— «Василек», «Василек», продолжайте преследование, прижимайте к границе. «Василек», «Василек», вас слышу, собака на вертолете, собака на вертолете. Откройтесь ракетой.
Но вертолета еще не видно и не слышно. Я оставляю одного из солдат у черного вытянутого тела Дины. У солдата ракетница. Когда появится вертолет, он даст ракету, и преследование с собакой возобновится отсюда.
Мы теперь не бежим. Мы идем, растянувшись цепью. Мы идем к границе, потому что он наверняка рвется туда. Больше ему некуда деваться. Он знает, что обратно пути нет. У него один выход. И мы идем к границе за ним, хотя он вполне мог дать кругаля в несколько километров. А до границы уже рукой подать.
Его выдали птицы.
Птицы начали кружить над рощей, справа от нас, и повернул группу преследования. Опять бегом, по жухлым прошлогодним листьям. Врываемся в рощу. И опять выстрелы — один и другой. Он стреляет навстречу нам, и я вижу его. Я не знаю, какой он, я просто вижу мелькающую меж березовых стволов фигуру в зеленой куртке.
— Не стрелять! — кричу я своим.
Почему так легко бежать? Будто и нет позади нескольких километров погони. Но я теряю его из виду и вдруг думаю, что дальше начинаются валуны, настоящая крепость. И что, когда он выскочит к самой границе, его уже некогда будет брать. Там два наряда, отделение Иманова, младший лейтенант Чернецкий — если бы они могли слышать мой приказ не стрелять!
Он мелькнул еще раз среди валунов, исчез, появился снова и снова исчез.
— «Гвоздика», — кричу я. — «Гвоздика», прижал к границе.
Я хриплю, мне мешает рация. Я карабкаюсь по валунам, цепляясь за сосенки, чудом выросшие из расселин и трещин в камне. Мокрые после недавнего дождя камни выскальзывают из-под ног, как живые существа. Он за камнями, а мы на виду. Хруп! — треснуло сверху. И потом еще два раза — хруп, хруп!
Я перебегаю от камня к камню. Незачем считать выстрелы. Я же не знаю, какой у него пистолет. И конечно, у него с собой не одна обойма.
Видим: он побежал дальше. Тогда я выскакиваю из-за камня и тоже бегу. Вдруг сосны начинают заваливаться все враз. Я бегу, а они валятся, и на меня надвигается непонятный гул...
Вот что вспоминалось мне на госпитальной койке в те часы, когда возвращалось сознание, когда я выплывал в этот мир из сна или забытья. Это помогало мне отгонять боль. Но она все-таки сковывала меня, и тогда появлялась сестра со шприцем. А у мамы под глазами лежали коричневые тени.
Но все-таки я выздоравливаю.
То, что я выздоравливаю, я знаю лучше врачей. Я потребовал, чтобы включили радио. Но здесь, в послеоперационной палате, нет «точки». А я хотел слушать радио, и белая колонна с совиной головой наверху — мой врач сдался. Я лежу и с удовольствием наблюдаю, как монтер в белом халате тянет провод. Тюк-тюк молоточком. Тюк-тюк. Я сказал ему: «Эй, парень, у тебя есть закурить?» Он почему-то оглянулся на дверь. Матери в палате не было. Вполне мог дать на пару затяжек. А он оказался некурящим или соврал. Да я бы и сам не затянулся, пожалуй.
Я знаю, что выздоравливаю, иначе ко мне не пускали бы гостей. «Посетителей» — как говорят здесь. Володька Семенов появляется у меня второй раз, и опять с апельсинами. Меня уже воротит от апельсинов. Можно подумать, что это самый полезный продукт. А мне бы сейчас хороший кусок баранины с чесночком и жареной картошки.
Но на этот раз я требую от Володьки, чтобы он рассказал мне все, что можно рассказать. Володька искоса поглядывает на маму, и мама уходит. Ей не положено знать то, что доступно нам, чекистам.
— Ну, во первых строках, это был агент-ходок, редкая по нынешним временам профессия, но мы его так приперли, что деться уже было некуда. А сам сюжетец, между прочим, занятный. Есть у нас с тобой один знакомый — Александр Чугунков. Вообще-то дешевка, фарцовщик, дерьмецо. Приглядывали за ним не мы, а милиция, и вдруг выясняется, что фарцовку он вроде бросил, а в ресторанах гуляет, и деньжат у него вроде бы прибавилось. Откуда? Еще понаблюдали малость. Оказывается, с иностранцами встречается по-прежнему. Сообщили нам. Сам догадываешься, какая у нас могла возникнуть первая версия. Подобрал его кто-нибудь из чужаков и заставил работать на себя связным. Думали, через него на тайник выйдем или на человека, — и все впустую. Только через две недели вышли на его «хозяина», но с другого конца.
«Хозяин» то ли почувствовал, что запахло жареным, то ли перестраховался, но заставил Чугункова смыться. Ты знаешь, Чугунков месяц отсиживался у матери в Каменке. Профилактировать его не имело смысла, к тому же «хозяин» от нас ушел. Где-то мы дали промашку или, черт его знает, переосторожничал, сукин сын. Как бы там ни было, на время мы его потеряли из виду. Но у меня расчет был такой: рано или поздно Чугунков все равно выведет нас на него. А потом тебя насторожило, что он у самой границы вентерь ставил. Ты оказался прав. Это было разведкой. Ну, а продолжение в следующем номере...
Он еще издевался надо мной! Я погрозил Володьке кулаком.
