Я выглянул в окно: на той стороне площади, прямо перед правлением, была школа. Через открытую форточку донесся такой забытый школьный звонок, и потом сразу же из дверей начала вываливаться галдящая, размахивающая ранцами и портфелями толпа. Детей было много; я и не предполагал, что в Новой Каменке может быть столько детей.
Я не заметил, когда на широком школьном крыльце появилась эта женщина. Девчонки окружили ее, и она что-то им говорила.
Это произошло неожиданно, как удар, как выстрел. Я видел ее лицо, красивое — да, да, очень красивое, потому что она была близко, эта женщина, и мне не трудно было разглядеть ее лицо. У нее были светлые, коротко подстриженные волосы, и, может быть, поэтому сама она казалась чуть легче и стройнее. Ветер облепил вокруг ее ног юбку, и она, чуть пригибаясь, рукой прижимала юбку к коленям.
«Ну и дурак, — рассердился я на себя, — увидел женщину и обалдел. Просто давно не видел живую женщину. Такую женщину. Вот и все. И дурак, что сердце зашлось, будто остановилось, а потом начало колотиться как оглашенное. Это в тридцать-то лет! И после того, что с тобой было?»
Я отвернулся от окна, и женщины не стало. О чем только что говорил мне председатель? Я не мог вспомнить, мне казалось, что я черт знает сколько времени глядел на эту учительницу. Конечно, она учительница. А с председателем мы говорили о том, что в Грузии мальчишка помог задержать нарушителя. Его еще наградили медалью «За отличие в охране Государственной границы СССР».
— Да, — ответил я, — но сейчас, честно говоря, столько других забот!..
У меня действительно много других забот. Но все таки я снова смотрю в окно. Женщина сходит с крыльца, идет по площади, сворачивает на улицу. Теперь ветер дует ей в лицо, и она чуть заметно наклоняется вперед. Ей трудно идти против ветра, слишком она легкая.
Факт, дурак! Она идет домой и будет готовить мужу обед. Потом настанет вечер, и она сядет за тетрадки: «Маша ела кашу» или «2+5=7». Хотя нет, девочки, которые стояли с ней на крыльце, старше — должно быть, она преподает в старших классах.
Нет, спасибо, я не пойду в чайную. Женщину уже не видно из окна. Я должен ехать дальше — к соседям на левый фланг, там и пообедаю.
— А ты приезжай к нам, Михаил Михайлович. Будет свободный вечерок — и приезжай. Я ведь тоже по-холостому. Зато повар у нас готовит — от одних названий закачаешься.
— Ну, будь, капитан!
— Будь.
На улице, едва я выхожу, ребята кидаются ко мне: «Дяденька, прокати!»
— По машинам! — командую я. Немедленно кузов «газика» забит так, что машина тяжело оседает на задние колеса, будто готовится прыгнуть. Но мне вежливо оставлено переднее место. Я беру себе на колени двух неудачников, которые не пробились в кузов, и неудачники оказываются счастливчиками.
— Поехали!
Водитель осторожно, очень осторожно трогает, и ребята оглушительно орут за моей спиной.
Мы догоняем ее. Она идет вдоль заборов, обходя лужи, хотя на ее ногах высокие резиновые ботики. Я вижу ее издали, и снова — ах, какой же дурак! — снова чувствую, как внутри у меня все холодеет, сладко и тоскливо. Она оборачивается на шум машины. Водитель едет медленно, умница! Мои ребята машут ей и кричат: «Майя Сергеевна, мы здесь!» Она машет им в ответ, и мы встречаемся глазами.
Теперь я знаю, что ее зовут Майя Сергеевна. Спасибо вам и на этом, юные друзья одного очень одинокого пограничника.
У околицы высаживаю ребят, и, хотя времени мало — меня ждут на соседней заставе, — начинается разговор.
— Вы новый начальник заставы?
— Да.
— А как вас зовут?
— Андрей Петрович.
— А старый начальник где?
— Перевели в другое место.
— Он нас никогда не катал. Все говорил, некогда.
— Мне тоже некогда.
— А вы к нам теперь когда приедете?
Я смотрю вдоль улицы. Далекая фигурка в зеленой кофточке остановилась у калитки. Отсюда не видно, смотрит Майя Сергеевна на нас или нет. Но она долго не исчезает, фигурка в зеленой кофточке.
— Скоро приеду, — уверенно говорю я.
Дурак ты, дурак! Майя Сергеевна вошла в калитку, и улица пуста. Она будет готовить мужу обед, а потом сядет за тетрадки. У каждого своя жизнь, своя семья, своя забота, и нечего придумывать себе то, во что очень хочется поверить.
— Когда приедете? — не унимаются ребята. — Вы точно скажите, чтоб ждали.
— Точно не знаю.
— По обстановке, — говорит кто-то из них.
— Правильно, — говорю я. — По обстановке.
Еще несколько минут — и все уже позади: Новая Каменка, мой новый товарищ, славный мужик Михаил Михайлович, и ребята, кричащие мне вслед «при-ез-жайте!», и видение, открывшееся так неожиданно. Что же изменилось в этом мире? Да ровным счетом ничего. И все-таки что-то в нем изменилось...
Теперь у нас каждый день стрельбы.
Стрельбище далеко, километрах в восьми, но южный ветер все равно доносит треск автоматов. А я с раннего утра вышагиваю по линии границы с часами в руке. Следом идет Шабельник.
