— Как мальчишка? — спросил я.
И тогда заговорили все, с улыбками, со смешками, с облегчением отводя душу. Мальчишке, стервецу, хоть бы хны, дрыхнет уже у соседей, наплакавшись, и ни царапинки на нем нет. Только дыму, говорит, наглотался, паршивец такой! Невкусный, говорит, был дым! Конечно, мать его зацеловала, потом выдала пару горячих по известному месту, в воспитательных целях, чтоб забыл, как спички в руки брать. Это уж как положено! А так — ничего не сделалось мальчишке. Сообразил, что прятаться надо подальше от огня. Да он и сам бы выбежал, если бы дурища бабка не закрыла, уходя, двери на запор.
Мы возвращались все вместе. «Газик» стонал от тяжести, но тянул. На заставе меня встретил встревоженный старшина: что там, как там?
— Плохо, — сказал я.
Шустов проводил меня до дому, вошел со мной в квартиру. Не раздеваясь, я повалился на диван.
— Вот тебе и второй, — задумчиво сказал Шустов. Я не понял: «Какой второй?»
— Ну, Ваня, — сказал Шустов. — Первым-то у них всегда Василий был...
— А ты знаешь Майю Сергеевну? — спросил я.
— Знаю. Учительница. Беленькая такая.
— Если Ваня выживет, — сказал я, — это из-за нее.
Я не стал ему разъяснять, почему из-за нее. Шустов смотрел на меня с состраданием, он, наверно, решил, что я заговариваюсь. Но я-то знал, что, если б не она, было бы еще хуже. Значит, это ее пальто было там, в приемном покое, синее с черными опалинами...
Утром я долго бреюсь, долго моюсь, долго курю дома. Я совершенно разбит, у меня гудит голова, и эти несколько часов сна так и не принесли облегчения.
Надо звонить в город, в госпиталь, а мне страшно звонить. Я иду на заставу и стараюсь идти медленно, чтобы оттянуть этот момент. Утро еще раннее, солнце только выкатилось — может, еще рано звонить? Хотя вовсе не рано — там есть дежурный врач, он должен знать... Мне трудно признаться самому себе, что звонить страшно.
Дежурный встречает меня на крыльце.
— Товарищ капитан, вас тут ждут.
— Кто ждет?
— Механик из Комсомольского. Мы его знаем, он выступал у нас в прошлом году.
Какой механик, зачем мне этот механик? И Комсомольское у нас в тылу, километрах в двадцати.
— Он всю ночь шел пешком.
— Погодите. Зачем он пришел?
Дежурный мнется, пропуская меня, и говорит почему-то шепотом:
— А вы сами поглядите.
Я вхожу в канцелярию. На диване сидит и спит человек. Скрипит дверь, он просыпается и медленно поворачивается ко мне. У него не лицо, а неподвижная маска. Кожа перекручена сине-красными жгутами, стянута в узлы, и только глаза живут на этом мертвом лице.
— Здравия желаю, товарищ капитан.
Он протягивает мне руку, и рука у него тоже словно бы неживая. На его пиджаке два ордена — Славы и Отечественной войны.
— Пожар тут в Каменке был...
— Да.
— Я слышал, солдат обгорел сильно?
— Откуда вы это узнали?
— Нынче новость на месте не лежит. Телефоны есть.
Он говорит сиплым голосом, слова будто вырываются у него из горла, из-под воротничка клетчатой рубашки.
— Дело у меня к вам, товарищ капитан. Говорят, тем, кто обгорел, кожа для пересадки нужна от обгорелых. А я в сорок четвертом в танке горел. Вы бы позвонили, товарищ капитан, узнали. Может, солдату кожа нужна, так я в город тогда пойду.
Я поднимаю трубку. Госпиталь отвечает сразу: «Егорова уже нет».
— Как нет? — холодея, кричу я.
— Перевезли в Ленинград. Состояние пока тяжелое. Его брат пошел к вам, на заставу.
Холод отпускает меня.
— Как он? — спрашиваю я.
— Вам же сказано, состояние пока тяжелое. Думаем, выживет.
— Выживет, — говорю я. — Конечно выживет. Обязательно выживет.
Я кладу трубку и встречаю взгляд живых глаз на мертвом лице.
— Значит, не понадобилось? — спрашивает танкист. — Обошлось?
Я обнимаю его и целую в это скрученное, исполосованное огнем лицо. В горле у меня стоит ком, или нет — горло перехвачено веревкой. Только бы никто не вошел и не увидел, что я плачу. Вовсе ни к чему, чтобы кто-нибудь это увидел. Только этого мне и не хватало!
— Дежурный! — кричу я, хотя вполне можно и не кричать. — Дежурный, машину!
— Ну что вы, товарищ капитан, я пешком. Далеко ли тут пешком-то?
— Машину, живо.
— Пусть водитель спит, я ж знаю, что такое поспать солдату.
— Ничего, — жестко говорю я. — Молодой еще. Успеет выспаться.
Уже на крыльце танкист поворачивается ко мне.
— Я позвоню, узнаю, как он там — можно?
— Конечно, звоните. И приезжайте.
— Как ему фамилия будет?
— Егоров, Иван.
— Скажи на милость, я тоже Иван. А Егоров у нас в роте башенным был, убили его на Курской. Вернее, тоже сгорел. Не родственник часом?
Я не знаю, родственник ли тот башенный моим Егоровым. Да сколько их на нашей земле, Егоровых, — горевших в танках, спасавших детей, поднимающихся в космос или просто сеющих хлеб и строящих города. И наверно, все-таки в родстве они, если подумать.
Мы с младшим лейтенантом уже на пределе. Оказывается, как быстро может вымотать вот такая жизнь. И к тому же — волнения последних дней, волнения, которые не улеглись, потому что Ване Егорову плохо, очень плохо. Солдаты выпустили новый номер стенгазеты, он открывается большим портретом Вани и стихами Каштаньера. Все ходят какие-то пришибленные. Гусев, вернувшись с гауптвахты, изменился в лице, когда ему рассказали о том, что произошло. Я распорядился не посылать на границу Василия Егорова. Он все время на заставе — или часовым, или на кухне, или помогает Шустову по хозяйству.
Полковник звонит мне утром.
— Тут корреспондент приехал из Москвы. Хочет писать очерк о начальнике заставы ко Дню пограничника. Я посоветовал ему поехать к вам.
Я вою в телефонную трубку. Только корреспондента мне и не хватало сейчас! О чем писать? Застава неважная, сам я ее недавно принял, настроение, сами понимаете, соответственное. Я уговариваю полковника послать корреспондента хоть к моим соседям: все-таки именная, отличная застава, как ни говори. Флеровский вроде как бы соглашается, отступает, а потом вдруг сочувственно говорит:
— Ничего не поделать, капитан. Корреспондент хочет видеть именно вас, а прессу нужно уважать. Ему требуется потомственный пограничник, а вы у нас такой единственный.
— Но это же еще не заслуга!
— Ничего, ничего, смиритесь и принимайте корреспондента.
Он приехал уже под вечер, немолодой, толстый, и мне стало неловко: черт возьми, из-за меня человек трясся столько километров! Но я уже ничего не мог поделать. Я сказал ему, как решил сказать до его приезда.
— Извините, времени у меня почти нет. Вас устроит один час?
— Два.
— Полтора, — согласился я. — Один час от сна и полчаса от службы.
Он, наверно, не поверил мне, решил, что я кокетничаю своей занятостью. Впрочем, все отлично уладилось: мы проговорили полтора часа, а весь следующий день корреспондент ловил в протоке рыбу. Ему попалось несколько крупных окуней и пара красноперок граммов по шестьсот, и корреспондент, довольный беседой и уловом, укатил в город. «Читайте о себе в моей газете в День пограничника», — сказал он на прощанье.
День спустя я сам собрался в город: пришло распоряжение явиться на инструктивное совещание. Неожиданно позвонил полковник:
— Ты готов? Жди меня, я за тобой заеду.
До совещания оставалось мало времени, а полковника все не было. Вдруг из-за рощи вынырнул вертолет и завис над нашим футбольным полем.
Летчик посадил машину, и я побежал к ней, держась обеими руками за фуражку и наклонившись вперед всем телом. Воздушной волной меня так и заваливало на спину. Дверца вертолета была открыта, оттуда выглядывал и махал мне рукой полковник Флеровский. Он помог мне забраться в машину, и я увидел, что земля уходит вниз, и все мои внутренности тоже потянулись вниз, к земле, пока вертолет не полетел прямо, набирая высоту.
Сверху застава открылась мне разом, и было странно видеть ее отсюда — маленькие домики, линейка, футбольное поле и совсем игрушечные солдатики с запрокинутыми к небу головами. Карта, висевшая у меня в канцелярии, ожила, я узнавал все, что теперь было подо мной, и карта как бы приобрела иное, уже материальное значение. И узенькая, сверху совсем ниточка, контрольно-следовая полоса была просто извилистой серой полоской, глядя на которую трудно было поверить, что она разделяет два государства.
Мы не пытались разговаривать — такой гул стоял в вертолете. Здесь было еще несколько незнакомых мне офицеров, мы только обменялись рукопожатиями.
...В этом городе я был второй раз. Тогда, в день своего приезда, я даже не успел разглядеть его как следует. В памяти осталась лишь какая-то крепостная башня да несколько современных зданий — прямые линии и много стекла. Может быть, это и запомнилось именно своей несхожестью. Но и сейчас было не до осмотра — мы и так опаздывали на совещание.
Странно было войти в зал и не встретить знакомых. Я сел в самом конце, на «камчатке», рядом с каким-то майором, и только тогда заметил в президиуме немолодого, седого уже генерала с неожиданно стройной по-юношески фигурой. Я шепнул своему соседу майору: «Кто это?» И он удивленно поглядел на меня. «Начальник войск округа. Вы что, недавно здесь?» Я ответил: «Да, недавно, а начальника войск не знаю, его не было, когда я представлялся в управлении». — «Он собирается ехать по заставам, — сказал майор, — так что смотрите, капитан!» Ну что ж, если генерал приедет ко мне и начнет выговаривать, придется терпеть — не ссылаться же на то, что ты здесь без году неделя.
А через два часа я вышел в город. Машина с заставы должна была прийти за мной поздним вечером. У меня был целый вагон времени. Даже не верилось, что я могу идти вот так по вечернему городу, никуда не спеша, разглядывая витрины и лица встречных.
Было светло, и стояла такая теплынь, что девушки рискнули снять плащи и шли, постукивая каблучками по асфальту. В домах уже открылись окна, и за каждым была своя жизнь.