— Ладно, лежи и не шуми. Так вот, Чугунков поехал в Ленинград. Ты сам сообщил мне об этом. Мы провожали его и встречали и в поезде даже резались с ним в «буру». И он вывел нас точно на своего «хозяина».
— Что же, вы их в городе не могли взять?
— Могли. Вполне могли. Собственными ушами слышали, как «хозяин» расспрашивал Чугункова о границе, о местности, о системе охраны. Кое-что ему Чугунков растолковал правильно. Он и впрямь кое-что знал. Только ведь и мы знали, что «хозяин» сейчас пустой, а пойти должен с чем-то. И ждали.
— Долго ждали, — ворчу я.
— Переборщили немного, — соглашается Володька. — Вторая накладка у нас получилась, когда целых восемнадцать часов мы не знали, где он. Мне от начальства нахлобучка за нахлобучкой, а я-то был спокоен. Я понимал: вокруг него мы создали такую пустоту, что выход один — через границу. Как видишь, не ошибся. Откликнулся «Василек».
— А...
— Всё! — решительно обрывает меня Володька. — Мы же договорились — без лишних вопросов. Впрочем, могу еще сказать, что собачку на вертолете не зря кинули. Нашла она в лесу некий сверточек, представляющий, как говорится, большой интерес для иностранной разведки.
— Слушай, — все-таки не выдерживаю я. — Чего ради он поперся именно на моем участке?
— Знание местности — раз, хорошая база на той стороне — два.
— Тиммер?
— А ты догадливый! — хмыкает Володька. — Но теперь все, брат. Остальное лет так через пятьдесят прочитает какой-нибудь писатель в архиве и напишет роман «Кобра не проползла». И обязательно с сероглазым майором, который все видит, все знает и все умеет.
Еще один гость — Шустов.
Он сидит возле меня и осторожно разворачивает ослепительно белый сверток. Это мне! Это черт знает какой неописуемой красотищи торт, выложенный клубникой по розовому крему.
— С меня семь потов сошло, пока довез, — жалуется Шустов. — Поверишь ли, своих собственных детей из роддома выносил, и то так не держал. Костюков этот торт всю ночь сочинял. Специально машину в город за ванилью гоняли и за коньяком для торта. Сто граммов коньяку. Правда, боюсь, что половину Костюков сам употребил для поднятия тонуса.
Первый кусок торта — маме. Она пробует и недоверчиво смотрит на Шустова.
— Вы сказали, это сделал мужчина?
— Да. Наш повар.
Она не верит.
— Ты даже не представляешь себе, какой это повар! — доказываю я ей. — Он умеет делать консомэ с фашотом, котлеты «Марешаль», рыбу под этой самой... бешемелью, фрикассе и гоффре.
— Гоффре делают портные, — говорит мама.
— Ну, значит, что-нибудь в этом духе. Кстати, — спрашиваю я, — как он там, Костюков?
Старшина деловито расправляется со своей порцией торта и отвечает не сразу.
— Домой собирается парень, отслужил свое.
Жаль!.. Помотал он мне нервы, конечно, порядком, но все равно жаль, что не будет на заставе Костюкова.
А Шустов, усмехаясь, рассказывает мне, что на днях ночью, вернувшись с границы, зашел в столовую поесть что-нибудь из «расхода». Вошел и удивился: на кухне свет, чьи-то голоса. Один, узнал он, был голосом Костюкова, другой— Каштаньера, которому Чернецкий приказал принять от повара «дела».
— Ну, а как ты будешь делать печенье песочное «террасики»? — строго вопрошал Костюков, и Каштаньер отвечал, запинаясь:
— Значит, беру тесто ароматизированное... Три четверти стакана джема или повидла.. Ложка сахарной пудры для обсыпки.
— Так. Теперь пирог с рыбной начинкой...
Шустов сидел за столиком и слушал, как идет этот экзамен у плиты. Прошло, наверное, минут двадцать. Экзамен кончился таким внушением:
— Если узнаю, что кто-нибудь из ребят похудеет хоть на кило, головы тебе не сносить. Усек? Теперь бери тетрадку и пиши: Егоров любит котлеты с жареной картошкой. У него день рождения двадцать шестого. Записал? У Иманова день рождения в аккурат седьмого ноября — чтоб был ему бешбармак. Делают его так: берут кусок баранины...
— Сыплют перчик, — громко сказал Шустов.
Костюков высунулся из раздаточного окна, ничуть не удивленный и тем более не смущенный.
— Никак нет, товарищ старшина. Я специально в Алма-Ату, в ресторан «Южный» писал, чтоб рецептик прислали. Так что теперь все по науке.
...Он рассказывает, а мне грустно. Ох, сколько бы я отдал, чтобы вновь оказаться там, на заставе над озером. На моей заставе, на крохотном кусочке нашей земли, который мне сейчас дороже всех мест на планете. И чтоб Шустов и мама не догадались, до чего мне тошно, я ворчу:
— Ты лучше крошки от торта из усов вытряхни. Полторта в усах осталось.
Шустов грустно проводит пальцами по усам.
— Андрюша, — тихо спрашивает он. — Ты после поправки куда хочешь?
— Как это куда? — не понимаю я.
— Ну, обратно, или...
— Конечно обратно, а то куда же? Почему ты меня спрашиваешь об этом?
Шустов глядит в сторону и все приглаживает, все ласкает свои желтые, жесткие, торчащие, как сапожная щетка, усы.