— Вчера вечером чуть не помер от страха. Иду домой, смотрю: Лялька стоит возле вольера, а там Дина. Я крикнуть не успел, Лялька откинула задвижку и — в вольер... Балодис оказался рядом и то оторопел. Лялька гладит собаку, а та вдруг начала повизгивать и лизать ее. Я стою, глаза зажмурил, пока Балодис не вытащил Ляльку из вольера.
Для него это новость, для меня — нет. Я знаю, что собака никогда не тронет ребенка.
Наконец Чернецкий встает и уходит, тогда Шустов говорит:
— Тебе письмо, Андрюша. Я не хотел при нем... — Он кивает на дверь, за которой только что скрылся Чернецкий, и протягивает мне конверт. У Шустова тревожные глаза, мне сразу передается это чувство тревоги. Я смотрю на конверт. В глаза бросается знакомый почерк — почерк Лиды. И обратный адрес — ее старый ал ма-атинский адрес. Шустов знает, что это от Лиды. Там, на конверте, так и написано: «Лободе Лидии Конст.». Она сохранила мою фамилию, когда второй раз вышла замуж.
Старшина тихо подходит к окну и отворачивается, а я продолжаю тупо смотреть на конверт.
«Андрей, Андрюша!
Я не должна была, конечно, писать тебе, но силенок не хватило, вот и пишу. Ты удивлен, что письмо из Алма-Аты? Я здесь уже почти три месяца, как после тяжкого сна. Приходится расплачиваться за глупость, подлость свою перед тобой, за все на свете. Я не прошу у тебя прощения, знаю, что такое не прощается, да и не надо просить. Но мы были с тобою не чужими, и это дает мне право рассказать тебе, хотя бы коротко, что произошло.
Человек, которого я любила и который казался мне верхом совершенства, оказался маленьким, самовлюбленным, гадким существом. Трудно представить себе большего мещанина, чем он. Я не понимала всего этого тогда, когда он закрутил меня, закружил своим блеском, красивыми фразами, показной заботой. Глаза же открылись тогда, когда он повез меня на дачу к своему начальнику и — мне стыдно об этом писать — намекнул, что, если я буду к начальнику благосклонна, от этого зависит наше счастье. Я уехала на автобусе в город, а потом в Алма-Ату, к родителям.
Недели две назад встретила на улице твою маму, испугалась, что она меня увидит, разнервничается, и спряталась, а потом шла следом и плакала. Я написала Быльевым, узнала твой новый адрес — просто захотелось поделиться бедой. Как ты? Очень хочется знать про тебя, но я не вправе рассчитывать на то, что ты ответишь».
Мне было душно, я рванул галстук и ворот рубашки. Почему всегда мотыльки летят на огонь и падают, обжигая себе крылья? Ведь этого до сих пор не знает никто!
Шустов обернулся и всматривался в меня, будто стараясь догадаться, как я перенес это письмо. Я держался спокойно. Не знаю, удалось это или нет, но Шустов сказал с видимым облегчением:
— Слушай, Андрей, я заберу полуторку. Продукты кончаются, надо в город.
— Поезжай.
— Тебе в магазине ничего не требуется?
Я достал пятерку и протянул ему. Мне надо день отдохнуть. Всего день за месяц. Я хочу провести его один. Возьму удочки и уйду на озеро, черт с ними, с комарами! Так вот, на эту пятерку мне требуется десять пачек сигарет — «Шипка» или там «Солнце» — и еще пол-литра «Столичной». Я имею право отдохнуть один день за целый месяц такой ненормальной жизни.
Шустов спрятал мои деньги и, кивнув на прощанье, уехал. Он вернется поздно, это хорошо, я сегодня никуда не пойду. Я не усну, это уж точно — мне не уснуть сегодня. И ни с кем на целом свете, таком большом и умном, не посоветоваться мне, не у кого спросить: «Люди! Что же теперь делать?»
Чернецкий проходил мимо окна с охапкой дров, и я окликнул его. Пусть он сегодня проведет боевой расчет, Чернецкий испуганно спросил:
— Вы заболели? У вас такой вид...
— Да, — сказал я, — наверно, заболел. Но ничего, ничего. Это пройдет...
Я не гасил свет: Шустов, вернувшись, зайдет ко мне. Я не ошибся. Он принес мне сигареты, а потом одну за другой начал ставить на стол бутылки с боржоми. Тринадцать бутылок боржоми, на всю оставшуюся трешку.
— Пей, — сказал он, — пей, Андрюша, сколько влезет. И не сердись на меня. Так лучше.
Я не сердился. Он похлопал меня по плечу, и я поймал себя на том, что мне хочется уткнуться ему в грудь, точно так же, как это сделал Вася Егоров в госпитале.
Я не был в Каменке четыре дня и на пятый решил, что надо ехать. Незачем мучить себя. Видеть Майю было для меня необходимостью. Мне ее не хватало, как не хватает воздуха водолазу. Я тоже задыхался и знал, что это пройдет сразу же, едва я увижу ее. Знал я и другое. Меня не обмануло письмо Лиды. Стоит только ответить, написать — приезжай, и она будет здесь уже на следующий день, и все вернется ко мне. Больше она никогда не оставит меня; это будет нежная, заботливая, внимательная жена. Всю жизнь она будет заглаживать свою вину передо мной. А я не могу написать, не могу простить, не могу солгать — судите меня! Я уже переболел, пережил все это. И даже если мы окажемся вместе, между нами всегда будет незримо стоять тот. Он разделил нас. Лиду было жаль, очень жаль, просто так, по-человечески. Но мне не хватало Майи. Я вспоминал покачивающуюся лодку и тихий голос Майи: «Я тоже знаю, что такое одиночество, Андрей...» И еще — синее пальто, опаленное огнем. Лида никогда не бросилась бы к горящему человеку.
А потом — я ведь обещал приехать. Майя сама просила меня об этом.
Но сначала мне позвонили из Каменки. Звонила секретарь сельсовета, сказала, что Чугунков забрал свои документы и сегодня уезжает в Ленинград. Я битый час просидел у телефона, разыскивая Володьку Семенова, и нашел наконец.
— Встречай своего приятеля, — сказал я ему. Володька хмыкнул в трубку.
— Занятное получается кино, — сказал он. — В общем, спасибо. Освобожусь — обязательно приеду, посидим с удочками. У меня леска есть, ноль-два, японская — закачаешься! Акулу выдержит.
— Ну, акул я здесь пока не замечал. Впрочем, приезжай, может, и повезет тебе на акулу-то.
— Ну-ну, — опять хмыкнул он на прощание.
Итак, Чугунков уезжает. Семенов не удивился этому, он ведь и раньше говорил мне, что Чугунков поедет в Ленинград. Значит, мои предположения верны, и Чугунков вел разведку не для себя. Теперь нужно поспешить и мне. Есть такое выражение: вторая линия охраны границы. Это жители пограничных сел, дружинники, детвора. Я звоню в правление колхоза, Михаилу Михайловичу, и слышу его недовольный голос:
— Ну вот, нашел время людей собирать! Самая у нас горячая пора, капитан.
— Надо, Михал Михалыч. Надо!
— Надо... — передразнивает он меня. — Ладно, чего уж. Приезжай к вечеру. Да не агитируй меня, пожалуйста, сам знаю, что надо. А ворчу просто так. Ясно?
В сердцах он бросает трубку. Конечно, ему сейчас туго приходится: весна... Будь у меня возможность, я помог бы ему. Но я не в силах пособить ему. У меня каждый человек на счету.
Вечером я собираюсь в Каменку. Чернецкому говорю: «Дела», и он кивает.
— Что Чугунков? — У Чернецкого горят глаза.
— Уехал в Ленинград.
— Вопрос, надолго ли?
— Да, — говорю я. — И еще дружина. Сегодня собираемся.
О третьем деле я не говорю. Я не могу больше не видеть Майи. Пусть я побуду с ней десять, даже пять минут — какая разница! Главное — увидеть, и тогда будет легче, и письмо Лиды не станет обжигать меня всякий раз, когда я перечитываю его.
Майя не ждала меня, мой приезд был неожиданным. Когда я постучал в дверь, она открыла не сразу. Я слышал, как она металась по комнате. «Подождите, Андрей. Одну минутку, подождите». Она хлопала дверцами шкафа, потом стукнул ящик. «Я прилегла на минутку, — говорила она из-за дверей, — а в комнате у меня развал». Она очень спешила, и когда открыла мне, то спохватилась, что пояс на халатике не завязан и вообще она его куда-то засунула в этой суматохе. «Такой был ералаш, что просто стыдно».
— Ерунда, — сказал я.
Мы забыли поздороваться.
— Заходите и садитесь. Господи, как вы неожиданно нагрянули! У меня вся физиономия перемята со сна. — Она быстро взглянула на себя в зеркало. Волосы упали на лицо, она откинула их. — Устала после работы и прилегла. И увидела вас. Мы карабкались на какую-то гору, и мне все никак было не ухватиться за вашу руку. Камни сыпались из-под ног и гремели. Проснулась — оказывается, это вы стучите. Хотите чаю?
— Ничего я не хочу, — сказал я. — Хочу только посидеть немного с вами, и все.
Она улыбнулась. Она видела, как жадно я разглядываю ее. У нее на щеке был след смятой наволочки, совсем как шрам, и веки чуть припухли от сна. И глаза не были подведены, как тогда, — быть может, поэтому они были спокойнее, круглее, без прежней диковатости. И еще тапочки на ногах. Без каблуков Майя оказалась мне по плечо. Маленькая и худенькая. Вот что делают каблуки: ведь раньше она была рослой!
— Сегодня вы совсем другая, — сказал я. — Как будто я никогда не видел вас раньше и просто ошибся дверью. Вы — и не вы. Давайте знакомиться.
Я первым отвел глаза. Она тоже разглядывала меня так, будто видела впервые.
— Садитесь, Андрей. У вас какие-нибудь неприятности?
— У меня? Почему вы так решили?
— Вы весь какой-то... тревожный. И лицо очень измученное.
— Должно быть, тоже устал, — как можно безразличнее сказал я. — Работаю по ночам, к тому же комары — спасу нет.
Как она могла догадаться, что у меня неприятности? Вообще, женщины куда тоньше нас — это не новость и не мое открытие. И чувствуют они тоже тоньше. Майя не поверила мне, это ясно, но и не стала допытываться, что со мной. Ладно, пусть думает, что неприятности у меня по службе, какая-нибудь выволочка от начальства...
— Я все-таки поставлю чайник, — сказала она. — Гостей полагается угощать.
Пока она ходила на кухню, я успел разглядеть ее жилье. Комната была невелика, один угол занимала круглая печка, выкрашенная серебряной краской. Такой краской обычно покрывают урны, уличные фонари и статуи в домах отдыха. Впрочем, эта серебряная печка была здесь единственной нелепостью. Она не принадлежала Майе. Ей принадлежали полки, туго набитые книгами, этот низкий диван и уютный столик у окна, горшки с цветами и гипсовая головка Нефертити, загадочно глядящей куда-то поверх меня. И еще — фотографии на стенах. Я узнавал то, что было на этих фотографиях, хотя никогда не бывал там — ни у памятника Петру — Медного всадника, ни у разведенного моста через Неву. Майя устроилась здесь прочно, а эти кусочки Ленинграда, две фотографии, только напоминали о старой привязанности. «Вы любите воду? Воду, мосты, буксиры, отражения фонарей...» — вспомнилось мне.