— Так, — говорит он. — С Анной моей поспорил. На усы. Анна говорит, вернется Андрей, я говорю, выше пойдет.
А я уже хохочу во все горло, хотя мне еще болыно смеяться так. Ай да Анна Ивановна! Нет, дружище, готовь бритву, плакали твои пшеничные, прокуренные.
Шустов протягивает мне письма. Их много. Первое в пачке — от Васи Егорова:
«...Ваня поправляется, хотя будет лежать еще долго. А я собрался было пожениться с Леной в июне, да теперь перерешили. Отложим, пока Вы не вернетесь. Я Лене сказал, что без Вас свадьбы не будет. Она Вам тоже низко кланяется, и еще кланяются ее родители Нил Спиридонович и Татьяна Владимировна, и председатель колхоза Михаил Михайлович, и все наши ребята».
Второе — Чернецкий:
«Спешу Вас порадовать. Проверка выполнения социалистических обязательств прошла. Сдали на «хорошо». Видимо, учли наши действия во время недавних событий. У нас четыре отличника! Иманов не подвел — все пятерки. Затем Балодис, Надеин и Шабельник...
...Не волнуйтесь, служба идет, как заведенная. Вот только приехать я к Вам не могу сейчас. Сами понимаете. Честно говоря, со стыдом вспоминаю, что было два с лишним месяца назад, когда Вы приехали. Думал — не сойдемся. Просто у меня было тогда такое настроеие...»
Еще одно — я смотрю на подпись — Аверин.
«Товарищ капитан! Прошу Вас, когда Вы возьмете это письмо, дочитайте его до конца. Не подумайте худо — я сам, своим умом дошел до сознания, что вел себя как последняя, извините за грубое слово, шалава. Обещаю Вам, товарищ капитан...»
У меня много времени, я могу лежать и думать, и вспоминать, и, как сказал мой врач, извлекать квадратный корень. А главное, я могу сколько угодно разговаривать. Основной мой собеседник — мама.
Через несколько дней мама входит в палату и начинает что-то прибирать, даже проводит рукой по подоконнику. Я слежу за ней со смутным подобием догадки. Но она молчит. Она молчит, а я знаю, что это не просто так.
— Только, пожалуйста, не пытайся подниматься, — сказала мама. — Сейчас придет Майя.
Дверь открывается с чудовищной медлительностью, Долго-долго никого нет. Я все-таки пытаюсь приподняться, мне надо перенестись туда, помочь открыть дверь настежь, но Майя уже вошла. Она только посторонилась, пропуская маму. Мама оставила нас вдвоем. Она не хочет мешать нам. А Майя все ближе и ближе, и вот уже надо мной ее глаза, и ее волосы падают мне на лицо, и в ушах у меня стоит сплошной звон, через который еле слышно: «Андрюша, как же так... как же ты...» Она приникает к моей небритой щеке, и я боюсь шевельнуться, чтобы не прогнать, не спугнуть это чудо...
Моя повесть окончена.
Пройдет еще три месяца, прежде чем я снова буду сидеть в кабинете полковника Флеровского. Что? На штабную работу? Ни в коем случае! Я здоров, как двадцать лошадей. Я бегал по три часа в день по дорогам Крыма, и меня принимали за идиота: человек приехал отдыхать, а бегает как оглашенный. Нет, только на заставу. И только на мою.
Я еду на мою заставу, и кругом полыхает осень. Теплый сентябрь выдался в этом году, и деревья стоят праздничные, как колонны демонстрантов. На развилке дорог водитель притормаживает и смотрит на меня. Куда? Налево — Новая Каменка, Майя. Направо — мой дом. И я говорю: «Домой».
Ворота уже открыты. Неужели только нынешней весной я, перемазанный выше колен дорожной грязью, впервые приехал сюда? Как давно это было — сто лет назад!
Солдаты стоят в строю возле заставы. Я вижу их издали, каждого в отдельности. Могучий Гусев высится на правом фланге. Потом Надеин, Шабельник, Каштаньер, Иманов, Балодис... Аверин, оказывается, самый низкорослый, он на левом фланге. Чернецкого я не вижу — должно быть, на границе, на службе.
Я выскакиваю из машины и иду. Нет, я не иду, я бегу к ним. Я вижу, как старшина Шустов, подобравшись, подносит руку к козырьку фуражки. Тогда я останавливаюсь. И Шустов, чуть повернув голову к строю, командует своим хорошо поставленным, старшинским басом:
— Застава, смирно!
КРЫШИ НАШИХ ДОМОВПовесть
1. «Разрешите отлет»
— Я не могу лететь, — тихо сказал Бусько. Он смотрел в сторону и курил, прижимая сигарету пальцами к губам. — Ты сам пойдешь к командиру или пойти мне?
Жильцов кивнул. Он пойдет сам. Он знал, в чем дело и почему Коля Бусько не может сегодня лететь в командировку, и ему было жаль его и жаль, что они не полетят вместе. Разговор с командиром эскадрильи будет не из приятных, конечно. Лучше всего — с глазу на глаз: Жильцову не хотелось, чтобы при этом разговоре присутствовал начальник штаба — он просто ничего не поймет, к тому же он недолюбливает Бусько.
— Я поговорю с командиром, — так же тихо, чтобы не слышали остальные, сказал Жильцов. — Совсем плохо?
— Совсем, — по-прежнему отворачиваясь, ответил Бусько.
— В таком случае, может, лучше лететь, а?
— Нет, я уже решил. Будь что будет.
Жильцов досадливо поморщился, подумав о Галине. То, что человек глуп, — еще полбеды. А вот когда глупый человек оказывается к тому же злым, капризным, раздражительным — совсем худо. Галина была такой. Сначала, после свадьбы, она приходила сюда, в эскадрилью, к командиру или начальнику штаба и закатывала скандалы: опять мужа посылают в командировку на месяц или опять он в дежурном экипаже на выходной или праздник! Новый начальник штаба майор Юрков не стал с ней разговаривать. Он позвонил дежурному и попросил прислать к нему старшего лейтенанта Бусько, а когда тот вошел, бросил ему:
— Или вы добьетесь чего-нибудь по службе, или будете ходить с женой на рынок и в кино и останетесь вечным старшим лейтенантом. Все, идите.
Семья у Бусько рушилась. Галину несколько раз встречали с директором универмага, видели, как она уезжала с ним в машине. Бусько не рассказывал никому, даже Жильцову, что она дважды не ночевала дома. «Ездила к подруге» — вот и все. Короче говоря, уж если Бусько говорит, что плохо, значит, плохо... «А может быть, оно и к лучшему? — подумал Жильцов. — Ну, разведется. Мужик еще молодой, двадцать восемь, детей нет, найдет хорошего человека, все образуется». Он не понимал, как можно любить такую женщину, как Галина, и так переживать, как переживал Бусько.
Они стояли в коридоре вместе с другими офицерами. Здесь по утрам, перед построением, обычно ждали командира. Ровно в девять у дежурного по части раздавался звонок — это звонил часовой от входа, и тогда сигареты летели в урну, а дежурный выскакивал в коридор встречать подполковника. Командир выслушивал рапорт и здоровался с каждым. Так было заведено издавна.
Пожимая руку командиру эскадрильи, Жильцов хотел было попросить принять его, но промолчал: сейчас построение, все равно не успеть, а до вылета еще четыре часа. Сегодня пятница — командир и начальник штаба сразу же займутся плановой таблицей полетов на будущую неделю, стало быть, надо улучить момент, когда Юрков выйдет от подполковника.
Но все получилось иначе.
Жильцов сказал, что надо зайти в медчасть, на предполетный осмотр, поискал глазами своего старшего бортового механика Женю Каланджи и, подзывая, махнул ему рукой. Бусько шел нехотя. Он-то знал, что со здоровьем у него все в порядке, всю жизнь пульс был семьдесят, а давление сто тридцать на восемьдесят. Но когда врач, еще и еще раз надувая черную повязку на руке Бусько, недоверчиво спросил: «Вы вчера не выпивали случаем?» — Жильцов облегченно вздохнул: сейчас врач запретит Бусько лететь, и все устроится само собой и совсем просто.
— Нет, — сказал Бусько. — Давайте подышу в вашу трубочку.
— Чего там у него? — спросил Жильцов.
— Сто семьдесят на сто. И пульс шкалит.
Как раз в это время и вошел майор Юрков. Он был маленький, кряжистый, будто по какой-то иронии природы рос не вверх, а в ширину и дорос до того, что, казалось, ему уже трудно поднимать короткие тяжелые руки. Мощный, несмотря на свой маленький рост, он ходил так, как штангист идет к штанге, передвигая вперед, в такт шагам, то левое, то правое плечо. Обычно он чуть откидывал голову, и никто не мог объяснить, почему при разговоре с начштаба все время кажется, будто это он смотрит на тебя сверху вниз, а не ты на него.
Юрков слышал последние слова врача и, покосившись на Бусько, закатал рукав рубашки.
— Ну-ка, прикинь на своем агрегате.
— И у вас шкалит, товарищ майор.
— Шкалит? — усмехнулся Юрков. — Я вот не пущу тебя пару раз на рыбалку, вмиг все будет в порядке — и давление, и пульс. Что у старшего лейтенанта Бусько?
Врача он выслушал без всякого внимания. Глаза у него были холодные, и сказал он тоже холодно:
— Старшему лейтенанту противопоказана семейная жизнь. — Он повернулся к Жильцову: — Полетите с новеньким, с лейтенантом Кокоревым. Только смотрите, если вильнет в сторону — спрошу с вас строго, вплоть до предупреждения о неполном служебном. Вы поняли меня, старший лейтенант?
— Понял, товарищ майор.
Юрков поглядел на него как бы сверху вниз и вышел, раскатывая рукав. Пауза была слишком долгой.
— Ничего, — словно успокаивая Бусько, сказал Жильцов. — Обкатаю новичка, ему полезно. А ты...
Он не договорил. Это он скажет после. Ну, чтоб не очень нервничал и держался молодцом. Черт возьми, может, вся эта история и впрямь к лучшему?
Автобус стоял на ремонте, и летчики ездили на аэродром в маленькой, неудобной «санитарке». Здесь было тесно, чемоданы стояли у ног, машину потряхивало, и чемодан Кокорева больно стукнул Жильцова. Он отодвинул его и раздраженно сказал Кокореву:
— Вы бы поставили его как-нибудь иначе.
Не надо раздражаться. Это он понял тут же и понял, откуда оно, раздражение. Оттого, что летит не Коля Бусько, а вот этот франтоватый лейтенант.
Познакомились они две недели назад на лестнице дома, где жил старший лейтенант и в котором новенькому дали комнату. Жильцов спускался, а навстречу ему Кокорев катил вверх по ступенькам тележное колесо. Жильцову пришлось посторониться. Лейтенант с грохотом прокатил колесо мимо него, тогда, не выдержав, Жильцов спросил: