— А что? — хмыкнул Линьков, поняв наконец. — Может интересно получиться. Где вы посадите машину?
Жильцов летал над этим районом и помнил ту часть побережья. В конце концов, машину он может посадить на любой поляне, за дюнами. С моря его не увидят.
— Это хорошо днем, — сказал полковник. — Сможете посадить ночью?
— Смогу, — сказал Жильцов. Мысленно он уже сажал машину. Конечно, малость рискованно: ни площадки, ни посадочных огней. Но зато в случае надобности ему потребуется от силы десять минут, чтобы оказаться над нарушителем, если он появится все-таки в наших водах.
Спешить было некуда — вся ночь впереди, а посты технического наблюдения молчали: цель вышла из зоны видимости. Можно было даже поспать часа два. Но Жильцов знал, что ему все равно не уснуть. Им уже владело то знакомое нервное напряжение, которое отпустит его разом потом, после, и вот тогда наступит сон не сон, а странное, все больше и больше пугающее его состояние отрешенности и забытья. Так что лучше лететь сейчас.
...Он сел на свое место, справа сел Кокорев, и, покосившись на него, Жильцов вспомнил Колю Бусько: тот не любил ночных полетов и говорил, что удовольствия от такого полета — все равно что нюхать розу через противогаз. Впрочем, Жильцов тоже не очень-то любил летать ночью, и не потому, что в этом таилась какая-то опасность, вовсе нет. Просто неприятно, когда глаза у тебя словно залеплены и все время хочется смахнуть с них невидимую, мешающую пелену. Но у него было другое — была выработанная годами привычка, были приборы. Вот если бы еще на месте Кокорева сидел Коля Бусько!..
Сейчас он особенно остро почувствовал всю необычность предстоящего полета. Господи, да так ли они вылетали по ночам оттуда, из эскадрильи?! Там положен ответственный офицер от командования, ответственный за выпуск экипажа, ответственный за график, там же — группа обеспечения и еще один ответственный — по РТО (радиотехническому обеспечению). А здесь ты один на один с машиной и небом, тут тебе не поможет никто, ты сам ответствен за выпуск и обеспечение, и в тебе одном должно сработать умение всех тех людей, которые ничем не могут помочь сейчас.
Он легко поднял машину и положил ее на курс.
Городок поплыл назад. Пунктиры уличных фонарей, разбросанные желтые пятна освещенных окон — все это быстро проплыло, и внизу был темный провал. Ощущение движения исчезло. Он начал набирать высоту, чтобы подальше уйти от земли, и по кабине сразу начали стегать серые клочья, будто кто-то огромный курил и пускал дым прямо в машину: облачность была низкой.
— Как идем? — спросил он Кокорева.
— Правильно идем, командир.
Еще там, на земле, он объяснил экипажу задачу полета, и Кокорев хмыкнул: «Да уж, прямо скажем, не увеселительная прогулочка!» Опять эта болтовня! Но теперь Жильцов ошибся: это была не болтовня. Кокореву на минуту стало не по себе, когда он представил, как командир будет сажать машину, и он должен был чем-то приглушить появившийся страх.
Сейчас Кокорев не то чтобы совсем успокоился, но работа отвлекла его от этого страха, и теперь он боялся другого — не сбиться с курса. Достаточно промахнуть сто или сто пятьдесят метров в сторону — и под машиной будет море.
Время и пространство объединились для Кокорева в плотную, почти физически ощутимую массу. Он тоже не чувствовал движения, он был словно бы ни в чем — впустоте, и с живым миром его связывали карта — рисованный образ земли, да приборы, да формулы расчета, вызубренные еще там, на курсантской скамье. Все номенялось местами. От него одного зависело, как Жильцов выведет машину в точку посадки. Но у него не было времени подумать над этим.
В наушниках раздавалось какое-то посвистывание, оно раздражало Кокорева. Он поглядел на командира — тот сидел, плотно сдвинув губы. Тогда Кокорев сказал:
— Перестаньте свистеть, Женя.
Каланджи перестал свистеть, и Кокорев подумал, что, может быть, это посвистывание тоже, как говорится, чисто нервное, но оно мешало ему. Конечно, не стоило бы говорить так резко...
...Ночь, пустота внизу, там, где должна быть земля, и тряска, и полосы дождя перед глазами, как трещины на стекле, а время будто нарочно текло все медленнее и медленнее.
Несколько раз Кокорев корректировал направление полета. Однажды ему показалось — ошибся, и он начал лихорадочно пересчитывать, снова почувствовав липкий, отвратительный холодок страха. Но это был уже другой страх — от возможности собственной ошибки. Нет, он не ошибся, и страх прошел так же быстро, как появился.
— Выходим на расчетную, командир.
Жильцов потянул ручку управления на себя. Переход от полета к висению был тоже почти неощутим, быть может, потому, что он уже был привычным. Жильцов начал снижать машину. На пятидесяти метрах он включил посадочную фару, и казалось — прямо в живот вертолета уперлись верхушки елок. Нужно было пролететь еще несколько десятков метров. Лес не может быть все время густым, должна же где-то найтись и поляна. А такие высокие деревья не растут на болотах. Значит, можно сажать...
Жильцов посадил машину, и все трое долго сидели молча, прислушиваясь, как глохнет двигатель.
— Все нормально, — сказал Женька.
— Говорят, пилот должен чувствовать землю задом, — сказал Жильцов.
— Можно пойти покурить, командир? — спросил Кокорев.
— Женя, открывай ворота, — сказал Жильцов, вытаскивая сигареты.
Когда они спрыгнули на землю, ночь обступила их, приблизилась, и огоньки сигарет, то разгорающиеся, то гаснущие, казались в ней живыми, летающими существами. Мелкий, как будто пропущенный через ситечко, дождик все моросил и моросил, но они стояли и курили и не спешили уйти, спрятаться от него в машине. Это было наслаждение землей и всем земным — твердью под ногами, запахами прелого листа и грибной плесени, даже дождиком. Какая теперь разница — выйдут ли они на связь с отрядом двумя минутами раньше или позже?
Дежурить у рации первым Жильцов решил сам. Слишком велико еще было напряжение, чтобы он мог вот так просто лечь и уснуть. Кокорев и Каланджи уснули сразу — завидное свойство, завидное умение! А он сидел и думал, как странно все-таки устроена его жизнь. Еще полтора часа назад идти по тихой улице с девушкой, слышать ее голос, и вот и она, и тихая улица, и город уже далеко, в десятках километров от тебя, а кругом ночь, и лес, и дождик, будто бы и не было ничего больше.
Нет, было! Все-таки было! «Я тоже ничего не хочу скрывать... Меня испугало то, что мы очень быстро потянулись друг к другу...» Кажется, она еще сказала — «сразу». Да, конечно же, сразу! «Теперь, — думал Жильцов, — у нас уже есть своя история. Что она делает сейчас? Спит?» Ему хотелось, чтобы она не спала. «Она ведь слышала, как мы улетали. Вряд ли она спит, — говорил он себе. — Сидит в халатике на кухне, чтобы не мешать Екатерине Павловне, а та тоже не спит. Выходит на кухню. „Ты бы легла, Люда”. — „Не могу...”»
«Все странно. И человек устроен странно, — думал Жильцов. — Вон спит Кокорев, странный человек. Судя по всему, вывел машину тютелька в тютельку. Сидел и даже пот с лица не стряхивал — волновался, конечно, дергался, да некогда было, я-то видел... А завтра пойдет на танцульку и будет вкручивать какой-нибудь очередной местной красотке про летную романтику. Чушь собачья! — И снова Жильцов возвращался мыслями к Людмиле: — Может быть, она была сегодня права, и это у меня от долгого одиночества, от тоски, от нетерпения? А если даже так, зачем размышлять над этим? Человек не имеет права на одиночество, это противно самой его сущности. В Людмиле же есть не странность, есть удивительность — это разные вещи. Странность вызывает подозрения — именно это я испытывал к Кокореву. Удивление же переходит в восторг... Может быть, говорить сегодня с Людмилой надо было совсем, совсем иначе. Просто обнять и сказать: «Давай будем вместе, ты и я». Ведь наверняка где-то в глубине души она думает так же.
Нет, — продолжал разговаривать сам с собой Жильцов. — Тоже чушь! Сегодня все было правильно. Если бы я обнял ее, она имела право оттолкнуть меня и подумать бог весть что.
Когда давным-давно я сказал Наташе, что не смогу без нее, я верил, что так оно и есть. Оказалось — смог. Как в том анекдоте: один молодой человек пригрозил девушке, что, если она не выйдет за него замуж, он умрет. Она не вышла за него замуж, и он действительно умер! Через сорок пять лет...
Наверно, первая любовь всегда более бездумна. Вон Женька — со школьных лет влюблен в свою Ию и ни о чем не думает. «Придет время — женимся» — вот и все. А смогу ли я теперь без Людмилы?»
Он не заметил, как прошло уже два часа, но усталости не было. Все равно, надо заставить себя лечь и уснуть. Обязательно уснуть. Он усмехнулся: когда там, в эскадрилье, объявляли предполетный отдых, боже упаси, если тебя кто-нибудь встретит на улице! Врач обязательно отстранит от полета, да еще выволочка от начальства.
Он разбудил Женьку. Все-таки пусть лучше Кокорев поспит дольше, — парню сегодня досталось, что ни говори. «Спать, — сказал он сам себе. — Все будет хорошо. Все должно быть хорошо».
Он проспал рассвет и не видел, как деревья, словно прижавшиеся на ночь друг к другу, начали расходиться, вставать на свои дневные места, и в мире стало просторно. Когда он проснулся, возле рации сидел Кокорев. Женьки в машине не было.
— На разведку пошел, — объяснил Кокорев. — А мы хорошо сели, командир. Площадка хоть для танцев.
— Естественно, — пожал плечами Жильцов. — Знаете нашу поговорку? «Скажи мне, кто твой штурман, и я скажу, где ты сядешь». Ну, не обижайтесь! — Он выглянул в открытую дверь. Да, кажется, действительно хорошо сели. Жильцов спрыгнул в мокрую траву и увидел Женьку.
— До моря метров триста, командир. А если хочешь вымыться — там ручеек. Я двух лосей спугнул.
— Закусочной случайно не видел поблизости?
— Много есть вредно, командир, — сказал Женька. — Ты, наверно, еще со вчерашнего сыт. Как там было?