— Лучше уж без обстановки, — проворчал полковник. — Нас тут целую неделю трясло — ждали прорыва на правом фланге. Люди по двое суток не спали.
Жильцову нравился полковник Флеровский. Он был грузноват и поэтому медлителен в движениях, все его лицо пересекал шрам — след ранения, полученного на войне, и лицо казалось неподвижным и чуть перекошенным. Лишь темные глаза жили на этом неподвижном лице своей самостоятельной жизнью. Жильцов подумал, что Флеровский очень быстро стареет: в прошлый раз он не видел этих совсем старческих складок под подбородком. Должно быть, дослуживает.
— Есть какие-нибудь вопросы?
Значит, разговор окончен. Жильцов встал:
— Разрешите экипажу быть свободным после ужина?
— Да. Только доложите оперативному, куда пойдете. Подождите, старший лейтенант...
Флеровский помолчал, как бы еще раздумывая, сказать или промолчать и отпустить Жильцова на все четыре стороны, но потом, видимо, решил, что сказать надо, и, встав, подошел к стене и откинул шторы. Там, за шторами, была карта. Такую же, только меньшего масштаба, Жильцов получил в штабе эскадрильи перед полетом. Полковник кивнул, приглашая Жильцова подойти ближе.
— Вот здесь, — сказал Флеровский. — Будьте особенно внимательны вот здесь. — Он показал на участок побережья, и Жильцов прикинул — километров двадцать или двадцать пять береговой полосы. — Я не могу вам раскрывать все, но меня этот участок очень беспокоит. Им должны особенно интересоваться там. Вы меня поняли?
— Понял, товарищ полковник.
— Я прошу вас рассчитать, за сколько времени вы можете долететь туда по тревоге, обдумайте условные сигналы для застав, постов технаблюдения и моряков. Потом доложите начальнику штаба.
Расспрашивать полковника подробней Жильцов не имел права: Флеровский сказал ему все, что считал нужным, об остальном Жильцов мог только догадываться — значит, за эти месяцы в районе побережья появился какой-то наш объект, вот и все. Уже у себя в номере он достал карту и еще раз просмотрел и промерил участок. Ну, лета туда двадцать три — двадцать пять минут. А если во время тревоги вертолет будет не готов? В таком случае прилететь в точку обнаружения можно тогда, когда там будет уже пусто.
Конечно, месяц может пройти тихо и мирно, но граница есть граница, тем более что появился некий объект, о котором Флеровский не захотел сказать что-либо определенное. А Жильцов думал, что́ он в свой черед может сказать Кокореву, который сейчас брился, сняв со стены и поставив для удобства на стол большое круглое зеркало.
— Есть задание, командир?
— Мысли вслух, — сказал Жильцов. — Надо посчитать малость.
— Считать — это по моей епархии, — сказал Кокорев, выключив бритву и пододвинув к себе карту.
Жильцов показал ему на участок береговой полосы. Никаких объяснений — просто район наиболее вероятного движения нарушителей.
— Здесь? — удивился Кокорев. — Да кто здесь сунется? Море!
— Вы не знаете границу, — усмехнулся Жильцов. — Просчитайте-ка по-быстрому.
Кокорев пожал плечами, и погоны на них колыхнулись, как крылышки. «Должно быть, он решил, что я его проверяю», — подумал Жильцов. Считал Кокорев уверенно, выписывая цифры мелким, аккуратным почерком. Время подготовки, время полета, расход горючего... Что ж, все было точно, а Жильцов продолжал недовольно думать, что при таком расчете, который совпадал с его собственным, они могут опоздать... Если нарушение из тыла — еще ничего, а если со стороны моря? Судно-нарушитель запросто уйдет из двенадцатимильной зоны.
Когда вместе с Кокоревым он подошел к вертолету, то не увидел никого, кроме часового. Потом из травы появилась фуражка. Трава была высокая, некошеная, и Женя утонул в ней.
— Все в порядке, командир. Посмотрим на горячем?
Это значило — надо запустить двигатель на полную мощность, отключить и снова проверить, не бьет ли где-нибудь масло и не подтекает ли бензин.
— Давайте вы, — кивнул Жильцов Кокореву. Сам он сел в траву рядом с Женей, и тот, покосившись, спросил:
— Что-нибудь случилось, командир?
— Ничего, — сказал Жильцов. Он не мог требовать от Каланджи, чтобы машина всегда была готова к полету. Это невозможно. Да и Каланджи не тот человек, от которого надо что-то требовать, он и так делает больше, чем обязан.
— Случилось, — уверенно сказал Каланджи.
— Сегодня вечерком сходим в город, — сказал Жильцов, — и зайдем в кафе-мороженое. Помнишь, на углу Советской и Чапаева?
Каланджи обиженно надул губы. Ребенок и ребенок. «А что я могу ему сказать? — подумал Жильцов. — Если на границе что-нибудь произойдет, дай-то бог, чтоб не в то время, когда он копается в двигателе».
— За мой счет, — сказал Жильцов, глядя на лопасти. Вот они вздрогнули: Кокорев включил двигатель. Сейчас он прокрутит несколько минут, они осмотрят двигатель и пойдут мыться, а потом в город.
— Погоди, — сказал Жильцов. — А где Самохвалов?
— Я его отпустил, командир. — У Жени было смущенное лицо.
— Как это отпустил?
— Мы послеполетный вместе сделали, — торопливо сказал Женя. — А потом — зачем он нужен?
