— Пошли, капитан.
Я не знаю, зачем ему горсть этой земли, а спросить неудобно. Сам он молчит. Он шагает крупно, сосредоточенно, руки заложены за спину, и лишь тогда, когда мы подходим к машине, говорит:
— Отвезу на могилу жены. С границы, где сын.
Звоню в Новую Каменку, не очень рассчитывая, что Михаил Михайлович в такой день сидит у себя в правлении, и слышу в трубке его голос:
— Это ты, капитан?
— Я. Поздравляю, Михаил Михайлович!
— Тоже поздравляю. Может, приедешь?
— Приеду, и не один. Тут гость у меня из Казахстана, отец нашего ефрейтора. Большой человек!
— Вези большого человека, мы гостям всегда рады. К шести приезжай, ну, к восемнадцати, — поправился он. — У нас торжественная часть будет и концерт. В президиум обоих посадим.
— Ежели так, обязательно приедем, — смеюсь я. — С детства обожаю в президиумах заседать.
Я иду на кухню, где красный, распаренный Костюков яростно месит тесто для бешбармака и где густо пахнет вареной бараниной. Что у него там получится, знает один аллах, но пусть гость увидит: мы старались.
— Где Иманов?
Костюков кивает на окно. Там, на чурке, на которой мы колем для кухни дрова, сидит Иманов, неподвижный, как памятник Великой Скорби.
— Ефрейтор Иманов! — Он медленно встает. — Зайдите в столовую.
Все это из-за меня, но я-то в чем виноват? Ведь мы договорились, что отец Иманова приедет после проверки. И потом — посредственные отметки не у меня, а у ефрейтора Иманова. И все-таки я чувствую себя неловко перед ним: он впрямь неутешен в своем горе.
— Так вот, Иманов, я сделаю все, чтобы обошлось хорошо. А в том, что случилось, виноваты вы сами. Незачем было приглашать отца сейчас. Идите.
Он поворачивается кругом и уходит. Костюков высовывается из раздаточного окошка, спрашивает шепотом:
— Товарищ капитан, а перчик в бешбармак кладут?
— Что-о?
— Перчик, я говорю, кладут?
— Слушайте, Костюков, я вам не книга о вкусной и здоровой пище, — срываюсь я. Он ошалело смотрит на меня, а я уже несусь на заставу. Его интересует, кладут ли перчик в бешбармак! Еще одна самоволка, и я ему покажу, куда именно кладут перчик, и в каких количествах.
Проходит час. Я даже не замечаю, что мы едим в столовой — бешбармак это или еще что-то? Иманов-младший почти не притрагивается к еде. Отведать экзотического кушанья пришли Чернецкие и старшина Шустов с Анной Ивановной. У Чернецкого на щеке и подбородке плохо стертая губная помада.
Старший Иманов поинтересовался, куда они девали дочку, и жена Чернецкого (ее зовут Рита) рассмеялась:
— У нас теперь нянек сколько угодно. Посмотрите в окно.
Мы смотрим в окно. Девочка едет верхом на Балодисе, а еще пять или шесть солдат ждут своей очереди, чтобы прокатить ее. Так на всех заставах, где я ни бывал.
Исподтишка смотрю на старшего Иманова — он доволен, он просто цветет от удовольствия! Кажется, ублажили! Костюков, подхалимски согнувшись в пояснице (руки по швам, только пальцы растопырены в стороны), спрашивает елейным голоском, каков бешбармак. Об этом не полагается спрашивать гостя, гость сам должен похвалить.
— Хорош! — хвалит Иманов. — Очень хорошо! А почему у меня во рту горячо?
— Перчик, — грозно говорю я, и Костюков немедленно смывается в кухню.
— Перчик? — Иманов впервые обращается к сыну и спрашивает его по-казахски, что означает русское слово «перчик».
— А, перец! Перец — это хорошо, очень хорошо! Хороший у тебя повар, капитан. Молодец. Пусть приезжает ко мне, я его настоящим бешбармаком кормить буду.
После обеда он заспешил. Он не хочет сразу на торжественное собрание. Ему надо посмотреть колхоз, поговорить с колхозниками.
Андрей Иманов смотрит на меня умоляющими глазами, но я отрицательно качаю головой — нет, я не возьму его в Каменку. Спать, и никаких разговоров! В 20.00 ему на службу. Спать! Ты же видишь, отец уже заговорил с тобой, спросил, что такое перчик. А ведь с таким же успехом мог спросить и у нас. Значит, лед тронулся. Спать! Сегодня ночью я снова буду на границе, проверю, как несете службу.
Мы едем в Новую Каменку. Иманов сидит на моем месте рядом с водителем, я трясусь сзади.
Самое приятное то, что нас ждут и встречают. Плотная толпа мальчишек стоит у входа в правление. Здесь же несколько взрослых, еще издали я вижу Михаила Михайловича с красным бантом на лацкане пальто. Мы подъезжаем, и ребята раскрывают рты при виде Иманова. Он, должно быть, нарочно оставил свое пальто в машине, и мальчишки млеют при виде орденов и золотой звездочки. Может быть, поэтому они встречают меня уже без особого энтузиазма.
Михаил Михайлович долго трясет Иманову руку своей левой, потом отступает в сторону, и две девчушки-пигалицы с пионерскими галстуками выносят из правления каравай и солонку. Иманов снимает шляпу, целует хлеб, целует девчушек, а потом идет расцеловывать всех подряд. Заодно он обнимает и меня.
Все идет хорошо, но вдруг одна из женщин, встречавших нас, спрашивает:
— А что же вы сынка не захватили? Славный он, ваш сынок, услужливый такой.
