До чего же нелепо он выглядел со стороны — с этой корзинкой, из которой торчал сапог! Девчонка-регистраторша еле сдерживала смех, глядя то на него, то на корзинку. Светличная? Да нет ее уже здесь. Как нету? Да так, взяла костыли и ушла домой, и никакими силами ее было не удержать. Жильцов покачал в руке корзинку.
— Вот, — сказал он, — это ее. Надо бы передать.
— А вы и передайте, — сказала девчонка. — Она на Чапаева живет. Дом восемь, квартира два.
И снова поглядела сначала на него, потом на корзинку. Жильцов хмуро кивнул ей (до чего ехидная регистраторша!), но внутренне был рад тому, что она не сказала: «Давайте я передам», а назвала адрес, и теперь надо искать эту улицу — Чапаева, восемь.
Стояли сумерки — хорошо, не так заметна эта дурацкая корзинка. Жильцов спросил дорогу у какой-то старушки, и та, объясняя, как выйти на Чапаева, все заглядывала в корзинку. Потом прошли двое солдат и, отдавая честь, тоже заглянули в корзинку. «Надо было бы хоть газетой прикрыть», — подумалось Жильцову.
Впрочем, идти было недалеко. Он быстро отыскал дом, вторая квартира оказалась на первом этаже. Жильцов позвонил и услышал за дверью ровные шаги — значит, не она...
Перед ним стоял тот самый — худощавый, высокий, с седыми висками, которого он дважды видел в кабинете полковника Флеровского, секретарь партийной организации совхоза. А вот его фамилию Жильцов забыл — нерусская фамилия. Наверно, карел.
— Здравствуйте, — сказал Жильцов. — Извините, Светличная здесь живет?
— Здесь, здесь! — обрадованно закивал тот. (Он говорил с акцентом, и у него выходило: «Стесь, стесь!») — Заходите, пожалуйста. Сумасшедшая девчонка, совсем не понимает, что можно, чего нельзя.
— Я не сумасшедшая, — донеслось из комнаты. — Вы заходите, не бойтесь.
Жильцов сделал несколько шагов и увидел Светличную.
Поначалу ему показалось, что он все-таки ошибся адресом и это вовсе не она, не Людмила, — так ее меняла одежда, этот пестрый халатик, под которым угадывались острые, как у подростка, узкие плечи. Она была сейчас словно бы меньше ростом, и Жильцов удивленно подумал: «Почему же я так устал тогда, когда тащил на себе такого в общем-то птенца, пигалицу?» Светличная улыбалась и протягивала ему руку.
Жильцов торопливо шагнул к ней и вдруг снова почувствовал ту странную нежность к этой маленькой руке, которую испытал еще там, в лесу. Светличная не улыбалась уже — она смеялась тихо и счастливо, будто наконец-то случилось нечто такое, чего она ждала давно и трудно.
— Значит, все-таки вы, — оказала она. — А у меня все время было ощущение, будто вы обиделись. Садитесь, садитесь...
Она оглядывала его быстро, словно тоже стараясь найти что-то такое, что отличало бы этого старшего лейтенанта от того. А он смутился и отвел глаза.
— Да что вы, чего ж сердиться-то? — И, взглянув на ее забинтованную ногу, спросил: — Как?
Светличная пожала плечами:
— Врачи говорят — заживет, а сидеть или лежать вовсе не обязательно. — Она чуть откинулась в сторону, чтобы посмотреть на дверь — нет ли кого-нибудь, и добавила совсем тихо: — Очень хорошо, что вы пришли. У вас есть время? Поможете мне с одним делом?
— Смотря каким, — улыбнулся Жильцов. — На танцы с вами не пойду, не надейтесь.
— Я не надеюсь. Потом расскажу. Тойво Августович и слышать об этом не хочет. Тойво Августович! — крикнула она, — Гостя, между прочим, угощать положено.
Жильцов замахал руками: никаких угощений. Он посидит немного и уйдет, Светличная удивленно приподняла и без того выгнутые брови: вот как? Он ведь собирался помочь?.. Жильцов опять улыбнулся. Хорошо, он не уйдет. Что надо делать? Строгать, заколачивать гвозди в стену, выбивать коврик?
— Надо пойти в один дом, — сказала Светличная.
— Вам нельзя ходить.
— Слушайте, я же не маленькая. Больше я не могу ждать. Все, что от вас требуется, — пойти со мной и вернуться. Надо поднести кое-какие вещи, и если бы я могла, то сделала бы это сама.
— Вы правы, — кивнул Жильцов. — Я готов нести ваши вещи, даже если...
— Даже если они будут весить, сколько я сама? — засмеялась Светличная. — А вам не кажется, что мы забавно разговариваем? Я ведь даже не знаю, как вас величать — Жильцов, командир, старший лейтенант? Что вы предпочитаете?
Он ответил, стараясь говорить в том же шутливом тоне, потому что смущение не проходило, и эта шутливость была единственным средством спастись от нелепого состояния, близкого к растерянности.
— Алексей Николаевич...
— Ну а если — Алеша? — тихо спросила она, заглядывая Жильцову в глаза. — Вы не будете возражать?
— Женщина все равно всегда сделает по-своему.
— Вы так хорошо знаете женщин?
— Просто во мне живет мужской опыт многих поколений.
Двери были открыты, и Тойво Августович внес поднос с чашками, чайником и сахарницей. Он расставлял чашки и посмеивался:
— Теперь-то ты в моих руках, голубушка! Захочу — накормлю, не захочу — голодная будешь, тем более что у тебя уже лесной опыт имеется.
Когда он вышел, Светличная сказала:
— Он скоро уйдет, у него какое-то собрание. А мы — после. Только тихо. Вы чай любите покрепче?
— Начнем с крепкого чая, — засмеялся Жильцов и увидел, что Светличная смотрит на его зубы.
— Как вы хорошо смеетесь! — сказала она. — Но, наверно, редко? Как будто стесняетесь смеяться... Я это еще там, в лесу, заметила.
Все это было странно, почти неправдоподобно: незнакомая в сущности девушка — и он, и жадность узнавания, когда и он и она словно бы подстегивали друг друга в этом стремлении быстрей узнать: кто ты? Что ты? Любишь ли чай покрепче и почему редко смеешься? «Вы так хорошо знаете женщин?» Слава богу, легко выкрутился, а ведь она наверняка хотела знать, женат я или холост. Быстрей, быстрей... А почему ты живешь здесь, в одной квартире с Тойво Августовичем, что связывает вас? А как ты вообще жила до меня?
У него не было времени разглядеть толком ее комнату. Запомнилась лишь полка с книгами, бюст Некрасова и две картинки над столом — два пейзажа. Это отозвалось в нем болью: у Наташи тоже была полка с книгами и тоже два или три пейзажа... Но эта боль была легкой и короткой: когда они вышли на вечернюю улицу, он даже не помнил о ней.
— Я не могу взять вас под руку, — сказал Жильцов.
Светличная кивнула:
— Да. Для галантного человека я сейчас не представляю никакого интереса. А теперь слушайте. Если вы услышите, как я ругаюсь, — пожалуйста, помолчите, ладно?
— Ничего не понимаю, — сказал Жильцов. — Как в полете при погоде ниже минимума. Сплошной туман.
— Никакого тумана, — сказала Людмила. Она шла, неумело переставляя костыли, и ее узкие плечи казались еще острее. Перед тем как выйти, она выставила Жильцова за дверь, и, стоя в коридоре, он курил и слушал, как она переодевается — даже это вызывало в нем новую волну смущения. Сейчас Людмила была в брючном костюме и снова изменилась — снова была похожа на ту, лесную девушку...
— Никакого тумана, — повторила она. — Просто один подлец обижает родную мать, очень близкого мне человека. Тойво может пойти за ней только завтра, но разве я сама могу ждать, если ей плохо сегодня?
— Вы хотите...
Она кивнула: да. Она хочет, чтобы эта женщина перебралась к ней. Насовсем — пусть насовсем, нет — придется взяться за этого подонка... Отгрохал двухэтажный дом, а мать заставил перейти в сараюшку без печки. Дома у него, видите ли, места мало! Доченька у него тоже дерьмо, — извините, конечно! — замуж выходит.
— Курлихин, — сказал Жильцов, и Светличная изумленно поглядела на него.
...Девять лет назад Людмила Светличная ушла из дома. Отец женился, и присутствие в доме чужой женщины было невыносимым. Тем более что после смерти матери прошло всего полтора месяца. Отец сразу сделал ремонт. Людмила отказалась помогать ему. «Все равно обоями память не заклеишь», — сказала она отцу. Он прикрикнул на дочку — с этого все и началось...
У них был небольшой дом под Лугой, отец работал в совхозе. Из дома Людмила ушла с небольшим чемоданчиком и голубой «аэрофлотской» сумкой, — вещи не играли для нее никакой роли. Она даже не взяла зимнее пальто — ничего, можно проходить зиму и в этом, а потом купить новое, недорогое... Будущее не пугало ее, оно было определенным — работать и учиться. Где работать и на кого учиться — об этом она не думала. Она принадлежала к тому поколению молодых людей, которому уже по наследству передалась прочная уверенность в завтрашнем дне.
Она села в электричку, к окошку, — в этот ранний час поезд шел почти пустым, — и не заметила, как рядом оказался какой-то парень в немыслимо цветастой рубашке, из-под воротника которой виднелась цепочка. Парень был небрит, от него пахло перегаром.
— В Ленинград едем, цыпочка? — спросил он.
— В Париж, — сказала она. — Вам что, места в вагоне мало?
— Точно. Теснота! — ухмыльнулся парень. — Познакомимся, что ли?
Она не ответила и отвернулась к окну — это было ошибкой. Парень просунул руку между ее спиной и спинкой скамейки. Людмила вскочила и изо всех сил ударила парня по лицу. Он качнулся, в уголке рта показалась кровь.
— Вот ты как? — сказал он, поднимаясь. Но ударить он не успел. Потом Людмила так и не могла вспомнить, откуда появилась пожилая женщина. Она толкнула его, парень повалился на скамью, а женщина стояла над ним, бледная, с плотно стиснутыми губами.
— Уходи, сволочь, — яростно сказала она. — Убью, и никакой суд меня не засудит.
— Ладно, — сказал парень, вытирая платком кровь. — Мы еще свидимся, цыпочка.
Людмила сидела и плакала — от страха, обиды, омерзения и еще чего-то такого, что было непонятно ей самой, а женщина сидела рядом и утешала ее, и гладила по голове:
— Да не бойся ты, дурочка, он же трус, ничего он тебе не сделает. Я тебя сама до дома доведу.
И тогда, уткнувшись в плечо женщины, Людмила сказала сквозь слезы: