Пункт второй: явиться с цветами в больницу. Он не знал, что Светличной там уже нет. Третьего дня, когда Жильцов вернулся, Женька спросил его как можно равнодушней: «Ну, как она там?» — и Жильцов ответил тоже спокойно и коротко: «Ничего».
Пункт третий: «Только что вернулись, командир устал, просил передать». И все.
Ему повезло — в первом же доме, куда он зашел, хозяйка понимающе заулыбалась и повела его в сад.
— Обычно-то мы не продаем, — сказала она. — Да у вас, видать, особый случай?
— Особый, — подтвердил Женька.
Хозяйка защелкала секатором — пять гладиолусов, несколько флоксов, тоненькие, воздушные веточки спаржи к ним, и снова — щелк, щелк — два георгина. Нашлась даже целлофановая обертка. Пятерка за все. Первый пункт выполнен.
А потом та же самая ехидная девчонка-регистраторша сказала:
— Вы разве не знаете, что она ушла? Ваш товарищ был здесь, с корзинкой, я ему сказала.
Женька вытащил из букета гладиолус, подумал и добавил к нему один флокс.
— Это вам. Мы с товарищем в ссоре, понимаете? Не разговариваем.
— Вы сегодня прилетели? Я слышала... Здорово гудит ваш вертолет.
— Здорово, — сказал Женька. — Особенно внутри. Хотите, я вас покатаю? Честное слово.
— Ладно, — сказала ехидная. — Чапаева, восемь, квартира два. И бросьте мне голову морочить.
Зато третий пункт начал выполняться с неожиданным для Женьки превышением плана. Она сама открыла ему дверь и, прыгая на одной ноге, втащила его в квартиру. Букет он отдал Светличной в коридоре. За букет — спасибо, а она никуда не отпустит его сейчас. Женька начал было отнекиваться: они после полета, летали три дня, устали страшно...
— И командир устал? — спросила Светличная.
— Еще бы! Машину-то он ведет все-таки... Три дня летать — это работенка.
— Хорошо, — сказала Светличная. — Но я вас все равно никуда не отпущу. Будем пить чай и разговаривать.
В комнате был еще один человек — пожилая женщина, и Каланджи поклонился ей. Светличная скакала по комнате, взяла с полки вазу, женщина остановила ее:
— Ты садись, я сама все сделаю. И вы присаживайтесь, молодой человек.
— Это тетя Катя, — сказала Светличная. Женька поклонился еще раз. — Садитесь сюда и рассказывайте.
— Что вас интересует? — спросил Женька.
— Все, — сказала Светличная.
— Командир просил передать вам большой привет. Вы не сердитесь на него. Он действительно очень устал. Лица нет на человеке.
— А я три дня слушала, слушала — нет вертолета. Думала, вы совсем улетели.
— Ну что вы! Разве командир не зашел бы к вам попрощаться? Он до конца месяца здесь будет.
— А вы?
— Мы тоже, конечно.
— Трудно, наверно, месяц вдали от дома?
— Дело привычное. А командира дома никто не ждет. У нас холостяцкий экипаж.
Он смотрел на Светличную и отметил про себя: так, хорошо, попал в «яблочко». Светличная опустила глаза. Значит, об этом у них разговора еще не было.
— У командира только мать, и та в Ленинграде живет. Друзей, конечно, много...
— Друзей? — переспросила Светличная.
— Как у всякого очень хорошего человека, — пожал плечами Женька. Это пожатие должно было означать: странный вопрос, разве вы это не видите сами?
Женька сидел и краем уха слушал, как на кухне тетя Катя наливает чайник, чиркает спичкой, гремит посудой. Только бы подольше не закипал чайник. Этот разговор, не предусмотренный планом, был просто счастьем! «Ничего девушка, — подумал Каланджи. — Слышал бы сейчас этот разговор Кокорев! Вряд ли сказал бы тогда, что я мальчишка».
— Ноге лучше? — спросил он.
— Лучше. Болит еще, правда.
— Год назад командир вывихнул руку. Представляете, как болело? А он никому ничего не сказал и водил машину.
(Это было сплошное вранье. Но ничего более подходящего к случаю Женька придумать не мог.)
— Характер! — усмехнулась Светличная. Она поглядывала на Женьку искоса, но он уже не замечал этого. Он был сейчас, как глухарь на току. Он вырвался на простор, и его понесло без удержу. Характер? Да, характер! Смелый, решительный, сильный, добрый, справедливый — настоящий мужской характер.
— А у вас?
— Что у меня? У меня так — нормальный. А вот вы представьте себе: на высоте четыреста метров садятся моторы, и мы «сыпемся» вниз.
(Теперь это была правда. Он даже руками показал, как они «сыпались» и как Жильцов посадил машину.)
— Страшно было? — спросила Светличная.
— Знаете, когда машину ведет командир, мне ничего не страшно.
Чайник закипел, и тетя Катя принесла чашки, варенье, какие-то булочки. Она двигалась медленно, плавно, ставила все это на стол и тут же снова уходила, будто боясь помешать разговору.
— Брусничное? — кивнул на варенье Женька.
— Земляничное, — ответила Людмила.
— А-а, — сказал Женька. — Любимое варенье командира.
— А какой у него размер рубашек? — вдруг спросила Светличная. — И номер обуви. И что он читал в последнее время?
Женька изумленно поглядел на Светличную и понял, что переборщил. Она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. И вдруг ему захотелось, чтобы скорее пришла с чайником тетя Катя, — втроем будет уже совсем, совсем другая беседа, а про командира можно будет еще сказать как-нибудь вскользь, будто бы между прочим, даже случайно.