— Вот что, добрая душа, — растягивая слова, недовольно сказал Жильцов, наблюдая, как Женя начинает краснеть. — Еще раз отпустишь без меня — сам без города останешься. Будешь лежать на койке и отрабатывать взаимодействие щеки с подушкой: Понял? Самохвалов хитер, знает, что ты его держать не будешь. Ко мне небось не обратился...
Он не договорил. Все равно сейчас уже ничего не было слышно, — двигатель работал на полных оборотах и гремел нещадно.
Если Жильцов и Каланджи бывали в этом городке раньше и знали его, Кокорев оказался здесь впервые и шел, с любопытством озираясь по сторонам. От него густо пахло «Шипром». Где-то он раздобыл утюг и отпарил брюки до кинжальной остроты, а потом достал из чемодана новенькие коричневые полуботинки. Жильцов, глядя на эти приготовления, почувствовал, как к нему возвращается уже знакомое, затихнувшее лишь на время полета, раздражение. На что он рассчитывает, Кокорев? На какое-нибудь скорое знакомство? Они зайдут в кафе, потом во Дворец культуры, в кино — вот и вся программа.
Кокорев шел и успевал оглядывать не только дома, но и встречных девушек — время от времени Жильцов перехватывал его быстрый и оценивающий взгляд.
— Конечно, здесь нет МХАТа и Пушкинского музея, Василия Блаженного и ГУМа, — сказал Кокорев, — но что-то здесь должно быть? Какой-нибудь исторический камень или след чьей-то великой ноги, а?
— Вы москвич? — спросил Женя.
— Коренной и потомственный. Отсюда и любовь ко всему выдающемуся.
— К ГУМу? — усмехнулся Жильцов, чуть-чуть давая выход своему раздражению.
Кокорев невозмутимо, даже, пожалуй, весело кивнул.
— А как же? В Москве каждый день около двух миллионов приезжих. Вы думаете, все рвутся в театры? В ГУМ! Так на что же здесь можно поглядеть для дальнейшего духовного роста?
— По-моему, здесь ничего такого нет, — сказал Женя, поворачиваясь к Жильцову за подтверждением. — Да, командир? Кажется, городишко отстроили после войны.
— В школе есть краеведческий музей, — буркнул Жильцов.
Об этом он узнал тогда, весной. В эскадрилью из местной школы пришло письмо, ребятишки просили прислать фотографии «тех летчиков, которые спасли наших рыбаков». Командир эскадрильи приказал всем троим сфотографироваться и послать снимок ребятишкам. Для истории, так сказать.
Кокорев рассмеялся.
— Я в детстве тоже делал свой музей. Нашел здоровенную кость и уверял ребят, что отец привез с Кавказа кусок ископаемого тигра. Ничего, верили. Зайдем в музей?
— Нет, — сказал Жильцов. Ему вовсе не хотелось, чтобы Кокорев увидел там его фотографию. Получится — вроде похвастал. — По-моему, прохожие девушки вас интересуют куда больше, лейтенант.
Он говорил себе: не надо раздражаться — и ничего не мог поделать с собой и чувствовал, что разговаривает с Кокоревым не так и что Женя этого не понимает, а сам Кокорев то ли не замечает, то ли здорово делает вид, что не замечает, и наверняка думает, что командиру попала какая-то шлея под хвост — ничего, пусть поворчит, поворчит и успокоится.
— Кстати о девушках, — сказал Кокорев, кивнув на серое здание. — Это, наверно, и есть средоточие местной культуры?
— Да, — подтвердил Женя. — Дворец.
— Ну, до дворца далековато, — сказал Кокорев. — А нам сегодня не повезло. Или наоборот? — Перед входом, видный издали, висел плакат: «Сегодня только танцы и игры».
— Как говорится, кина не будет. Не человек для субботы, а суббота для человека. Все правильно! Зайдем на танцы и игры, командир?
Уходя, Жильцов предупредил оперативного дежурного, что они будут во Дворце культуры. Сказать назло Кокореву: «Нет, никаких танцев-шманцев» — было бы глупо. Это значило сразу перевести их отношения на чисто деловые, а им здесь жить месяц. «И вообще, — подумал Жильцов, — я же его совсем не знаю и злюсь только потому, что он полетел вместо Кольки». Он кивнул, и Кокорев быстро провел руками по лацканам куртки, как бы снимая с них невидимую пыль. «Охорашивается», — отметил Жильцов.
В фойе было пусто. С верхнего этажа доносилась музыка — танцы уже начались. На лестнице, у окна, стояли двое — парень и девушка. Жильцов, поднимаясь первым, услышал голос девушки: «Я давно тебе не нужна, я это уже давно поняла». Парень хотел было возразить, но увидел чужих и промолчал, глядя нетерпеливыми глазами: да проходите вы скорее, черт бы вас побрал! Потом его шепот донесся уже из-за спины Жильцова: «Ну, хочешь, завтра пойдем?..»
— Любовь! — усмехнулся Кокорев, который тоже все слышал. — А в общем-то неправильно. Если девушка в тебе сомневается, вовсе не обязательно сразу же тащить ее в загс, а?
Вопрос был адресован Жильцову и Каланджи. Ответил Жильцов:
— Не знаю. Не приходилось.
Он только удивился тому, как мгновенно исчез в толпе танцующих Кокорев. Будто перелетел и сразу оказался в середине зала с какой-то девушкой. И девушка уже смеялась, запрокидывая голову, а Кокорев что-то говорил ей, но скоро танец кончился, и Кокорев, отведя девушку, снова встал рядом с Жильцовым. Он все оглядывался и оглядывался, тонкие крылья носа вздрагивали, во всей его фигуре чувствовалось нетерпение.