— Видите, что получается, — говорю я Шабельнику. — Целых сорок восемь минут наряд не контролирует свой участок. А на соседнем участке — тридцать две минуты. И так на всем фланге. Представляете, что можно сделать за сорок восемь минут?
Мы устали. Мы прошагали взад-вперед черт знает сколько. Можно сесть и закурить.
— Товарищ капитан, а вы когда-нибудь участвовали в задержании?
— Нет.
— Очевидно, это общее явление, — глядя на ту, чужую, сторону, говорит Шабельник. — Времена меняются. Какой же кретин полезет теперь через границу, чтобы сразу же попасть в наши руки или нарваться на пулю!
Он не говорит прямо, но мне ясно, что он ни на грош не верит в то, что здесь может пройти нарушитель. Это плохо.
— Так рассуждаете вы один или все?
— Да в общем-то почти все. Тихое у нас место. Вон, глядите — лоси!
Я поворачиваюсь и вижу лосиное семейство. Три лося — мать, одногодок и малыш на длинных, тонких, разъезжающихся в разные стороны ногах — вышли к самой контрольно-следовой полосе. Малыш потянулся к матери, она отстранилась, глядя на нас. Я хлопнул в ладоши: еще шаг, и лоси ступят на КСП. Мать мотнула горбоносой мордой и медленно пошла обратно. Малыш обиженно поскакал следом, даже на ходу норовя получить свою толику молока.
— Знаете, Аркадий, как меня учили? — сказал я. — Если на минуту подумаешь, что на заставе тихо, сунь голову под кран. Очень помогает.
— Я понимаю, товарищ капитан, но все-таки... Один раз подумал, что буду в настоящем деле. Подняли заставу по тревоге, примчались, а вот они...
Он кивнул на лосей, остановившихся неподалеку.
Я уже знал историю этого семейства. В прошлом году лосиха и одногодок пришли в эти места и как бы осели здесь. Их подкармливали зимой, а несколько дней назад Аверин, вернувшись из наряда, рассказал, что видел новорожденного лосенка. Рассказывал об этом с изумлением горожанина, привыкшего только к кошкам да собакам.
На днях, зайдя в нашу столовую, я увидел, как Аверин засовывает в карман два ломтя хлеба, Я спросил, кого он собирается кормить?
— Да Кузьку, товарищ капитан.
Я не понял, какого Кузьку. У нас на заставе корова с подобающим ей женским именем. Аверин охотно объяснил, что Кузька (или Кузя, или Кузьма — как будет угодно) — это лосенок. И что он, Аверин, очень хочет посмотреть, нельзя ли приручить дикого зверя. А как известно из учения академика Павлова, для этого нужно выработать рефлексы. Так вот, по его, Аверина, мнению, лучший способ выработать в лосе рефлекс — это кормить его круто посоленным хлебом. Аверин где-то читал, что в Архангельской области в одном совхозе лосей приручили так, что они даже возят сани!
Если бы это был не Аверин, я, пожалуй, сказал бы, что нечего заниматься пустопорожними делами. В личное время хоть на голове стой, как индийский йог. Но странное чувство, которое я угадал в холодном Аверине, обрадовало меня. Вот тебе и урбанист, то бишь горожанин!
— Кланяйтесь вашему Кузьке, — сказал я. — Только вряд ли у вас что-нибудь получится, Аверин. Лось — зверь осторожный.
Я не стал препятствовать неожиданному увлечению Аверина. Я знал, что, возвращаясь из наряда, он обязательно делает крюк, чтобы увидеть и хоть пять минут «поработать» со своим крестником — лосенком. И сколько было радости, когда лоси взяли хлеб, но только тогда, когда Аверин отошел подальше!
Все-таки разговор с Шабельником на границе неприятно поразил меня. Сейчас я пожинал плоды чужой безответственности и безразличия, и, как знать, может, долго еще будет чувствоваться горечь этих плодов.
Уже смеркалось, когда меж деревьев раздался сигнал. Шабельник подключился к розетке (я еще не запомнил все розетки на линии). Меня вызывал Чернецкий.
— Вы вернетесь, товарищ капитан, или мне самому провести боевой расчет?
— Проводите. Как стреляли?
— Ниже среднего.
Вот как — даже ниже среднего!
Мы пошли на заставу. Я обязательно расскажу Чернецкому о сегодняшнем разговоре с Шабельником. Добрый совет — сунуть голову под кран — в данном случае чепуха, конечно. Надо что-то сделать, чтобы не только этих разговоров, но даже подобных мыслей не было. Нынешний вечер может решить многое. Сегодня старшина «повезет» Гусева в город. Я успеваю шепнуть ему, чтобы он не медлил — сразу называл пароль, как только его окликнет наряд.
Машина уходит. Сейчас 21.00. На заставе ужин, потом будет кино. Еще вчера привезли ящик с лентами. Фильм старый — «Неоконченная повесть». Я пойду смотреть фильм. Я ничем не должен насторожить солдат.
Чернецкий рассказывает мне о стрельбах. У него все записано, и он прав: стреляли неважно, только Иманов и Балодис получили отличные оценки. Аверин — тот вообще стрелял в белый свет как в копеечку, и Чернецкий убежден, что это нарочно. Ведь на учебном пункте Аверин имел по огневой только хорошие оценки.
Уже 21.45. Гусев пошел к границе...
— Мне кажется, Кирилл Петрович, что Аверин еще попортит нам с вами крови.