Над капитаном посмеивались, тянули его за рукава: «Ладно тебе, садись! Ну и сказанул!» — и Жильцов снова наклонился к Людмиле:
— А ведь это же здорово! Как они не понимают?..
Жильцов ловил обрывки фраз, потому что он да еще Флеровский не участвовали в этом странном разговоре, когда люди перебивают и не слушают друг друга.
— Факт, воруют. Только очень ловко — не схватишь...
— ...И капитаны есть, которые заодно.
— ...При чем здесь капитаны?
— Сашка Пономарев с «Назии» первый хапуга...
— Повыше есть.
— А воровство покрывать — честность?
И вдруг:
— Вон Курлихин храмину отгрохал — на свою зарплату, что ли? Или золотую рыбку поймал?
— Погодите-ка, — неожиданно для всех сказал Жильцов. — Как вообще можно воровать? Утаивать часть улова, что ли?
— Вас интересует методология преступления? — спросил Флеровский.
Все рассмеялись, тут же один из капитанов ответил:
— Вообще-то просто. У нас несколько причалов. Всегда можно договориться с весовщиками... Ну а подогнать «левую» машину — дело совсем нехитрое.
— Понимаете, почему я об этом спросил? — задумчиво сказал Жильцов. — Недели полторы назад, помните, был туман? Мы полетели искать эту «Назию», помните?
— Это я вам ракетой сигналил, — сказал тот капитан. — У Сашки Пономарева есть такая манерочка — тишком под берег и рыбкой торгануть.
— Мы нашли судно возле какого-то старого причала. Похоже, им давно никто не пользуется...
— Это бывший шестой, — сказал Хюппенен. — Я давно подозревал, что Пономарев и кто-то еще пользуются им. Ну а теперь все! Я петь хочу.
Все было странным в тот вечер. И само неожиданное приглашение, и совсем новая, словно незнакомая Людмила, и спор за столом, и, наконец, пустая улица, на которую Жильцов и Людмила вышли тайком, никому не сказав ни слова.
Людмила опиралась на его руку, и они шли медленно: все-таки ей было больно идти, и она сразу призналась в этом. Жильцов сказал: «Посидим где-нибудь?» — но она качнула головой. Ей хочется идти. Она любит ходить. Ей не так уж и больно. И вообще надо «расхаживать» ногу.
С моря дул холодный ветер, временами начинал моросить дождик.
— У вас это называется «нелетная погода»? — спросила она.
— У нас это называется «мура». Так и говорим: «летим в муру». Вообще же, конечно, в такую погоду лучше сидеть дома.
— Вы скучаете по дому?
— Сегодня звонила мать. Я ее не видел несколько месяцев.
— Почему же она не переедет к вам?
— Она ленинградка, а ленинградцы в чем-то особенные люди. Во всяком случае, в преданности городу.
— Но вы ведь тоже ленинградец?
— Я еще и военный, Людочка. Мы не выбираем, где служить.
Впервые он назвал ее так — Людочка. Да и все, что сейчас происходило с ними, было в сущности впервые. Они еще никогда не ходили вот так, лишь бы идти. Ни разу она не держала Жильцова под руку. И только разговор был уже знаком Жильцову — не разговор даже, а вопрос — ответ, вопрос — ответ, продолжение узнавания, еще очень осторожного, как бы кругами, но уже необходимого обоим.
— Вы можете мне ответить честно? — спросила она.
— Во всяком случае, постараюсь, — шутливо ответил Жильцов и сразу почувствовал легкое напряжение: вот оно. Еще не зная, о чем его спросит Людмила, он уже знал, что это очень важно для нее.
— Вы счастливый человек, Алеша?
Он ответил не сразу. Ему надо было вспомнить: где-то он читал, что счастлив тот человек, который даст счастье наибольшему числу людей. Он запомнил эту фразу, но сейчас она была совсем некстати. Людмила спрашивала о нем самом, и он не мог ответить так, сразу.
— Знаете, я сам много думал об этом... У меня был друг, курсант Валерка Брызгалов. Он погиб, хотя мог бы спастись, но тогда могли бы погибнуть другие... Я счастлив оттого, что он у меня был, понимаете? У меня была девушка, я ее любил, но оказалось, что она любила другого, моего друга. Когда они поженились, я долго чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Все очень сложно в этом мире, Людочка. Я вот думаю, что и вы не очень-то избалованы судьбой.
— Я спрашивала о вас, — мягко перебила его Светличная. — А вы мне так и не ответили.
— Я отвечу — сказал Жильцов. — Я хочу быть счастливым. Хочу, чтоб у меня была хорошая, очень хорошая жена и два... нет, три сына. Хочу, чтоб меня ждали дома, чтоб еще издали я видел в своих окошках свет... Можете меня презирать, черт возьми, но я хочу самого обыкновенного, домашнего счастья. Все остальное я сделаю, как делаю сейчас, — буду летать, охранять границу, страну, народ, но еще и свою жену и своих детей.
Он замолчал и подумал, не сказал ли чего-нибудь лишнего.
— Есть люди, — продолжал он, — которые счастливы, если сорвут где-нибудь лишнюю десятку или сотню, или хорошо выпьют и закусят, или отгрохают второй этаж, вроде вашего Курлихина. Это человеческая мелочь. По-настоящему люди счастливы, когда любят.