— Может, вам лучше кофе? — спросила Светличная. — Хорошо помогает от усталости.
— Спасибо, — сказал Женька и вдруг нашел, как резко сойти с курса. — Но все равно, знаете, такого кофе, какой готовит мой прадед, вы не пили. Вы были когда-нибудь в Гагре?
Нет, Светличная никогда не была в Гагре.
А Женька рассказывал, что в Старой Гагре, возле причала, под старыми платанами есть маленький голубой буфет — так вот, прадед до сих пор в свои восемьдесят шесть работает там, варит кофе. Одна чашечка — и сердце готово выпрыгнуть. Есть люди, которые едут из Адлера, Сочи или Сухуми специально для того, чтобы выпить чашечку прадедова кофе.
— Так что извините, я лучше чаю, — сказал Женька. — Да мы с командиром вообще предпочитаем чай.
Это получилось просто здорово! Как бы вскользь, между прочим, даже случайно и, главное, уже мягче — «мы с командиром».
— Вы отнесите ему баночку варенья, — сказала Людмила.
Женька замахал руками. Зачем? Тут же он спохватился:
— Зайдет — подарите ему сами.
Он пил чай уже торопливо и уже стыдясь того, что наговорил, и знал, что Светличная решительно все поняла и поэтому старательно прячет глаза, потому что они смеются. «Мальчишка, конечно, мальчишка, совсем щенок, дурак набитый, надо было бы подбить на этот разговор Кокорева, вот он-то сумел бы, конечно. Нет, все-таки это должен был сделать именно я, а не Кокорев, он здесь ни при чем, это только мое дело...»
Тетя Катя снова вышла и вернулась с банкой земляничного.
— Это мое, из лесной ягоды, — сказала она.
— Командир, наверно, больше любит из садовой? — спросила Светличная, и Женька начал хватать чай крупными глотками, чтобы только ничего не ответить ей.
Тетя Катя словно бы выручила его.
— Из садовой их другой товарищ предпочитает. Как его?.. Самохвалов, — грустно сказала она.
— Вы знаете Самохвалова? — удивился Женька.
— Знаю, — отвернулась тетя Катя. — Он у моего сына работает. Двести рублей загнул за воду.
— За какую воду?
Он не сразу вспомнил, что прапорщик, отпрашиваясь у него в город, объяснил: надо помочь одному другу наладить водопровод, поставить мотор, то да се. Стало быть, никакого друга нет, а по вечерам Самохвалов, попросту говоря, зашибал деньгу!
— Так, — совсем как сердящийся Жильцов, сказал Женька.
Чай был допит. Он посидел еще немного для приличия, но пора было уходить. Как он ни отнекивался, банку с вареньем все-таки пришлось взять. Уже на улице он подумал, как будет выкручиваться с этой банкой и, главное, рассказывать или не рассказывать командиру о Самохвалове. Лучше не рассказывать. Он обязательно спросит: «Откуда ты знаешь?» Что тогда отвечать?
Когда он тихонько вошел в комнату отрядной гостиницы, то услышал легкое похрапывание Кокорева. Командир еще не спал. Он сидел за столом и что-то писал, должно быть, письмо.
— Надышался? — шепотом спросил он. — А это у тебя что?
— Варенье, — так же шепотом ответил Женька. — Купил у одной бабки. Твое любимое, земляничное. Помнишь, ты мне говорил как-то...
— Я? — удивленно спросил Жильцов. — Это что-то новое в моей биографии! Ты же знаешь — я вообще не люблю сладкого, так что будешь есть его сам. — И добавил уже по-деловому: — Ты отрегулируй еще раз тяги. Что-то они мне не нравятся...
...И все-таки наутро Каланджи проснулся с чувством удовлетворенности сделанным. Конечно, рано или поздно все всплывет — и про букет, и про варенье, и это вранье. Ну, выдаст ему Жильцов, может быть, пару подходящих к случаю слов. Зато он мог дать голову на отсечение, что сегодня Светличная спала хуже, чем он, — наверняка думала о Жильцове, а именно это, как говорится, и надо было доказать.
С тем же настроением он пошел к вертолету. Утро было холодное, и часовой ходил возле машины взад-вперед, чтобы разогреться. Самохвалова еще не было. Вспомнив о Самохвалове, Женька подумал, что все равно придется рассказать о нем командиру, — пусть решает. И когда Самохвалов с мятым после сна лицом наконец-то появился на площадке, Каланджи сказал ему с неожиданной для самого себя резкостью:
— По-вашему, я один должен ковыряться здесь?
— Вчера же все сделали, товарищ лейтенант.
— В машине никогда не бывает «все», — сказал Женька. — Проверьте еще раз маслопроводы. А потом прогоним на разных оборотах.
Самохвалов облизал губы и полез в открытую дверцу капота.
Вообще-то говоря, Самохвалов был Женьке не нужен. Больше всего он любил работать один. Машину он знал наизусть, как таблицу умножения, и испытывал к ней странное чувство — ласковое, даже немного уважительное, как к близкому существу, с которым можно интересно провести время. Иногда, работая, он начинал разговаривать: «Сейчас, голубушка, мы тебя подтянем, разболталась ты, милаха, а мы разболтанных не любим», или: «Погоди, сменю тебе трубочку, новую поставлю, бегай с новой...» Две аварии, которые случились с