— Расскажите о себе, — крикнули из зала. Она рассказала о том, как ушла из дома, как ее растила Екатерина Павловна, как кончила техникум.
— Как вы работаете? — спросил ее кто-то. — Какие у вас трудности и замечания?
Она снова поглядела влево — на Курлихина. Тот сидел и улыбался своей жирной улыбкой, будто выставляя напоказ свои золотые зубы.
— Трудности? — спросила она. — Такие же, как у всех. Обидно получать хорошую рыбу и давать плохую продукцию.
— Ну уж и плохую, — недовольно сказал из президиума директор. Она повернулась к нему. Директор совхоза был маленький, сухонький, все знали, что он работает — лишь бы дотянуть до пенсии.
— Плохую, Виктор Кондратьевич, — повторила Светличная и вдруг спохватилась, что сейчас вроде бы ни к чему говорить об этом, что сейчас ее принимают кандидатом в члены партии, но остановиться она уже не могла. Пусть. Надо наконец высказать все, как есть. Она снова повернулась к залу и снова встретилась глазами с Курлихиным.
— Существует отработанный и проверенный практикой технологический процесс, — начала говорить она. — Отклонения от него, вы сами знаете, ведут к снижению качества продукции.
— Вы как на экзамене отвечаете, голубушка, — раздался сзади голос директора. Она ответила, не оборачиваясь:
— Может быть, у меня такого экзамена еще не было... Так вот, я начну сначала — с соли. Во-первых, мы не всегда получаем соль помола номер три, баскунчакскую... А если получаем, то два раза в год. И поглядите, как мы ее держим! Под навесом. Она спекается, мучаются с этой солью все. Кто виноват? Давайте уж называть имена прямо — заместитель директора по снабжению Курлихин.
Она перевела дыхание. Эти несколько фраз, произнесенные как бы сразу, показались ей длинными, словно железная дорога.
— Вас просили рассказать о себе, — строго сказал Хюппенен.
Светличная повернулась и недоуменно поглядела на него. Этот строгий тон был непривычен ей. «Разве я что-то не так сказала? — подумала она. — Нет, все так. Сколько раз мы уже говорили об этом с Тойво. Только не надо останавливаться...»
— Над чем мучаемся мы, технологи? В технологии ясно записано — нужна ольховая дробленка, а что нам везут? В лучшем случае щепу. Кто виноват? Тот же заместитель директора Курлихин.
Хюппенен постучал карандашом о графин.
— Светличная, Светличная, — также строго сказал он. — Вы тут как будто Америку нам открываете. Партийное бюро уже обсуждало эти вопросы, и меры будут приняты. Вы, должно быть, этого просто не знаете. У вас все? Садитесь, Светличная.
Этот тон уже не допускал никаких возражений.
Она сошла в зал и села в первом ряду. Сейчас она не слышала ничего, и не слышала, как Хюппенен сказал:
— Слово имеет заместитель директора Курлихин.
Не «товарищ Курлихин», а «заместитель директора» — это заметили другие. Она увидела Курлихина только тогда, когда он уже поднялся на трибуну и положил руки на ее края.
— Как все красиво получается, товарищи, — сказал Курлихин. — Принимаем в кандидаты молодого специалиста из рабочих, хлопаем ей тут, когда она критику снизу наводит на руководство, — как же, модно! Только я вот этой моды не понимаю. Мы ведь тоже не дворянского происхождения, так-то сказать...
Потом Людмила перестала его слушать. Словно выключила его. Позже она все-таки припомнила, что Курлихин жаловался на трудности и с солью, и с ольховой дробленкой, и с инженерно-техническими работниками, которые должны ставить новый катионовый фильтр... Он не возражал, он словно бы оправдывался. А очнулась Светличная от легкого гула за спиной и даже обернулась, чтобы понять — отчего и откуда этот гул?
— ...Вот я и говорю, — донесся до нее голос Курлихина, — тут еще надо крепко разобраться с товарищем Светличной. Если она в комсомоле позволяла себе такую аморалку разводить, что же с ней дальше будет?
Зал гудел громче, а Светличная очень медленно думала, вернее, пыталась догадаться: о чем это он? Какая «аморалка»? Само это слово было ей отвратительно, и то, что оно оказалось рядом, — а может быть, и в связи с ее фамилией, — было отвратительным вдвойне.
— Ты сама ответишь, Светличная? — спросил сверху, из президиума, Хюппенен. — Или мне сказать?
— Я отвечу, — донеслось сзади.
Она не оборачивалась, но будто бы видела, как по ряду пробирается Ян Круминьш. Как одергивает китель. Идет по неширокому проходу через этот, все еще гудящий зал. Она не хотела смотреть на него и тогда, когда он встал перед ней, не поднявшись на трибуну. Он был высокий, и его хорошо было видно отовсюду.
— Только очень плохой человек мог сказать здесь это. — Круминыш волновался, и латышский акцент слышался сильнее обычного. — Мы не скрывали ничего. Но мы должны были расстаться. Этого потребовала она сама, потому что у меня действительно двое детей, и она не хочет, чтобы они остались без отца. Как я поступлю, еще не знаю, но теперь кто-нибудь может сказать о ней хоть одно дурное слово?
И была тишина. Потом кто-то громко и внятно сказал: «Принять». Потом сказал Хюппенен: «Один голос против». Она не смотрела в сторону Курлихина. Ян сидел рядом, и когда она захотела встать, помог ей подняться...
Второй раз Жильцов подходил к дому на Садовой и опять видел сады, сады и белые шапки флоксов позади заборов. Дом шесть — яблони с опущенными ветками, та самая беседка, где он пил с Курлихиным чай, не зная еще, кто такой Курлихин, и угощался его рыбкой.
Жильцов открыл калитку и пропустил вперед Светличную. Она прошла в сад и обернулась на Жильцова, словно желая убедиться, что он идет с ней, а не остался там, на улице.
И снова Жильцов не заметил двоих в беседке — хозяина и прапорщика Самохвалова, а они увидели их раньше, и Курлихин неожиданно появился на дорожке, обсаженной каким-то кустарником.
— А, все-таки решили заглянуть, старшой! И в какой компании! Спаситель и спасенная. Как ваша ножка? — Этот вопрос адресовался уже Людмиле.
— Перестаньте, Курлихин, — сказала она. — Вы отлично знаете, зачем я пришла.
— Знаю, — усмехнулся Курлихин. — Знаю, что нажаловалась вам моя родительница. Так ведь это она так — минутная слабость, старухе простительно.
Он стоял, не двигаясь, закрывая дорожку.
— Посторонитесь, пожалуйста, — сказала Светличная.
— А это уж, милая, как захочу, — снова усмехнулся Курлихин. — В Конституции сказано: личная собственность граждан неприкосновенна. А вы вот врываетесь...
— У ваc не личная собственность. У вас частная, — сказала Людмила. — Мне нужна Екатерина Павловна. Мы пришли к ней, а не к вам.
— Жаль, — сказал Курлихин, разводя руками. — Мог бы хорошо угостить, я гостей-то люблю. Но раз не ко мне — прошу!
Он отодвинулся, и Светличная прошла мимо него, Жильцов — за ней. Курлихин придержал его за рукав.
— Зря ты вяжешься в эту историю, старшой, — сказал Курлихин. — Честное слово, зря.
— Уберите-ка руку, — тихо и зло ответил Жильцов.
Людмила опять обернулась, и он снова нагнал ее.
— Вы подождите меня здесь, — попросила Светличная. — Я позову вас.
Она ушла в глубину сада, к маленькой, посеревшей от времени сараюшке. Жильцов неторопливо закурил. Огонек зажигалки словно бы ослепил его, и сумерки стали еще гуще.
— Самохвалов, — позвал он. — Вы здесь? Подойдите сюда.
— Здесь, — недовольно ответил Самохвалов, выходя из сумерек, из-за кустов, на дорожку.
— Вы что же, разучились подходить по-уставному? — Жильцов еле сдерживал себя. — Идите в отряд, и чтобы больше я вас здесь не видел. Увижу — пеняйте на себя.
Самохвалов молчал и не двигался, только время от времени быстро облизывал губы. Пришлось переспросить:
— Вы поняли меня?
— Слушай, старшой, — сказал Курлихин, — брось ты характер-то выказывать. Ну, чего нам ссориться? Мало ли что тебе про меня наговорить могли — материал проверить надо, а ты на дыбки.
— Вы поняли меня, прапорщик? — уже не сдерживая раздражения, спросил Жильцов. — Выполняйте.
Небрежно повернувшись, Самохвалов пошел к выходу.
— Так, — сказал Курлихин. — Ну, насильно, как говорится, мил не будешь.
— Слушайте, Курлихин, — сказал Жильцов. — Вы что же, действительно выгоняете мать из ее же дома?
— Дом, между прочим, мой. Документы имеются. А насчет того, что гоню, — это уж извините и подвиньтесь! Вы сами зайдите, поглядите — нормальная комната, а много ли ей надо? Вот дострою второй этаж, ей печку сварганю — топи, живи, грейся, А она — гоню! Жизнь тоже по-умному надо строить... Он придвинулся ближе. — По чести прошу, старшой, не держи ты прапорщика. Ему еще два дня нужно все закончить. Без воды же оставляешь людей.
— Прапорщик служит не в ателье добрых услуг, — резко ответил Жильцов. — А я еще разберусь в этой истории, Курлихин. Сейчас-то я пришел вещички помочь отнести, а потом разберусь...
— Эх, — деланно вздохнул Курлихин. — Все меня пугают, а мне не страшно.
Он ушел в дом.
Что-то долго не было Людмилы и Екатерины Павловны. Жильцов прошел к сараюшке и услышал плач: женщина плакала навзрыд, а Светличная утешала ее: все будет хорошо, вот увидите, все будет очень хорошо... Жильцов постучал в тонкую деревянную дверь, открыл ее и шагнул в сараюшку.
Слева лежали дрова, старая детская коляска, на стенах висели мотки проволоки, старый сундук был завален каким-то хламом, цветочными горшками, кипами старых газет. Справа, ничем не отделенная от дров, хлама, горшков, лопат, проволоки, была эта самая комната: раскладушка, столик, табуретка. И чемодан на полу, два тюка и туго набитый рюкзак.
— Здравствуйте, Екатерина Павловна, — сказал Жильцов.
Женщина закивала, не отрывая ладони от лица, а Жильцов почувствовал, как его что-то душит. Эта женщина была мать. Там, в доме, был ее сын. То, что в представлении Жильцова всегда было совершенно единым, вдруг разорвалось, и самым страшным для него было то, что это единство