— Мебелишкой обзаводитесь?
— Угадали, — засмеялся Кокорев.
— А если не секрет, что это будет? Двуспальная кровать или письменный стол?
— Люстра, — сказал Кокорев. — Отмою хорошенько, покрою лаком и присобачу к потолку. Потом беру бутылки, отбиваю донышки. В бутылки — лампочки. Вот и все.
— Просто, как все гениальное, — усмехнулся Жильцов. — Вы женаты?
— Бог миловал.
— Когда он перестанет вас миловать, постарайтесь, чтобы ваша жена не выкинула эту люстру на головы прохожих.
— Ну что вы! Мы сдадим ее в музей современного искусства. Поп-арт, слыхали?
Кокорев снова засмеялся и покатил свое колесо дальше, а Жильцов подумал: мальчишка, пижон в лейтенантском звании, — а теперь вот он должен вместо того, чтобы спокойно прожить на «точке» месяц, как нянька возиться с этим кадром. Интересно, знакомятся ли с ними лично кадровики-«направленцы» из округа или довольствуются анкетами и характеристиками?
И совсем неизвестно, что он выкинет: отпросится в кино, а на самом деле пойдет и выпьет, или начнет волочиться за какой-нибудь местной красоткой — парень-то молодой, холостой, даже, пожалуй, красивый. Жильцов рассматривал его, чувствуя, что раздражение не проходит, наоборот, становится прочным. Совсем ни к чему...
За три года он сработался с Бусько так, что во время полета порой казалось, будто этот человек, сидящий справа, как бы становился продолжением его самого, а оба они составляли одно целое с машиной. Это ощущение было и спокойным и радостным одновременно. Теперь оно исчезло. Жильцов еще раз досадливо поглядел на кокоревский чемодан, который, будто нарочно, как назойливая собачонка, снова начал тыкаться в его ноги, и постарался думать о другом. На этот раз — и опять-таки раздраженно — он подумал о майоре Юркове.
В эскадрилье Юрков был человеком новым. Прошлой осенью сюда с Чукотки были переведены два экипажа, появился новый начальник группы регламентных работ и он — майор Юрков. Всех их за глаза начали называть «чукчами». Ребята были славные, много и трудно летавшие, и здесь, на Северо-Западе, где служба была, конечно же, легче, они поначалу чуть распустились. Странно, никто, кроме майора, этого не заметил, и вдруг — бац! — рапорт командиру эскадрильи о задержании присвоения очередного звания штурману звена — «чукче»! «Для меня нет своих и чужих, — сказал тогда Юрков командиру эскадрильи. — Перестал работать человек, как от него требуется, пусть отвечает».
О самом Юркове «чукчи» рассказывали разное, но в одном сходились все: летчик он отменный, в каких только переплетах не оказывался, и ничего ни с ним, ни с экипажем не случалось. Рассказывали, что однажды летал вдоль берега (скалы метров по пятьсот — шестьсот) на сорокаметровой высоте, с моря надвинулся туман, — а в тех краях он сваливается мгновенно, и хоть глаз выколи! — Юрков поднял машину и ухитрился сесть на берегу. Вот как приходилось летать! И командировки там были не по двадцать — тридцать дней, как здесь, а по два месяца кряду и потом, как вернешься, опять на два месяца... И служили там по пять-шесть лет, год шел за два, денег, конечно, навалом, да не в них счастье.
Но те же «чукчи» говорили о Юркове другое: груб, непримирим, прямолинеен. Сейчас Жильцов подумал, что это, быть может, от какого-то комплекса неполноценности, которым человек такого маленького роста неизбежно должен страдать. Сегодняшнее его напутствие было грубым и, во всяком случае, лишним. Будто бы он, Жильцов, сам не знает, как ему держать себя с экипажем. Будто первый раз летит в командировку, а тут — нате вам! — «вплоть до предупреждения о неполном служебном».
И снова Жильцов попытался оторваться от этих, тоже неприятных раздумий, но тут же появились другие. Во-первых, должна приехать мать. Она приедет, а его нет. Ключ он оставил Бусько, но вряд ли мать проживет долго в его квартире: недельку поездит за грибами и брусникой, а потом — обратно, в Ленинград... Отпуск у Жильцова предполагался в октябре, значит, они увидятся только тогда, когда он через Ленинград поедет в Гагры. Здесь в октябре делать нечего, холодно и дожди...
Машина свернула с шоссе — началось поле, в другом конце которого виднелись ангары, здания служб, стеклянная вышка СКП — стартового командного пункта — и антенны над ним. По бокам дороги лежали старые, сношенные автомобильные скаты, лихо выкрашенные в рубчик масляными красками, — в скаты была насыпана земля, и росли цветы. Вертолеты стояли поодаль, на площадках, и еще издали Жильцов увидел свой.
Кокорев перехватил этот взгляд и спросил:
— Стоит на месте? Не улетел?
Жильцов не ответил. Но когда «санитарка» остановилась и офицеры вышли, он задержал Кокорева:
— Давайте покурим минутку. Другого времени поговорить у нас, возможно, и не будет. Я просто не хочу никаких недомолвок.
Он старался говорить мягче. Они летят не на увеселительную прогулку. В командировке должна быть особенно жесткая дисциплина. (Кокорев кивнул, улыбнувшись: «И начальство далеко, и соблазнов больше?») Да, вот именно — соблазнов. К тому же, кажется, лейтенанта перевели в погранвойска из ВВС? Кокорев снова кивнул, и тогда улыбнулся Жильцов. Он знает, как там, в ВВС: прилетел, закинул планшетку за спину и пошел обедать, а машиной займутся другие. Здесь не так. Здесь машиной будут заниматься все. И если в эскадрилье одну машину обслуживают двадцать три человека, то там, в командировке, их будет всего четверо: с ними полетит авиационный механик.
— Со старшим бортовым техником Каланджи вы уже знакомы?
Нет, Кокорев еще не был знаком с Каланджи. На аэродром тот укатил сразу же после предполетного осмотра на своем мотоцикле. Сейчас Каланджи уже копался в двигателе, словно утонув в распахнутых створках капота. Наружу торчали лишь его ноги. Жильцов знал: вчера Каланджи тоже возился с машиной чуть ли не дотемна.
В эскадрилье лейтенант Женя Каланджи был любимцем, и никто не мог сказать почему, но стоило кому-то назвать его имя, как другие начинали улыбаться. Так улыбаются, когда речь заходит о славных детях. Впрочем, у Каланджи действительно были большие, темные, круглые глаза ребенка, и весь он, розовощекий, полногубый, никак не походил на офицера.
В свободные от службы минуты Каланджи вдруг исчезал. Где Каланджи? Да наверняка сидит в кафе-мороженом и уплетает четвертую или пятую порцию — его страсть к мороженому вызывала всевозможные шутки, особенно после одного случая.
Как-то несколько офицеров, собравшись, начали вспоминать знакомых девушек, рассказывать, кто как женился, и вдруг Каланджи выпалил: «У меня однажды тоже с девчонкой такая история произошла...» На него вытаращили глаза: у Каланджи — с девчонкой? «Ну да, пошли мы с ней на станцию и на спор съели по три пакета пломбира — кило двести, честное слово». Летчики изнывали от хохота, потом «история с девчонкой» пошла гулять по эскадрилье.
Он мог работать с утра до вечера, без завтрака, обеда и ужина, на своем вертолете или на чужих, просили его об этом или нет. Он страдал, если ему надо было задержаться в городке, в эскадрилье; сразу же после построения он подходил к Жильцову и тоскливо спрашивал: «Я тебе не нужен, командир? Я поеду?» И если Жильцов разрешал, счастливый Каланджи уже через минуту гнал на аэродром на своей «Яве».
И все знали, что если уж двигателем занимался Женя Каланджи, хотя бы просто осмотрел его, полет обеспечен, как говорили, на сто двадцать процентов. Честно говоря, Жильцову даже чуть завидовали, что у него бортовым — Женя, так и говорили: «Чего ему не жить, когда с ним Каланджи».
Все было готово к полету. Ждали командира эскадрильи — сегодня он был ответственным за выпуск. Прапорщик Самохвалов сидел в машине. Жильцову уже доводилось летать с Самохваловым в командировки — угрюмый человек, но дело знает.
Он любил эти минуты перед стартом, перед тем, как машина наполнялась ровным и сильным гулом, когда можно расслабиться — будто посидеть по традиции перед дальней дорогой. Все, что тревожило, раздражало, волновало, — все куда-то уходит, перестает существовать. Связь УКВ уже включена, и можно произнести привычные слова:
— «Горбунок», я — семнадцатый, прошу взлет.
В наушниках голос командира, чуть глуховатый, с хрипотцой:
— Семнадцатый, я — «Горбунок», ветер триста двадцать градусов до семи метров, контрольное висение, взлет разрешаю.
И тогда могучая сила отрывает вертолет от земли, и, как всегда, чуть холодеет внутри — сладкое, не проходящее с годами чувство взлета. Она уже там, земля, метрах в пяти, и кругом ложится от ветра, поднятого лопастями, еще зеленая трава. Жильцов смотрит на приборы: давление масла в норме, гидросистема в норме, все работает на взлетном режиме. Дома, люди — все, что внизу, вдруг начинает уменьшаться в размерах, становится видным то, что не видимо с земли, — крыши, дороги, аккуратно расчерченные поля, озеро, лес за ним, — а добрая сила все поднимает и поднимает Жильцова над обычным земным миром, открывая его словно бы заново.
— Взлет произвел, разрешите задание.
— Ваш взлет 13.15, ложитесь на курс задания, связь по связной станции, доложите...
— На борту порядок. Разрешите отлет?
Все так же похрипывает голос подполковника:
— Связь по связной станции, с вами конец, счастливого пути.
И почему-то Жильцов (может, потому, что, другие выпускающие никогда не говорили «счастливого пути») впервые в жизни отвечает не по-уставному:
— Спасибо, Григорий Петрович.
2. Танцы-шманцы
Пограничный приморский городок, где Жильцов с экипажем должен был провести месяц, был памятен ему по нынешней весне.
Апрельские штормы разломали лед, и к маю море очистилось. В первых числах, сразу же после праздников, несколько совхозных МРТ вышли на промысел. Метеосводка была спокойной, и шторм налетел неожиданно. Пять или шесть тральщиков успели уйти в бухту Гранитную и спрятаться там, а МРТ-18 кинуло на подводный камень в километре от бухты, и набегающие волны не снимали его, а лишь приподнимали и снова били об этот камень. Тральщик лежал на боку, в пробоину хлынула вода, восемь человек висели, уцепившись за поручни правого, задранного борта. О том, чтобы какому-нибудь судну подойти и снять людей, не было и речи: его тоже грохнуло бы о камни.