— А вы танцуете, командир? Кажется, здесь есть симпатичные кадры.
Жильцов не ответил. Он стоял и думал, что все-таки зря согласился зайти сюда. Он не любил и не умел танцевать и знал, что теперь одно воспоминание долго не будет отпускать его, — воспоминание, которое он гнал от себя и которое возвращалось всякий раз, едва он видел танцующих. Одно это воспоминание тянуло за собой другие, и образы перемежались, обгоняли друг друга в его памяти, — от них веяло печалью, и так бывало всегда, стоило услышать музыку и увидеть танцы.
Он видел, как Кокорев, а потом Женя подошли к ожидающим девушкам. Он глядел на Женино смущенное и покрасневшее лицо и подумал, что, должно быть, такое же лицо было у него самого, когда он подошел к Наташе и неуклюже шаркнул ногой...
3. Старший лейтенант Жильцов
У большинства выпускников С-ского авиационного училища жены были учительницами. Объяснялось это просто: по соседству был педагогический институт, курсанты и студентки устраивали совместные вечера — и глядишь, на старших курсах уже игрались свадьбы. Парни в институте были редкостью, его так и называли «институт культурных жен». С Наташей Алексей Жильцов тоже познакомился, уже будучи третьекурсником, в клубе училища.
Кто знает, почему вдруг, сразу, едва увидев Наташу, он потянулся к ней с тем неожиданным волнением, которое и радует, и пугает одновременно, а потом с нетерпеливым ожиданием следующей встречи, необходимостью просто увидеть, просто оказаться рядом, просто говорить — неважно о чем, лишь бы говорить и слышать ее голос.
Двое его друзей — Костя Лавренев и Валерий Брызгалов — заметили сразу: парень влюбился. Шутки по у этому поводу были добрыми и мягкими, впрочем, Валерий как-то сказал, что любовь мешает мужской дружбе, и сказано это было грустно.
Все трое выросли вместе, в Ленинграде, жили в одном доме, ходили в одну школу, в один класс — с годами каждодневность встреч стала привычкой. Сейчас вспомнить — господи, сколько было разных увлечений! То — в пожарные, то — бежать на большую стройку (и уже деньги начали копить, отказывая себе в законных удовольствиях), то — в море! Мечта стать летчиками пришла позже, как очередная детская болезнь, — и вдруг оказалось, что это уже не болезнь, а выбор, сделанный решительно и безоговорочно, хотя никто из них еще не летал даже на пассажирском самолете.
Валерий был Алексею ближе, чем Костя. Он и сам не мог бы сказать почему. Быть может, потому, что Алексей рос без отца, а Валерий без матери. Отец Алексея, капитан Жильцов, погиб уже после войны, в бою с бендеровской бандой, Алексей знал его только по фотографиям. Мать Валерия умерла, когда мальчишке было три года, и он тоже не помнил ее. А у Костьки были и мать, и отец, кинорежиссер, который то и дело уходил из дому, потом возвращался, просил прощения, и тогда в доме опять воцарялся недолгий мир.
Когда они «железно решили» стать летчиками (это случилось не то в пятом, не то в шестом классе), все трое пошли во Дворец пионеров. Там им предложили делать модели. Это было совсем не то, что им было нужно. Тогда они отправились в ЦПКиО и хотели прыгнуть с парашютом, с вышки — им не разрешили, потому что «дети до шестнадцати лет и лица в нетрезвом состоянии к прыжкам не допускаются». В парке они увидели одиноко гуляющего летчика, капитана с букетиком, и робко подошли к нему:
— Дяденька, можно с вами поговорить?
Он улыбнулся:
— У нас так не положено.
— А как?
— «Товарищ капитан, разрешите обратиться?» Вот так.
Впрочем, он с удовольствием сел с ними на скамейку и проговорил, наверно, часа полтора.
Алексей помнил этот разговор, быть может, потому, что капитан говорил с ними не как с детьми, а с той серьезностью и уважением, которые всегда приятны детской душе. Он был даже строг, капитан.
— А вы это твердо решили, хорошо подумали? Ведь что значит быть военным человеком? Это значит сознательно ограничить себя во многом. Всегда подчиняться дисциплине — стало быть, иной раз не делать того, что тебе хочется. Будете ездить с места на место, жить не в своем доме, работать с утра до вечера... Подумайте.
— Мы уже подумали.
Тогда он улыбнулся:
— Ну, а от чего самолет летает?
Они начали отвечать наперебой, тянули руки вверх, как на уроке, а он улыбался и мотал головой:
— Нет, не то, не знаете. От земли летает самолет!
Потом он вынул записную книжку и карандаш и написал адрес С-ского авиационного училища.
— Вот, — сказал он, протягивая листок бумаги Алексею. — Если все-таки решите стать летчиками, лучшего училища нет во всем мире. — Потом он записал в свою книжку их имена и фамилии. — Как знать, может быть, встречусь в небе со своими крестниками? — И только тогда с грустью поглядел на букет.
Годы спустя, вспоминая себя и своих друзей, Алексей Жильцов думал, что из всех них он был наименее ярким, иначе говоря, самым обыкновенным. Костька сразу стал любимчиком курса. Быстрый, остроумный, подвижный, учился он легко, играючи, и еще успевал вести сатирический раздел в стенгазете, и устраивать вечера, и писать смешные стихи.
Валерий был его противоположностью: молчалив, спокоен, даже, пожалуй, угрюмоват — впрочем, таким он был и в детстве, эдакий здоровяк-увалень. Но зато Валерий делал то, от чего другие приходили в смущение, чувствуя свою слабость.
Он мог часами пыхтеть возле штанги. Он бегал в одних трусиках и кедах зимой, и был на первом курсе случай, когда он в пятнадцатиградусный мороз появился в таком виде на улице. Обалдевший милиционер догнал его, сунул в машину и доставил в отделение. Оттуда начали названивать в училище, и пока разобрались что к чему, пока за Валеркой приехали, он сидел на холодке в своих трусиках и посмеивался, а милиционеров мороз драл по коже при одном виде этого ненормального курсанта.
Алексей Жильцов не писал стихи и не бегал в трусиках по морозу. «Так, — думал он про себя самого, — заурядная личность». В дружбе троих он отводил себе третье место; он восторгался друзьями, а они не восторгались им. Да это ему было вовсе не нужно. Он был спокоен и счастлив одним тем, что есть Валерка и есть Костька: с одним можно поговорить серьезно, другой только треплется, а серьезности ни на грош, но и это хорошо, не всем же быть серьезными. И когда произошла одна ссора, Жильцову показалось, что начал рушиться мир.
Повод был пустяковый, во всяком случае, так расценил его Жильцов.
Уходила на пенсию повариха тетя Люба. В курсантской столовой был прощальный обед, тете Любе преподнесли подарки и цветы, Костька написал стихи: «Я предвижу много бед, кто сготовит нам обед, ты другую поищи, кто такие варит щи...»
Тетя Люба была знаменитостью училища. Однажды (ребята учились еще на первом курсе) во время обеда раздалась команда «Смирно!», и в столовую вошел генерал-полковник, заместитель командующего ВВС. Поздоровался, сел за стол, ему принесли тарелку с супом. Вдруг из кухни вышла и, ахнув, бросилась к генералу тетя Люба. Они обнялись. Тетя Люба даже всплакнула и все причитала:
— Как ты? Постарел вроде да поседел, да хорошо ли кормят тебя в Москве?
А потом, смеясь, вспомнила, как генерал — тогда еще курсант — «увел» с кухни несколько порций макарон для своих дружков (времена были несытными!), за что она, вопреки всем педагогическим правилам, отходила его своим половником.
Прощание было, как говорится, трогательным. Все подарки сложили в большой картонный ящик из-под печенья, и тетя Люба, поглядев на Костю и все еще всхлипывая, сказала:
— Ты поможешь, Костенька? Мне и не поднять даже, столько надарили!
Костя вспыхнул и замотал головой: он не может, никак не может, ему надо дневалить, пусть кто-нибудь другой...
— Я помогу, — сказал Валерка и вразвалку пошел с ящиком к выходу. Никто ничего не заметил, никто не подумал даже, что заступать на дневальство Костя должен был утром.
Вернувшись, Валерий разыскал Жильцова и коротко сказал:
— Пойдем!
— Куда?
— Нужно поговорить.
Ни о чем не подозревая, Жильцов пошел с ним в комнату самоподготовки, где сейчас должен был сидеть Костька.
— Вот что, — тихо и спокойно сказал ему Валерий, — только честно скажи: почему ты не захотел помочь?
— Я? — улыбнулся Костька. — Тащить этот дурацкий ящик за поварихой по городу?
— Так я и подумал, — вздохнул Валерий. — За все время нашей дружбы, по-моему, совершена первая подлость.
Жильцов вспыхнул, начал защищать Костю — зачем бросаться такими словами? — а Костя кривил губы и молчал. Он дал Жильцову возможность защищать себя. Но Жильцов делал это неумело, тогда Костя сказал:
— Просто у тебя, Валерочка, особое пристрастие к поварам. — Он намекал на то, что отец Брызгалова был шеф-поваром одного из ленинградских ресторанов, и на то, что Валерка любил поесть.
— Это уже вторая подлость, — так же спокойно и тихо сказал Валерий. — Плохо, если ты не понял, что сегодня произошло.
Несколько дней Костька и Валерий не разговаривали. Жильцов метался между ними, уговаривал, спорил, доказывал, что не надо так обострять: ну, один не подумал, а второй переборщил, чего уж там — факт, переборщил и брякнул: «Подлость».
Позади летного поля была березовая роща, и курсанты любили забраться туда в тенек в свободные часы. Жильцов и Брызгалов лежали в густой высокой траве, и вдруг Валерий спросил:
— Значит, ты считаешь, что я перегнул палку?
— Да.
— Нет, — сказал Валерий. — Если человек хоть на секунду отступит от себя самого, он может стать черт знает кем. Отступишь раз, второй, третий — это ведь иногда очень удобно...
— Костька — наш друг, — упрямо повторил Жильцов. В споре с Валерием это был его крайний довод.
— Тем более, — сказал Брызгалов. — Может быть, другому я сказал бы не так. Мягче как-нибудь. А ты задумывался над тем, как живет Костька?
Жильцов не понял: что значит «как живет»? Как все. Валерий повернулся к нему и поглядел в упор: