращения помог Фёдору натирать паркет и убирать квартиру. Ему даже нравилось, что поднялась эта суета: за работой он расхрабрился и начал покрикивать на Скифа, чтобы не мешал.
Когда суп был готов, все трое перекусили. Родик вдруг загрустил, и на вопрос Фёдора честно сознался:
— Курить хочется, сил нету. Может, у вас где-нибудь завалялась папироска?
— Не люблю комедии устраивать. Выкинули целую коробку сигарет, договорились, как взрослые люди. А теперь шарить по углам за папиросой?
— Не смогу бросить. Говорю правду. Не могу.
— Эх ты! Канарейка!
— Зачем же так? Я с вами вежливо, а вы не имеете права…
— Не петушись. Сиди и слушай.
Не успел Родик опомниться, как очутился в кресле. А Фёдор, стоя перед ним во весь громадный рост, начал так:
— Меня в жар кинуло со злости на твоё «не могу». Человек всё может. Трудно представить, что может сделать человек! Я вспомнил отца. Смог же отец вместе с двумя пленными сбежать из фашистского лагеря. Больные, истощённые люди могли. И моя мать могла их прятать в своей хате, когда в селе были немцы. И могла помогать партизанам… Тебе сколько лет?
— Семнадцать.
— А брату матери было шестнадцать, когда его схватили гестаповцы. И смог он не выдать партизан, несмотря на пытки. Шестнадцати летний паренёк всё смог.
— А мой папа был начальником отряда. Здесь, возле Луги, партизанили.
— Не понимаю! Сын такого человека, и «не могу, не могу»!
— Папа тоже на меня сердится! — неожиданно всхлипнул Родик. — Я знаю, что он презирает, что он стыдится меня.
— Ну, уж ты перемахнул!
— Да, да, это так! — почти крикнул Родик. Видно, для парня отношения с отцом — давнишний, наболевший вопрос. Родик продолжал: — В детстве папу я почти не знал. Он был в войсках то в Польше, то в Румынии. Мама с ним, а я жил у бабушки. Она строгая, только и слышал: не ходи туда, не бери это…
И дальше Родик каким-то печальным, тихим голосом рассказал о том, как часто болел и привык к тому, что надо всегда выполнять, что скажут. Сначала привык слушаться докторов и бабушку, потом школьных приятелей, а потом и Жорку…
— Теперь как здоровье? Худущий ведь, — сказал Фёдор.
— Всё в полном порядке… А если выдержу, не закурю, — поправлюсь. Мама одно время бросила, даже растолстела. А потом со мной неприятности да у папы сердце… она опять стала курить.
Скиф громовым басом залаял на всю квартиру.
— Зовёт гулять. Привык всегда в это время, — сказал Фёдор.
— И мне пора. Можно ещё прийти? Почему-то Жорке я никогда не рассказывал про себя, а вам…
— Мы со Скифом проводим тебя до метро.
В районе новостройки, где живёт Фёдор, дома разбросаны широко. Они щедро оставляют большие пространства земли для скверов, улиц, садов.
В вечерней темноте причудливыми цепочками горят освещённые окна многоэтажных зданий. Вот где-то цепь порвалась — ещё в одном окне погас свет.
— Многие уже спят, — Родик взглянул на тёмные окна. — Поздно, мама волнуется.
Они с Фёдором пошли быстрее. Несколько парней брели навстречу и горланили песню. Когда они поравнялись, Фёдор спокойно сказал:
— Перестаньте: ночь, люди отдыхают.
— Тебе что, ты ведь не спишь? — ухмыльнулся самый высокий. Двинулся на Фёдора, остальные за ним.
Фёдор остановился. Родик стал рядом вплотную и чуть подался грудью вперёд, чтобы крепче устоять.
— А ну, с дороги! — приказал высокий. Поднял кулак, но не ударил Родика.
Занявшись какой-то щепкой, Скиф немного отстал. Но успел бесшумно подкрасться и вовремя схватить крепкими челюстями руку высокого парня.
Тот взвыл, пытаясь высвободиться. Парни в одну секунду разбежались. Один из них потерял туфлю, торопливо поднял и вприскочку понёсся дальше, держа туфлю в руке.
— Скиф, назад! — крикнул Фёдор.
Пёс разжал челюсти. Парень затряс рукой и, как-то нелепо приседая, стал пятиться задом. Глаза округлились от страха. И он, заикаясь, спросил:
— Н-не т-тронет?
У него был такой глупый вид, что Родик фыркнул.
— Иди своей дорогой, певец! — сказал Фёдор и укоризненно покачал головой. — Эх, Скиф, без команды действуешь! Ладно, на первый раз простим. Молодой ещё.
Поминутно оглядываясь, парень большими скачками перебежал дорогу и вскоре исчез. Родик затрясся от смеха.
— Чего ты? — улыбнулся Фёдор.
— Ой, не могу! На Жорку похож, вот честное слово! Когда Жорка струсит, совсем такая рожа! Вот дурачьё-то!
Вдруг Родик стал серьёзным и тихо проговорил:
— Сам я в таком же духе…
— Нет, не скажу. Не бросил же меня, крепко стоял рядом, решил принять бой!
— Да это я так, с перепугу, — застеснялся Родик. — А вернее, потому, что вы… тут были. С вами вообще не испугаешься таких. Ох, как поздно, мама волнуется.
— А отец тоже?
— Да он махнул на меня рукой. Из-за мамы. Раньше он чуть повысит на меня голос, а мама расстраивается, плачет. Папа и отступился. Он стыдится меня, знаю.
— Это ты перебарщиваешь.
— Нет, точно.
— Наладишь учение… некогда будет с разными Жорками, отец и начнёт уважать. Не поддавайся ты парням, думай своей головой!
— Постараюсь. Но как вообще силу воли развить? Может, спортом?
— Здорово помогает. Плавать любишь? Надо такой вид спорта, чтобы руки не перегружать. Для рояля не годится. Хочешь, в бассейн устрою?
— Плавать не умею. Научиться бы неплохо!
Резиновая комната
Каждый год на Майские и Октябрьские праздники у Михайловых собиралось полным-полно гостей. Все удивлялись, сколько народу помещается в комнате. Отец Севы — Иван Ильич — шутливо говорил, что и вдвое больше поместится, потому что комната резиновая. И верно, она была точно резиновая. Никто не чувствовал тесноты, всем дышалось свободно, и каждый веселился по-настоящему, зная, что хозяева искренне рады своим гостям.
А этой осенью родители посовещались и решили так: Севе скоро пятнадцать исполнится, пора учиться на хозяина. Пускай восьмого ноября позовёт своих гостей. И для такого случая купили ему серый настоящий костюм, первый в жизни, галстук и остроносые полуботинки.
С самого утра Сева нарядился во всё новое.
— Не для чего спозаранку. До гостей перемажешься, — сказала мать Севы, Галина Николаевна.
— Хочу привыкнуть к галстуку и пиджаку.
— Вон какой сын вымахал! — Иван Ильич одобрительно поглядел на Севу. — И не заметим, как батьку перегонит. Верно, мать?
— Хватит вам. Дела ещё по горло, некогда собой любоваться, — сказала она.
— А если твой фартук надеть? А, мама?
Галина Николаевна рассмеялась.
— Чудак! Не может расстаться с обновкой. Всё твоё, никуда не денется. Ишь ты, каким франтом заделался!
Сева быстро переоделся в старый спортивный костюм. По правде сказать, удобнее, лучше себя чувствуешь. Отец снял домашнюю куртку, закатал рукава рубашки.
— Сынок, давай на стол овощи. Накрошим для винегрета.
— Опять старый ремень вытащил! Я же купила новый, хороший!
Иван Ильич посмотрел на жену и, не отвечая, поправил на животе ремень. Старый солдатский ремень, лоснящийся от долгой носки, с трещинами возле бляхи.
— Хоть при гостях сними.
Он промолчал. Галина Николаевна не раз прятала от мужа этот ремень. Увидит — и начнёт вспоминать войну, про лучшего друга, который погиб на глазах. Расстроится надолго, нервничает, а при его работе — нельзя…
— Верно, папка, на́ тебе новый, — сказал Сева, роясь в шкафу. Подошёл к отцу и сам переменил солдатский ремень на новый.
Иван Ильич тихо стоял, пока сын возился рядом, и думал: «Не понять тебе, почему мне дорог старый кусок кожи… И мечтаю об одном: чтобы никогда не узнал ты этого, сынок…»
Всей семьёй приготовили большую миску винегрета. Галина Николаевна принялась за уборку комнаты, но Сева сказал:
— Мама, не надо, я сам. И вообще, гости мои, значит, мне их и принимать. А вы отдыхайте оба.
— Смотри, какой сознательный! — удивилась Галина Николаевна. — Всегда бы так.
— Ну, мама, я же тебе помогаю!
— Верно. Бывают помощники и хуже, — сказал Иван Ильич. — А знаешь, мать? Идем-ка прогуляемся, на людей поглядим, себя покажем. А он пускай справляется сам. Не маленький.
— Да что выдумал! Так нахозяйничает — гости сбегут!
Но Иван Ильич настоял на своём. Они с женой приоделись и ушли.
Хорошая комната. Светлая, тёплая, весёлая. С тех пор как Сева помнит себя, он помнит и эту комнату. Кое-что из мебели поменяли, но письменный стол всё тот же. Когда-то он казался большим, высоким. Можно было только чуть наклонить голову и положить подбородок на край стола, и следить, как мать сосредоточенно пишет или читает — готовится к политзанятию.