— А обязанности?
— Ну, об этом в подобных случаях забывают, Майя. Сердце — одно, разум — другое, вечный спор, и нам с вами его не решить.
— Вот как, — задумчиво сказала она, отворачиваясь. — Хотя что ж, я ведь тоже ушла. Не от мужа, а... И просто так... Уехала сюда, сама напросилась в Новую Каменку, в погранзону, чтобы он не смог приехать.
— Майя...
— Что?
— Этот человек...
— Не надо спрашивать о нем, Андрей, — попросила она. — Все это прошло. Плохо, конечно, когда ошибаешься, потом долго не прийти в себя. Как после тяжелой болезни. Вы любили свою жену?
— Конечно.
— Простите, я задала глупый вопрос.
Мы долго, очень долго молчим. Лодки трутся боками, когда в залив набегает покатая мягкая волна, и нас качает нежно и ласково. Городских шумов не слышно — только это соприкосновение лодок рождает легкий шорох и постукивание. Неожиданно у самых лодок всплескивает большая рыба — не то щука, не то окунь, — и по воде расходятся круги.
— И вы ни в чем, совсем ни в чем не были перед ней виноваты?
Я понимаю: это ей очень важно знать. Тогда я начинаю рассказывать ей все — от того дня, когда к нам в училище пришли на танцы студентки университета и я увидел Лиду, и до того, когда Лида сказала мне, что уезжает... Я рассказывал, как она ждала меня с границы ночами, засыпая над книгой, и помогала снимать тяжелые сапоги, и как я не носил ей цветов, — все, все я выкладывал сейчас, в сущности, незнакомой мне женщине, потому что она хотела этого. Нет, я не видел своей вины перед Лидой.
— А я вам верю, — сказала Майя, глядя на воду. — Может быть, потому, что хочется верить? Хотя нет, я знаю, пограничники дорожат своими женами. Во всех книгах и фильмах жены не понимают мужей-пограничников. Всем им скучно, все они занудно ноют и рвутся в город. Видимо, так оно и есть?
— Ну, — усмехаюсь я, — если б так было на самом деле, офицеры только бы и делали, что гонялись за своими разбегающимися женами, и тогда погранвойска погибли бы на корню. У меня много друзей — пограничников, и моя история, к счастью, исключение. Правда, когда Лида ушла, мне от этого было не легче.
— А сейчас?
Она была строга в своем допросе, Майя.
— Вы хотите правду?
— Да.
— Мне никогда еще не было так паршиво, как сейчас. Я никогда не предполагал, что одиночество может оказаться такой отвратительной штукой. Я не жалуюсь вам, я просто отвечаю на ваш вопрос.
— Я тоже знаю, что такое одиночество, Андрей. И, если вы тоже хотите правду, я очень рада, что вы сегодня подошли ко мне.
Вот когда мне мучительно захотелось обнять ее узкие покатые плечи и всем лицом зарыться в ее волосы. Я шевельнулся, это было непроизвольное движение, и Майя посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом.
— Пошли, — сказала она, вставая и опираясь на мое плечо. — Здесь тоже холодно, у воды. Хорошо бы горячего чаю. Зайдем в кафе?
Она снова держала меня под руку, но теперь что-то неуловимо изменилось в ней. Я чувствовал, что она думает о чем-то таком, что мне никогда не будет доступно, что принадлежит только ей одной и мучает ее одну.
— Может, на сегодня хватит печальных разговоров? — спросил я, стараясь казаться бодрячком и с ужасом понимая, как это фальшиво получается. — Вот вам и кафе.
— Нет, — сказала Майя. — Я не хочу, мне уже тепло. Идемте, Андрей. Будем просто ходить.
На улицах не было прежнего многолюдья, здесь рано ложились. В парк Майя тоже отказалась идти. Зачем мешать людям? Весна, в парке целуются на каждой скамейке. Сколько сейчас времени?
Я поглядел на часы. Машина уже должна была ждать меня у штаба отряда. Просто я не заметил, как прошло время. Майя заторопилась: ей завтра с утра на урок, а тетрадки лежат непроверенные, шутка ли — двадцать с лишним сочинений!
...Она сидела впереди меня, рядом с водителем, и я видел только ее волосы и плечи. Она молчала. Молчал и я. Что-то случилось с Майей после нашего разговора там, в лодке, и я не в силах был понять что. Так мы и доехали до села — молча.
Майя объяснила водителю, где остановить машину. Мы подъехали к ее дому, и Майя вышла первой. Я спрыгнул на землю, Майя протянула мне руку.
— Спасибо, Андрей.
— Пожалуйста. Спокойной ночи, Майя.
— Спокойной ночи, Андрей.
Она не спешила уходить. Я очень не хотел, чтобы она уходила. Водитель — умница! — вдруг отъехал метров на двадцать и полез под капот. Майя улыбнулась — она тоже великолепно понимала, что он сделал это нарочно, чтобы не мешать нам.
— Вы приедете?
— Конечно, приеду.
— Приезжайте. А теперь идите, идите, Андрей.
Она обернулась у калитки. В темноте уже не видно было ее лица, только светлое пятно перед чернотой палисадника. Но мне казалось, что она улыбается.
— Спокойной ночи, — донеслось оттуда.
— Спокойной ночи.