Иманов каменеет, его лицо становится неподвижным и непроницаемым.
— Нельзя, — говорит он. — Служба. Правильно, капитан?
— Правильно, — подтвердил я. — Служба.
— Господи, — вздыхает женщина. — К человеку отец из такой дали приехал, а ему все равно на службу.
Иманов опять спешит. Я понимаю, ему неприятен этот разговор, и он хочет быстрее отделаться от него, чтобы не пуститься в долгие объяснения.
— Пойдем смотреть колхоз, — говорит он.
Я не пойду с ними. У меня здесь, в селе, другие дела. Мне надо разыскать председателя сельсовета. Это тоже моя служба: на праздник в село приехало много людей — родные, друзья, знакомые...
Кто-то трогает меня за рукав, я оборачиваюсь. Немолодой, уже сильно поседевший человек кивает мне, приглашая отойти в сторону. Я отхожу.
— Будем знакомы, — сказал этот человек. — Кровяков моя фамилия. Бывший дружинник.
— Будем знакомы, — ответил я. — А почему же бывший?
— Так ведь распалась дружина, товарищ капитан. За ненадобностью вроде, — усмехнулся он.
— Из-за недомыслия, — поправляю я его. Но Кровяков, кажется, не расслышал моих слов. Он чем-то явно озабочен. Он морщит свое и без того морщинистое лицо, словно раздумывая, как начать разговор. Не познакомиться же он отзывал меня в сторону, познакомиться можно было бы и при всех!
— Тут такое дело, товарищ капитан... Как бы вам сказать? На праздник много народа приехало, это всегда так бывает... Люди все свои, родня, близкие. А вот один парень пожаловал...
— Какой парень?
— Поглядели бы вы на него, а? Не нравятся мне такие.
— Чем же он вам не нравится?
— Так сразу не объяснишь. Склизкий он, понимаете? Мы тут все на виду. У кого что в кастрюле варится — и то знаем. Деревня. А этот Чугунков, черт его разберет...
Кровяков не договорил... Вздохнул — ему надо было идти с председателем и гостем. А я пойду в сельсовет.
Сельсовет, конечно, закрыт. Двое мальчишек ведут меня к председателю, но его нет дома — укатил в город. Придется искать секретаря. По пути мальчишки перечисляют, кто к кому приехал. К бабке Полине сын с женой, к Петрикеевым сразу трое, еще вчера гулять начали, к Солововым двое, к тете Кате сын... К учительнице какой-то мужчина.
— К Майе Сергеевне? — спрашиваю я.
— Нет, к арифметичке. Майя Сергеевна в городе, — охотно растолковывают мне ребята. Эти из самых верных — остальные пошли сопровождать Иманова. Впрочем, все понятно. Вряд ли когда-нибудь они еще увидят Иманова, а я теперь всегда, как говорится, под боком.
— Она с мужем уехала?
— Кто? — не поняли ребята.
— Майя Сергеевна.
— А она незамужняя. Она вон в том доме живет. И арифметичка тоже там.
Мне становится печально. Я-то, конечно, сегодня рассчитывал увидеть Майю Сергеевну. Я уже придумал ее себе, я тысячу раз знакомился с ней, и все по-разному. Сегодня я бы смог познакомиться с ней — и вот ее нет, уехала в город. Хватит, сказал я себе, не может же молодая женщина быть одна.
И все-таки мне легче сейчас, словно бы Майя Сергеевна приблизилась ко мне. Ребята, конечно, ничего не сообразили, они-то считают, что если пограничник кем-то интересуется, то это по службе.
Секретарем сельсовета оказалась пожилая женщина. С ней вместе мы идем в сельсовет, она выкладывает передо мной на стол десятки паспортов с заложенными в них пропусками. Но мне нужен один. Вот этот. Александр Алексеевич Чугунков, год рождения 1948, место рождения село Новая Каменка, русский, невоеннообязанный, прописка ленинградская. Паспорт Чугункова пестрит лиловыми штампами «принят-уволен». Их двенадцать, этих штампов. Последний раз он уволился три месяца назад из управления капитального строительства. Пропуск на проезд в погранзону, в село Новая Каменка, по месту жительства матери Е. Д. Чугунковой, выдан сроком на шесть месяцев.
— Вы Александра Чугункова знаете? — спрашиваю я у секретаря.
— Сашку-то? Рядом живет, с малолетства знаю. Сейчас проходила мимо — пьяный на крыльце песни поет.
— Раз песни поет, — значит, веселый человек.
— Как же, веселый, — усмехается она. — Вчера кошку из отцова ружья убил. За что, спрашивается? Веселый. У матери, у Екатерины, с утра до вечера слезы не просыхают.
— Пьет?
— Кто его знает, что он там, в Ленинграде, делает. Пьет, наверно. Матери пишет: денег давай, не то помру с голоду, а приехал — все на нем заграничное. Хошь, говорит, тетка, я те кальсоны свои покажу? У меня на кальсонах сзаду бирка есть, что из самой Англии. Это мне-то, пожилой женщине!
— Поглядеть бы на него, — говорю я.
— А он в клуб собирается. Музыка там и танцы. Да чего глядеть-то? Пустое место, а не человек.
Если бы я мог предположить в ту минуту, как тесно моя собственная судьба уже переплелась с судьбой незнакомого мне Александра Чугункова и еще нескольких людей, о существовании которых я даже не догадывался, многие события повернулись бы тогда совсем иначе. Но об этом после, я не хочу забегать вперед.