Жильцов рассмеялся, представив себе все это, и тут же с удивлением подумал: «Я смеюсь?» Ему нестерпимо захотелось скорее выйти из палаты, скорее туда, в училище, в машину, в воздух, и он нетерпеливо считал дни, и его не радовали записки от Кости и пирожные, которые пек для него Валеркин отец, а тут снова подскочила температура, и врач сказал: «Придется еще полежать. У вас осложнение...»
Уже выздоровел и ушел Боцман. Жильцов лежал и прислушивался к гулу машин, проходящих над городом, — ребята летали... Нетерпение было уже невыносимым, когда его отправили на медкомиссию.
От него прятали глаза. Он требовал, чтобы ему сказали правду. Он чувствовал себя совершенно здоровым. Начальник училища сам вызвал его, разговор происходил наедине.
— Вы садитесь, садитесь, Жильцов... Трудно мне говорить это, да надо. Запрещает вам летать медицина-то, вот в чем штука.
— Надолго?
— Совсем. — Он предупреждающе поднял руку. — Знаю наперед, что вы скажете. Мне самому жаль: вы стали бы прекрасным летчиком. Но вы, как говорится, уже без пяти минут инженер, сможете работать в авиационной промышленности, не потеряетесь для нас.
— Я буду летать, — угрюмо сказал Жильцов. — Я обязан летать.
— Ну, — грустно усмехнулся генерал, — против науки наши желания бессильны. Я вот тоже... — И, сунув руку в карман, вынул и показал Жильцову маленькую пробирочку с нитроглицерином. — Знаю, каково остаться без неба. Вы...
— Не надо меня успокаивать, товарищ генерал, — резко и непочтительно сказал Жильцов. — Очевидно, приказ об отчислении уже готов?
— Да, — кивнул генерал.
— А вы не можете его переписать? Ну, не об отчислении, а о переводе. Я готов пройти еще сто комиссий, лишь бы летать. Скажем, на вертолетах.
Впервые за все время разговора начальник училища поглядел Жильцову в глаза. Должно быть, было в них что-то такое — то ли отчаянная решимость, то ли мольба, — как бы там ни было, генерал произнес, будто разговаривая сам с собой:
— А что? Вполне может быть...
— Вот что, Жильцов, — сказал ему на прощание начальник училища, — у меня к тебе есть одна личная просьба. Ты напиши мне, как сложится твоя судьба. Это не моя прихоть. Это мне необходимо знать, Жильцов. Все вы отличные парни, но в тебе есть что-то такое, чего нет во многих других.
— В Брызгалове было больше, чем во всех нас, — сказал Жильцов.
— Я знал, что он был твоим другом. И я очень хочу, чтобы ты летал, Жильцов...
4. Хромоножка
У прапорщика Самохвалова была неприятная манера: при разговоре он то и дело облизывал губы. Едва закончился послеполетный осмотр, Самохвалов подошел к Жильцову и, облизнув губы, сказал:
— Разрешите мне в город, товарищ старший лейтенант. Сегодня воскресенье.
— Где вы будете? — спросил Жильцов.
Прапорщик назвал адрес — Садовая, 6, — и объяснил, что его друг ремонтирует дом, надо помочь. И вообще он просит отпускать его, по возможности, каждый вечер: друг все-таки... Жильцов кивнул: там видно будет, а сегодня идите. За Самохвалова он был спокоен: прапорщик в рот не брал ничего спиртного.
Нелепо было оставаться дома и ему самому, и Жене, и Кокореву. Что ж, опять во Дворец культуры? Больше здесь идти некуда. Но Женя отказался: у него с собой какой-то мировой детектив — обалдеть можно, он завалится в номере и будет читать. Жильцов внутренне поморщился. Ему не хотелось оказаться вдвоем с Кокоревым: опять танцульки, опять воспоминания, к тому же пустая трата времени. Лучше пойти в кино, а Кокорев — как хочет.
Фильм был скучный, но Жильцов досидел до конца, а потом, выйдя из кинотеатра, неспешно пошел по городку. Вечер был пустым и непривычно длинным. Возвращаться в отрядную гостиницу не хотелось: Женя блаженствует над своим мировым детективом, чего мешать парню, а спать рано. Короче говоря, отвратительное занятие — убивать время.
Надо было бы ответить на письма. В конце августа пришло письмо с Дальнего Востока от Наташи и Костьки: все хорошо, первого сентября их двойняшки побегут во второй класс (вот как быстротечно время — уже во второй!), Костька ездил на охоту и видел следы тигра — ну зверюга! — а хлопнули всего несколько мирных уток... «Приехал бы ты на такую закуску!» Отпуск у Кости в ноябре. «Обязательно рвану на запад, увидимся...» Еще надо было ответить дяде Феде Брызгалову — тот по-прежнему работал поваром в училище. Старик писал ему аккуратно, два раза в месяц, не обижаясь, что Жильцов отвечал реже и не сразу.
Эти письма были единственными ниточками, которые связывали Жильцова с прошлым. Но в тридцать лет люди еще не живут прошлым. Будущее же для него было ясно: ну, через год-два станет командиром звена, потом... Потом будет видно. Главное — летать. Главного он все-таки добился и не сидит где-нибудь в теплом кабинете за кульманом от девяти до восемнадцати с перерывом на обед.
Он вышел на Садовую улицу. Действительно, здесь справа и слева были сады, и в сумерках особенно яркими снежными шапками казались ряды флоксов. Дом шесть. Жильцов остановился возле забора и увидел яблони с ветвями, опущенными под тяжестью яблок. Дом прятался за ними, в глубине сада. Окна были освещены только в первом этаже, второй достраивался.
Жильцов быстро отошел от забора: нехорошо, как будто проверяю прапорщика. А друг у него, видать, крепкий хозяин, вон какой домище отгрохал, и сад ухоженный. Эх, забраться бы в такой да тряхнуть яблоньку! Он сам засмеялся этой озорной мысли. А ведь было, было — в пионерском лагере с Валеркой и Костькой забрались ночью в соседский сад, и вдруг — хозяин. Перепугались до невозможности. А хозяин говорит: «Эти яблоки кислые, на варенье, вы вон с той потрясите — налив, — и ушел в дом, добавив на прощание: — Будете уходить — прикройте калитку». Они со стыда ни к одному яблоку так и не притронулись...
Вдруг его окликнули:
— Товарищ старший лейтенант!
Жильцов обернулся. Самохвалов и еще какой-то мужчина уже вышли из сада на улицу — должно быть, все-таки заметили, когда он стоял у забора. Да, нехорошо получилось, совсем ни к чему.
— Прогуливаетесь? — спросил тот, второй, подойдя к Жильцову. — Милости прошу. Мы как раз чаевничали, когда вы подошли. Чаек-то из самовара, горяченький.
— Спасибо, — смущенно сказал Жильцов, — но я...
— Ничего, ничего. Давайте знакомиться. Курлихин Анатолий Петрович, заместитель директора совхоза. — Он взял Жильцова под руку. — А вас-то я знаю, это вы весной наших рыбачков из беды вызволили. Так, что милости прошу, — повторил он, — на чаек, поскольку, говорят, крепче вам не положено. Хотя у меня и коньячок имеется, и водочка, и своя черноплодненькая...
— Нет, — сказал Жильцов, весело тряхнув головой. — А вот чаю выпью. Тем более из самовара.
Он был рад, что так получилось, что его заметили, окликнули, — и смущение прошло. Курлихин провел его в маленькую беседку, поставленную посреди яблонь. Отсюда была хорошо видна улица, вот почему его заметили сразу. Курлихин хлопотал: сбегал в дом за чистой чашкой, подсыпал в вазочку конфет, пододвинул банку с вареньем: «Свое, клубничное, нынешнего урожая». Он был чуть суетлив, Курлихин, — впрочем, должно быть, просто гостеприимный человек, тем более что гость в его доме впервые.
Потом он снова исчез и вернулся с двумя тарелками, на которых лежали крупные куски рыбы.
— Лососинка солененькая, попробуйте, пожалуйста. А это — угорек копченый, редкость, скажу я вам. Удивляетесь? Да ведь какой сапожник без сапог ходит? Все, как говорится, свое. Конечно, за лососинку и влететь может, да раз уже она, дура, сама в сетку влезла — не выбрасывать же ее, верно? Вы ешьте, ешьте, а я вам пока с собой яблочек соберу. И не спорьте — все равно соберу.
Жильцов с удовольствием ел рыбу, пил чай, а Курлихин говорил без умолку. Вот спасибо за подмогу Николаичу (так, по отчеству, он называл Самохвалова), совсем бы пропал без него. Дел невпроворот. Второй этаж надо достроить, раз дочка замуж выходит? И паровое отопление надо провести? Надо. А вода? Шахту вырыли, Николаич «Каму» с центробежкой ставит. Теперь на весь сад воды будет — хоть рис сажай! Он сам рассмеялся своей шутке. Конечно, рис — не рис, а клубника теперь дай бог как пойдет! Вот бы достать «раннюю Махарауха» из ГДР или «Зенгу-Зенгану», тоже немецкую...
Чем больше говорил Курлихин, тем меньше он нравился Жильцову, и он уже жалел, что согласился зайти сюда, сесть за стол, есть рыбу и пить чай. Даже слова у Курлихина были какие-то слащавые: «коньячок», «черноплодненькая», «лососинка». И непонятно, почему молодого еще человека — Самохвалова — надо было называть только по отчеству — Николаевичем. И хвастовство своим хозяйством, пусть скрытое, но все-таки самодовольное хвастовство — все это было неприятно Жильцову. От яблок он отказался наотрез, хотя Курлихин даже обиделся. Ладно, пусть обижается. Курлихин приглашал его заходить еще — так, запросто, посидеть вечерок. Жильцов ответил уклончиво.
Когда он вернулся в отрядную гостиницу, Женя спал, и раскрытый «мировой детектив» лежал у него на груди. Жильцов тихо выдвинул из-под кровати свой чемодан, достал бумагу и конверты. Вот и хорошо, что Женька дрыхнет, никто не будет мешать...
А через час вернулся Кокорев, и Жильцов сразу увидел, что лейтенант выпил. Не то чтобы он был пьян, а так — просто выпивший, и глазки развеселые, и сам красный. Жильцов не удивился. Внутренне он был готов к этому еще там, в «санитарке», когда ехал на аэродром. Он не думал только, что это случится так скоро, на третий же день.
— Кажется, наш разговор не пошел впрок, — сказал Жильцов, собирая и пряча в карман куртки письма. — Жаль. А если обстановка и срочный вылет?
— На границе все спокойно, командир, — усмехнулся Кокорев. — Плавают железные бочки, да еще я слышал, что стая гусей тоже дает на локаторе дай бог какую засветку. Будем гонять гусей, командир?
— Ложитесь спать, — резко, едва сдерживая ярость, ответил Жильцов. — Говорить будем завтра.