— К машине и домой, — приказываю я.
Виноват водитель — долго не заводился мотор. Завтра снова будет объявлена тревога. Да, ребята устанут. Сегодня они недоспали. Теперь они будут недосыпать столько, сколько понадобится для того, чтобы прибывать на место секунда в секунду.
Я возвращаюсь вместе с ними, еду в кабине и на мгновенье закрываю глаза. Что-то больно бьет меня по голове. Нет, это я сам стукнулся о дверцу кабины — заснул и стукнулся. Больше всего на свете мне хочется спать, спать, спать...
Не знаю, как это получилось, — то ли Андрей Иманов не понял меня, то ли схитрил, но вместе с женой и дочкой Чернецкого на заставу приехал Иманов-ата. Никаких особых пропусков ему не потребовалось. Он депутат Верховного Совета СССР. Он вылез из машины первым, в распахнутом пальто (все ордена видны), в шляпе, сбитой на затылок, и сразу пошел ко мне, на ходу протягивая обе руки.
— Салем, салем, капитан, здравствуйте!
— Салем, Альтай Хасенович!
И только потом показалась жена Чернецкого.
Маленькая худенькая женщина передала мужу спящую девочку, потом выбралась сама. Иманов недоуменно оглядывался — сына Андрея не было. Я так и сказал Иманову: служба! Он понимающе кивнул несколько раз: да, да, служба, служба...
А к нам уже семенила круглая, как колобок, Анна Ивановна, и я облегченно вздохнул — хоть часть моих новых забот она возьмет на себя. Анна Ивановна подбежала, расцеловала жену Чернецкого, познакомилась с Имановым («Ой, Андрюшка ваш с ума от радости сойдет!»), отобрала у Чернецкого ребенка, крикнула водителю, чтобы отвез вещи к офицерскому домику, только после этого внимательно оглядела Чернецкую. (Кажется, ее зовут Рита — я так и не познакомился с ней в этой суете, но кажется — Рита.)
Женщины ушли, а Иманова я повел в канцелярию.
— Как добрались, Альтай Хасенович?
— Хорошо добрался, быстро добрался. Самолет, потом еще один самолет и поезд — так и добрался. Ты покажешь мне границу, капитан?
— Обязательно покажу.
— Холодно здесь. У нас уже персики цветут.
— Ау нас персиков совсем нет. Север!
Без пальто, в хорошем сером габардиновом костюме Иманов казался стройнее, чувствовалась в нем мускулистая здоровая сила пастуха. По-русски он говорил почти без акцента и держался уверенно и спокойно, будто уже сто раз бывал здесь.
— Как здоровье, капитан?
— Спасибо, Альтай Хасенович, я здоров.
— Все в порядке на заставе?
— Все в порядке.
— Как мой сын?
Что ж, я не хотел ничего скрывать. Только потом я понял, какую ошибку совершил. Но тогда я сказал правду. Мне нравится Андрей. Он исполнителен, упорен, хорошо несет службу. Но у него две посредственные отметки.
— Две? — переспросил Иманов.
— Да. По политической и физической подготовке. Обещал исправить.
— Обещал? — снова переспросил Иманов.
— Обещал.
— И пока не исправил?
— Пока нет.
— По политической?
— Да. И по физической.
Он молчал, прикрыв глаза. Я поглядел на часы. Сейчас должны вернуться наряды. Конечно, дежурный не вытерпел и уже сообщил Андрею, что приехал его отец, и Андрей, наверно, бежит так, как не бегает по тревоге.
Он не вошел — он ворвался в канцелярию, но опомнился и попросил разрешения войти.
— Ата!
— Стой! — крикнул Иманов. — Зачем я сюда приехал?
Андрей, шагнув было к отцу, замер на месте.
— Зачем ты мне написал — приезжай? — Он говорил по-русски, чтобы я понимал все. — Ты мне зачем писал? Зачем деньги на телеграмму тратил? Чтобы мое сердце было плохо! Две посредственные отметки! По политической! Отец — депутат Верховного Совета, а сын — посредственно по политической!
Лицо Андрея стало серым.
— Я обещал, ата...
— Молчи! У меня одно сердце, а не два, у меня один сын, а не два. Иди и принеси мой чемодан.
— Ата!
Иманов отвернулся от него.
— Не сердитесь, Альтай Хасенович, — сказал я. — Андрей обязательно исправит. Я же вижу, как он занимается.
Иманов молчал.
— К тому же, — схитрил я, — с заставы сейчас нельзя уехать. Машина нужна здесь. Граница, мало ли что...
Опять молчание.
— И вы сами хотели посмотреть границу.
— Пусть он уйдет, — глухо сказал Иманов. Я кивнул Андрею на дверь, и, когда он вышел, Иманов повернулся ко мне: — Я его это... выпорю, капитан.
— Нельзя, Альтай Хасенович, — сказал я.
— Можно, — упрямо повторил он. — Никто не увидит. Это мой сын.
— Он пограничник, ефрейтор, — сказал я. Меня так и разбирал смех, но нужно было оставаться серьезным. Черт его знает, может, и впрямь Иманов захочет выпороть сына!
— Он плохой пограничник, капитан. Я бы ему не доверил одну овцу, не только стадо. А ему всю страну охранять надо. Всю! А у него две отметки. Ты сам сказал — две. По политической...
— Да, две.
— Тогда я уеду завтра, капитан.
— И завтра машины не будет, Альтай Хасенович. Да поживите вы у нас! К соседям съездим, в село, с председателем колхоза вас познакомлю. Вы никогда не бывали в русских колхозах?
— Нет. Не бывал. Значит, если сын пограничник, я не отец?