Свет зажегся в ее окнах разом, она подошла к окну и поглядела в темень. Она не могла видеть меня, но знала, что я все еще стою на улице. Тоненькая тень Майи с раскинутыми руками, задергивающими занавеску, мелькнула и исчезла. Почему так? Почему, если людей потянуло друг к другу, они никогда не скажут об этом сразу? Или это касается не всех людей, а только тех, кто знает, что такое ошибка, боль, пустота и одиночество потом? Почему нельзя броситься, как головой в омут?
Перестань, сказал я себе, нелепо торчать здесь. Пора ехать. Водитель хоть и умница, а поди фыркает потихоньку. И сегодня твой черед идти на границу.
— Поехали, — сказал я.
Она еще будет проверять сочинения. Двадцать с лишним сочинений о Евгении Онегине или еще о ком-нибудь... А я буду шагать по границе всю ночь до рассвета и под утро подниму заставу по тревоге. Но все равно спокойной ночи, Майя. Я здесь, рядом, совсем близко — спокойной ночи!
Дежурный встретил меня рапортом, а после протянул листок бумаги.
— Вот, товарищ капитан, из Ленинграда звонили. Тут записано: товарищ Семенов. Обещал еще раз позвонить в 24.00.
Володька? Что это ему понадобилось? Не может подождать до утра? Пришлось сесть в канцелярии возле молчащего телефона и сидеть так до этих самых 24.00. Он был точен, Володька. И слышимость была такая, что казалось, он звонит не из Ленинграда, а из соседней комнаты.
— Здорово, старый!
— Привет, долговязый! Как это ты вспомнил меня?
— Вспомнил, что у тебя озеро хорошее. Как там рыбешка? Сам ты мне не больно нужен. Клюет рыбка-то?
— Не знаю, Володька, ни разу не выбрался. Поверишь, замотался совсем.
— Свистишь, брат! Так ни разу и не замочил поплавка?
— Ни единого.
— Жаль. А я хотел узнать, как рыбалка.
— Приезжай.
— Нет, старик, не приеду. Тоже времени нет.
— Так какого лешего тебе надо звонить в полночь и узнавать, клюет ли рыба?
— Уж и позвонить нельзя? Может, я по тебе соскучился. Сижу все на работе, дай, думаю, позвоню. А ты сразу лаяться. Нехорошо!
— Ну, не крути. Что тебе надо?
— Что надо-то? Понимаешь, какое у меня к тебе дело... Новая Каменка в твоей епархии?
— Да.
— Значит, это ты сообщил о Чугункове?
— Я.
— Как он там себя ведет?
— Плохо ведет.
— Пьет, что ли?
— Пьет. И еще в зоне вентерь ставил.
— Знаю. Ты сообщил: один был вентерь.
— Да.
— А сколько у него было этих вентерей?
— Еще пять штук. Дома валялись, они их с собой даже не брали.
— Занятное обстоятельство, не правда ли?
— Иначе не сообщил бы. Очень все это похоже на разведку.
— Так оно и есть, между прочим. У тебя там крепко?
Я понял, о чем спрашивал Семенов, и ответил ему в тон:
— На замке.
— Друг Андрюша, сообщи сразу, когда он поедет в Ленинград, а?
— Это просто сделать. Его паспорт в сельсовете, я предупрежу секретаря, чтобы мне позвонили, как он его заберет.
— Гениально, как всегда у тебя, — хмыкнул Володька. — А потом брякни мне или дежурному по управлению. Он передаст. Ну, а насчет рыбалки — я с ребятишками в Фонтанке окушков наловлю в выходной. Для соседской кошки.
В сельсовет я позвоню утром, сейчас там, разумеется, никого нет. Вот тебе и Чугунков! Натворил, выходит, такого, что даже госбезопасность заинтересовалась. Может, поэтому он так долго и торчит здесь, отсиживается, след заметает?.. Я вспомнил его брюки с цветастой нашлепкой на заду и рассказ секретаря сельсовета об английских исподних. Наверное, связь с иностранцами у Чугункова вышла за пределы кальсонного бизнеса, ничем другим я не мог объяснить этот Володькин поздний звонок.
Итак, думалось мне, Чугунков проводил разведку у самой границы. Вентерь и напарник, разумеется, для отвода глаз. Но если Семенов говорит, что Чугунков поедет в Ленинград, стало быть... он вел разведку не для себя? Что ж, я предупрежу не только секретаря сельсовета. Надо связаться с Кровяковым — пусть точно выяснит, когда Чугунков собирается в Ленинград.
На границу я иду сегодня с Василием Егоровым. Он не был на границе с того самого дня, когда в Каменке обгорел его брат. Сейчас Вася немного успокоился. Я несколько раз звонил в наш госпиталь, там есть сведения из Ленинграда: все будет хорошо, парень крепкий — выжил и жить будет.
Мы идем с Василием, и он советуется со мной:
— Товарищ капитан, вы как думаете, что, если я здесь останусь? Ну, в Новой Каменке. С Ленкой и Ваней. Дом построим, и опять же к заставе ближе. Колхоз здесь хороший, а мне на первых порах за двоих вкалывать придется. Ванюшка-то долго не работник.
— А родители как?
— Вот то-то и оно.
Он долго думает.
— Человек, конечно, не птица. Это птенцы так — подрастут, улетят из гнезда, и прости-прощай! Но больно уж Михаил Михайлович зовет. Механизаторов у них не хватает — раз. Ленка буянить начала. Не хочу, говорит, никуда ехать. Замуж, говорит, за тебя пойду, а там как знаешь. Характерец!
— Да уж, — соглашаюсь я, — характерец! Поговорить мне с ней, что ли?