Только остановили автобус — малышня набежала, стоят, смотрят. «Почему не в школе?» — спрашиваем. «А у нас школы нет». — «Как это нет?» — «Да так. И не было никогда. Учитель два раза в неделю из города приезжает».
Решил я разобраться с этим делом до самого корешка. Провожатый нервничает, торопит, а я ему вежливо — экскюз ми, дескать, погоди, дорогой, успеем на кактусы-фикусы поглядеть, тут дело такое... Разговорился с одним мужиком, он и подтвердил, что школы у них нет и учителей тоже — студенты приезжают и учат бесплатно. На новую школу они скинулись кто сколько мог. Только одна старуха ничего не могла дать. Так вот, когда пустили шапку по кругу, она на дерево показала. Здоровенное дерево, не знаю, как называется. «Я, — говорит, — уже пятьдесят лет отдыхаю в тени этого дерева. Мне, — говорит, — нечего дать детишкам, вот я и хочу подарить им эту тень».
Долгое время все молчат. Потом кто-то добавляет:
— Капиталистам-то выгодно, чтоб народ безграмотным был. И надуть легче, и вообще... А вот из нашего села даже один профессор вышел, в Москве работает.
Мы долго молчим, а я думаю над тем, как подсказать Чернецкому, чтобы он устроил какой-нибудь вечер вот таких воспоминаний. Прямо сказать — еще обидится, приказать не могу. А ведь сам того не замечая, Костюков провел настоящую беседу! Я знаю, вернее, догадываюсь, что он и о другом тоже рассказывает, о шикарных девочках, о заграничных кабаках — мало ли навидался в рейсах! Но сейчас я сам слушал его с интересом, даже чуть завидуя тому, что Костюков столько поездил.
Я знаю еще не всех. Мне нелегко сразу запомнить всех хотя бы по фамилии. Пройдет время, и я должен буду знать их даже лучше, чем они знают себя. Это не пустые слова.
В один из вечеров Чернецкий доложил мне, что Костюков ушел в самоволку. Это уже не первый случай у нашего повара.
— У него там любовь в селе, — усмехается Чернецкий, — а дома жена с двумя ребятами.
При этом у Чернецкого на лице так и написано: я уже ничего не буду предпринимать, товарищ капитан. Вы здесь начальник, вы и разбирайтесь.
О моем разговоре с Гусевым не знает никто, кроме старшины. Ну мало ли о чем может разговаривать с солдатом новый начальник заставы!
Огромный Гусев сидел, весь напряженный, подавшийся вперед, будто его собирались фотографировать для доски Почета. Он положил вздрагивающие руки на колени, да так и застыл — ни дать ни взять статуя Рамзеса! Я невольно улыбнулся — он ответил вымученной улыбкой, с трудом раздвинув полные губы.
— У меня к вам очень важное дело, — сказал я. Гусев шевельнулся, и стул под ним застонал. — О нем не должна знать ни одна живая душа.
Он слушал меня, еле заметно шевеля губами, как будто стараясь запомнить каждое слово, а уж потом, на досуге, разобраться в их смысле. Я же хотел, чтобы он все понял сейчас.
Через два дня к вечеру старшина едет в город за продуктами. Гусев отправится с ним. Но они отъедут километра три — до развилки дорог; Гусев пойдет обратно. Он хорошо знает участок — сколько километров вышагал здесь на своих двоих! Так вот, он должен постараться подойти к системе сигнализации вплотную, повернуть и окольными путями вернуться на заставу.
— ...Вернуться на заставу, — прошептал Гусев.
— Повторите, — сказал я.
Он повторил без запинки. Я кивнул ему на карту. Гусев долго вглядывался в нее, потом поднял руку.
— Значит, вот здесь... Выйду к валунам («Молодчина!» — подумал я). Там следа не будет. Пока собака, пока что. А потом, значит, обратно. Болотце здесь. Пройду болотцем.
— Правильно. Можете идти, товарищ Гусев.
Он неуклюже повернулся кругом и протопал к двери. «Тупица» — вспомнилось мне определение Чернецкого. Может, тугодум, но я даже этого не заметил. Гусев понял меня отлично.
Мне же надо было ехать в Новую Каменку.
...Село показалось неожиданно, от поворота. Я попросил водителя остановить машину и поднялся на пригорок. Отсюда село открывалось разом — рядами крыш, по-весеннему обнаженных садов и дымками над трубами. Ветер донес сладкий запах человеческого жилья.
Несколько двухэтажных домов поднималось в центре. Должно быть, правление колхоза, школа, клуб. Даже маленькую площадь перед ними увидел я отсюда, с пригорка.
В самом селе было тихо и безлюдно, лишь пять или шесть женщин стояли возле колодца, судачили о своем и равнодушно скользнули глазами по машине.
— Приехали, товарищ капитан. Как войдете — сразу направо.
В коридоре правления тоже было безлюдно, а из-за дверей с табличкой «Председатель колхоза „Заря”» слышались голоса. Я толкнул дверь — навстречу повалил густой дым. Уж на что я сам курильщик, но, шагнув в это сизое облако, почувствовал, как перехватило дыхание.
— Разрешите?
Голоса стихли, человек пять или шесть разом повернулись ко мне.
— Начальник заставы капитан Лобода.
— Заходи, заходи, — сказал однорукий за столом. — Я сам к тебе собирался, да не собрался. — Он протянул мне левую руку. — Знакомься, капитан, это наши бригадиры. Вот, три часа спорим.
Я поздоровался с бригадирами и сказал, что пора бы и на обед после трех часов спора. Во всяком случае, форточку надо открыть наверняка.
— Перерыв, — сказал председатель, и бригадиры поднялись, разминаясь. — А я тебе еще раз говорю, — уже вдогонку кому-то из них бросил председатель, — если не приготовишь удобрения к вывозке, дополнительной лишу. Понял?
— Это уже не спор, — засмеялся я. — Это единоличная диктатура.
— А ну его к бесу, — думая о своем, ответил председатель. — Ты же сам знаешь: на иного пока не прикрикнешь — пальцем не шевельнет. Рано, говорит, вывозить удобрения. Его, сопляка, еще на свете не было, когда я пахать да сеять начал. Как тебя по имени-отчеству, капитан?
— Андрей Петрович.
— Меня Михаил Михайлович. Садись. За лошадями приехал?
Ему было, наверно, за пятьдесят. Крепкий, волосы стрижены по-старомодному, «под бокс», с челочкой, косо спускающейся на лоб. Меня он оглядел быстро, и я удивился странному ощущению: будто мы знакомы с ним давным-давно и ничего особенного нет в нашей сегодняшней встрече.
— За ними, — ответил я. — И еще плуги и бороны.
— Знаю. Весна. — Он похлопывал левой рукой по столу. — Конечно, дам. Картошка у вас еще не кончилась?
Я не знал, кончилась или нет на заставе картошка. Наверно, не кончилась. Если бы кончилась, Шустов сказал бы.
— Да ты, наверно, еще не разобрался в своем хозяйстве. Откуда приехал?
— С западной.
— Понятно. Там уже отсеялись, поди?
— Пахали, когда уезжал.
— Понятно. Сколько тебе лошадей?
— Пару, — сказал я. — А две у нас свои.
— Две, — повторил он. — Ах ты черт, сколько же земли приходится перепахивать впустую, а?
Я не понял: как это впустую?
— А ты подумай, Андрей Петрович, если б все эти контрольно-следовые полосы свести вместе, сколько бы гектаров земли? Обидно получается. Мертвая земля. Пашем, бороним, да не сеем. Обидно!
— Ничего не поделаешь, Михаил Михайлович.
— А я разве другое говорю? Просто сердце-то крестьянское. Хорошо устроился?