Его все не оставляла эта мысль.
— Ну почему же? Отец.
— Хорошо, — успокоился Иманов. — Я останусь здесь.
Ладно, подумал я, и на том пока спасибо, а там будет видно. Сейчас мы пойдем в столовую. Гость устал, надо выпить чаю. Я попрошу Костюкова высыпать в маленький чайник целый пакет — пусть будет «чифирь», а не чай. Я знаю, это немного исправит настроение гостю.
В столовой, усадив Иманова, я иду к раздаточному окошку, подзываю Костюкова, и весь наш разговор продолжается шепотом.
— Баранина в леднике есть?
— Есть, товарищ капитан. Мороженая только.
— Сойдет. Бешбармак умеете готовить?
Костюков растерян. Он не умеет готовить бешбармак. А мне позарез нужен именно бешбармак.
— Чтобы на обед был бешбармак. Посоветуйтесь с ефрейтором Имановым. Ясно?
— Ясно, товарищ капитан.
— И еще чай. Такой, чтобы до печенок забирал. Тоже ясно?
— Ясно.
Кажется, все меры приняты. Иманов разглядывает нашу столовую, «модерновые» стулья и столы и, видно по всему, остается доволен.
— А есть ли у вас телевизор?
— Телевизор у нас есть, в Ленинской комнате.
— Буду смотреть парад.
Он пьет чай, почти черный, но это не тот чай, какой он привык пить. Я пил чай у скотоводов — зеленый кокчай, у него совсем другой вкус и запах. Но у нас нет кок-чая, это грузинский. Иманов пьет, обжигаясь, и крупные капли пота появляются на его лице, а он все пьет и пьет, кружку за кружкой, прикрывая глаза от удовольствия. И хотя мне позарез нужно идти и заниматься делами, я тоже пью, и от этого черного чая сердце начинает колотить в ребра.
— Хватит пока, — говорит он. — Пошли на границу, капитан.
Сначала мы заходим ко мне домой, и я отдаю Иманову свои резиновые сапоги. Мои старые брюки ему приходятся впору. Он снимает пиджак и надевает ватную куртку с капитанскими погонами, поглаживает погоны, трогает звездочки и говорит:
— Я хочу столб.
— Какой столб? — не понимаю я.
— Такой, с полосками.
— Что ж, проведу вас к столбу, ата, покажу, откуда начинается наша страна.
Мы идем к границе, и он зорко оглядывается вокруг. Хорошо бы встретить лосей, думал я, он никогда не видел лосей, конечно. Но лосей, как на грех, нет. Я даже делаю крюк — в роще солдаты всю зиму закладывали солонцы, чтобы лоси не ходили дальше, к границе. Но и возле солонца не видать лосей.
Ладно, я предложу ему подняться на вышку у протоки, пусть посмотрит на тот берег. Хутор-то стоит на месте. По пути я рассказываю ему о хуторе и его хозяине Тиммере. Иманов щелкает языком:
— Плохой человек.
— Паршивый, — соглашаюсь я.
— А шпионов ты ловил?
Я улыбаюсь. Он, наверно, думает, что здесь кишмя кишит шпионами.
— Нет, — признаюсь я, — не случалось.
— Жаль, — говорит он.
— Конечно, жаль.
— И сын мой не ловил?
— Нет.
— Плохо.
— Почему плохо, Альтай Хасенович?
— Может быть, он плохо смотрит? Может быть, пропустил? У него две посредственных отметки. Две? — спрашивает он, будто я ошибся раньше или за время нашего пути их стало меньше.
— Две, — подтверждаю я и, уже не сдерживаясь, хохочу во все горло. — Но он бы не пропустил. У нас здесь посторонний не пройдет, Альтай Хасенович.
Мы выходим к вышке. Иманов легко поднимается по крутым ступенькам, я лезу следом. Часовой оторопело смотрит на незнакомого мужчину с капитанскими погонами.
Я поворачиваю трубу и приглашаю Иманова взглянуть на тот берег. Он припадает к окулярам.
— Вижу, вижу. И капиталиста вижу!
— Да ну! Дайте-ка...
Он отстраняется, освобождая мне место, и далекая человеческая фигурка на том берегу оказывается рядом. Это Тиммер. Он в высоких сапогах, галифе, мундире, военной фуражке, а на левом рукаве у него красная повязка. Да, да, я отчетливо вижу красную повязку. Но это не просто повязка: он поворачивается, и тогда я вижу белый круг на повязке, а в круге свастика. Тиммер ходит по берегу взад и вперед, он знает, сукин сын, что мы видим и его самого, и эту форму старых времен, и красную повязку со свастикой.
— Он уже два часа ходит, товарищ капитан.
Ах, мерзавец!
— Поглядите, Альтай Хасенович, у него фашистский знак на рукаве.
Иманов смотрит долго, он словно впился в окуляры, потом отворачивается и тяжело идет к люку. Он будто постарел за эти минуты. Ступив на землю, он ругается по-казахски, коротко и яростно, не зная, что я-то понимаю все эти слова.
Он шагает молча, заложив руки за спину, временами останавливаясь и осматриваясь. Он хмур, ему не нравится ни это чавкающее под ногами болото, ни голый лозняк. И этот холод тоже не нравится ему.
Я вывожу Иманова к просеке, открытой в сторону границы. Там стоит красно-зеленый столб с серебристым Гербом СССР. Иманов опускается возле столба на колени и целует его. Потом достает из кармана большой красный платок, не поднимаясь с колен, расстилает его и пальцами начинает копать землю. Горсть земли сыплется на платок. Иманов завязывает платок и прячет его за пазуху.