— И когда любят их, — тихо сказала Светличная.
— Да, конечно. — Он круто остановился, и Людмила громко вскрикнула от боли. — Извините, Людочка.
— Ничего, ничего...
— Вот что... Я не хочу от вас скрывать и знаю, что вы хотите это услышать. Вы не представляете, как меня тянет к вам. Может быть, это ошибка, может быть, случайность — я еще не знаю. А если не случайность и не ошибка?
Людмила подняла голову и поглядела на него снизу вверх.
— Вы хотели сказать: может быть, это от долгого одиночества, от тоски, от нетерпения...
— Но вы же не считаете меня командировочным донжуаном?
— Конечно, нет. — Они уже никуда не шли, они стояли. — Пойдемте назад, Алеша. Меня что-то знобит.
Все, или почти все, было уже сказано. Жильцов был сам ошарашен тем, что сказал. Людмила шла и молчала, а ему казалось — она просто думает над услышанным. Но уже почти возле дома она подняла голову.
— Я тоже не хочу ничего скрывать, Алеша. Я была очень счастлива. Сейчас этого человека здесь нет, он уехал, вернулся к семье и правильно сделал. Я все равно не смогла бы быть с ним, зная, что из-за меня кто-то несчастлив. Но дело не в этом... Меня испугало то, что мы очень быстро, — да какое быстро! — сразу потянулись друг к другу.
Жильцов осторожно повернулся к Людмиле. Ее лицо было совсем рядом.
— Идите, Алеша, — попросила она. — Я дойду сама. Я вас очень прошу — идите...
Он отступил и медленно пошел по улице. Обернулся — Людмила еще стояла. Потом и она пошла, сильно хромая, и тоже обернулась.
Но то, что она обернулась не на него, Жильцов понял секундой позже. Из-за поворота выскочил «газик» И тут же со скрежетом остановился. Дверца открылась, и Жильцов увидел Женьку.
— Скорее, командир!
Жильцов подбежал к «газику» и, садясь рядом с шофером, еще раз увидел Светличную. Она стояла, держась за дерево в тени, и свет уличного фонаря освещал только ее ноги и низ светлого плаща, но Жильцову показалось, что он успел разглядеть ее лицо, встревоженное и напряженное, но это скорее всего только показалось так...
— Что случилось? — крикнул он через плечо.
— Засекли какую-то цель, — крикнул в ответ Женька. — Точно ничего не знаю, но оперативный послал за тобой.
«Значит, ночной полет, да еще в такую муру, — подумал Жильцов. — Плохо! С Бусько это было бы просто, а как справится Кокорев?»
9. Полет боевого применения
Оперативный дежурный и боевой информационный пункт находились на втором этаже, и Жильцов поднялся по лестнице бегом. Из комнаты оперативного одна дверь вела к начальнику штаба. Она была открыта, и Жильцов увидел полковника Линькова. Полковник разговаривал с кем-то по телефону и замахал Жильцову, приглашая зайти. «Понял вас... Да, конечно, сразу же...» — и, положив трубку, кивнул на карту.
— Бродит кто-то поблизости и, похоже, к тому самому квадрату принюхивается, — сказал Линьков. Карта была разложена на широком столе, и Жильцов увидел черный ромбик, означающий судно.
— Словом, обстановка такая. Цель была около наших вод минут двадцать, потом ушла в море. Возможно, рыбацкое судно, но только не наше, мы проверили. Возможно, оно больше и не появится, но...
Жильцов понял эту недоговоренность. Граница есть граница. Уж ежели приходилось вылетать из-за плотов и железных бочек, здесь была более определенная цель: судно. «Но» Линькова означало, что это судно может где-то крутиться до рассвета, а потом вернуться. Сейчас ночь, погода плохая, а в этом районе мелей и камней наворочено до черта, может быть, они просто побоялись?..
Все это были опять-таки лишь предположения, но пограничная жизнь всегда складывается из десятков «если» и «возможно». Жильцов глядел на карту, на этот квадрат и вспоминал, как говорил ему Флеровский: «район наиболее вероятного движения нарушителя», — опять предположение. В штабах как бы додумывают за тех, кто может пойти через границу или хотя бы приблизиться к ней.
Где-то далеко на северо-западе стояла морская пограничная бригада. Должно быть, Линьков перехватил взгляд Жильцова. Да, конечно, морякам уже сообщили, но командование решило не пугать возможного нарушителя. Если судно все-таки зайдет в наши воды и приблизится к берегу, «крылатые» успеют перекрыть выход в нейтральные воды, но...
Опять «если», «но», и опять Жильцов понял недоговоренность. Сейчас они оба — Линьков и Жильцов — напоминали шахматистов, подсчитывающих различные варианты. А если судно-нарушитель не будет далеко заходить в наши воды? А если «крылатые» (речь шла о пограничных катерах на подводных крыльях) появятся раньше и все-таки спугнут? А если...
— А если мы вылетим сейчас? — спросил Жильцов.
— Не понимаю мысли, — сказал полковник.
— У нас уже давно сделан расчет. Если цель в наших водах — это от тридцати пяти до сорока минут полета. Многовато, конечно... Если они проверяли, нет ли поблизости кораблей и вертолета...