Эти мгновенные переходы от одного к другому были неожиданными для меня.
— Да, — отвечал я, — устроился ничего. Впрочем, мне сейчас еще не до удобств.
Он понимающе кивал, и вдруг снова неожиданный переход:
— Если честно, не любил я твоего предшественника. Не уважал. Приедет, сядет вот здесь, где ты сидишь, и начинает стонать, жаловаться. А от самого перегаром так и тянет. Хоть бы чайку пожевал, прежде чем в село ехать. Народ-то все замечает.
— Да, — сказал я, поморщившись. — Я уже слышал, рассказывали.
— А как ты с хлопцем-то со своим? Ну, с младшим лейтенантом?
— Что именно?
— Ладишь?
— Почему ж нам не ладить?
— Заносчивый он больно. Отец-командир. У нас давно было разрешение в зоне, в Глухом озере, вентери ставить — он запретил. А мне все недосуг к полковнику съездить.
— А зачем ездить? Ловите на здоровье, только предупреждайте дежурного. Телефон-то работает?
— Спасибо, — сказал он. — Мы с зимы так и сидели без рыбы. («Ах, Чернецкий, Чернецкий, намылю я тебе сегодня шею, кажется!») Хорошо, в магазин мороженую треску привозили. А к полковнику мне все равно надо: давно не виделись. Мы ж с ним побратимы.
Он улыбнулся, и тогда немного угрюмое, в жестких складках лицо разгладилось и стало печальным и добрым.
— Под Москвой в сорок первом вместе воевали. Он ротой командовал, а я у него связистом был. Немец огонь давал — голову не поднять. Однажды только добрался я до ротного НП, тут немец и жахнул мину. Ему, Флеровскому, лицо поковыряло, а мне вот — руку. Хороший он мужик, правильный. — Снова неожиданный поворот: — Тебя я на обед не приглашаю, по-холостяцкому живу. Жена к дочке в Ленинград уехала, я вчера дедом стал, можешь поздравить. Солдат родился, на четыре пятьсот. Конечно, полагалось бы по такому поводу, да обратно же времени нет. В чайную пойдем обедать. Какие у тебя еще ко мне дела?
— Сам знаешь какие, — назвал и я его на «ты».
— Знаю. За паспортным режимом следим. А вот дружину тот капитан развалил. Была дружина — и не стало. Мы, говорит, сами следим, ваше дело в земле ковыряться. Чуешь? И еще эти были — ЮДП, ну, юные друзья пограничников. Тоже завалил. Бросьте вы, говорит, детей к нашему делу привязывать. Я вижу: бесполезный спор, только дети, сам понимаешь, завтра на той же границе будут служить, их готовить надо. К тому же у ребят глаз острый, не приведи бог. Я тут в «Неделе» читал, как пацан задержал нарушителя — не то в Грузии, не то в Армении.
— В Грузии, — подтвердил я. — Был такой случай.
— Вот видишь!
Да, думал я, он прав, конечно, и дружину надо создать, и группу ЮДП в школе. У нас там (опять это «у нас»!), в ближнем селе, была дружина — охотники, молодежь, вернувшаяся со службы. И женщины были в дружине, даже один старик, пограничник двадцатых годов. И в отношении ребят председатель тоже прав. Я еще не забыл свое детство. Как колотилось сердце, пока дождешься, когда заснет мама, и — юрк с головой под одеяло! Горит карманный фонарик, а в руке — книжка Льва Канторовича, рассказы и повести о границе. Со страниц книги срывалась погоня, там был хмурый, сильный и добрый командир Лось, там жили и принимали меня в свой товарищеский круг друзья моего отца. Мама поражалась: как быстро у меня перегорают батарейки! А «Джульбарс»? Да я бы полжизни в ту пору отдал за такого пса! Он появлялся в моих снах, я гладил его шерсть, а Джульбарс смотрел на меня мудрыми, преданными глазами. Да, прав председатель.