Он задал этот вопрос с плохо сыгранным равнодушием, и Жильцов невольно улыбнулся.
— Ничего, — сказал он. — Ты зря не пошел. Хотя у тебя ведь живот болел!
— Но, конечно, вы вспоминали больного?
— Ты только не огорчайся, Женя, — сокрушенно сказал Жильцов. — Ни разу не вспомнили! Извини, но так уж получилось.
— Ясно, — сказал Женька, и Жилькову показалось, что он даже повеселел. — Вы вспоминаете обо мне только тогда, когда вам что-нибудь надо. Там есть бутерброды с колбасой, а в термосе черный кофе.
— Я сначала к ручейку, — сказал Жильцов.
Он отошел недалеко, когда услышал высокий Женькин голос: «Командир, рация!» — и бегом бросился к машине.
Кокорев быстро записывал что-то в блокноте, потом протянул блокнот Жильцову. Там было всего два слова: «Как договорились».
— Повторили три раза открытым текстом, — сказал Кокорев.
— Передайте: «Вас понял». Женя, дверцу!
«Как договорились» — это он так договорился c Линьковым. Значит, то судно уже глубоко вошло в наши воды. Он так и договорился с полковником — сигнал будет дан, когда судно уже не успеет уйти. Сейчас Жильцов мысленно видел как бы огромное пространство, испещренное точками, и все эти точки смещались к одной — к тому судну, которое было где-то здесь, поблизости. Пространство пришло в движение: где-то уже шли «крылатые», от ближних застав подтягивались к морю группы «тревожников» — граница перекрывалась.
Жильцов не стал пробовать машину. Едва поднявшись над лесом, он сразу отдал ручку от себя и увеличил скорость. Машину начало заваливать вправо — он отвел ручку влево до упора и не заметил, как проскочил береговую полосу, — внизу была серая, тронутая ветром, рябая вода...
Он поднимал машину выше и выше, и наконец, минут через пять, Кокорев увидел то судно.
— Они развернулись, — сказал Кокорев. — Попытаются уйти.
— Догоним, — спокойно сказал Жильцов. — У тебя все в порядке, Женя?
— Все, командир.
Жильцов вел машину не по прямой, а по незримой дуге, с тем чтобы оказаться впереди судна. Впрочем, теперь они хорошо видели, что это был катер — большой, с крытым верхом и широкой кормой.
— Передавай, — сказал он Кокореву, даже не заметив, что обращается к нему на «ты». — Цель вижу хорошо, иду на сближение.
За катером вытянулся белый хвост — там тоже прибавили скорость. Жильцов негромко засмеялся: ах, мальчишечки, неужели думаете уйти? Он повел машину на снижение — катер и вертолет сближались.
— Давай, Женя, — сказал Жильцов.
Он не видел сигнальных ракет, которые выпустил Каланджи. Он видел, что катер прет и прет по прямой, как прежде, и снова зашел на него.
— Покажи им пулемет, Женя. Если со второго захода не остановятся — давай трассирующими по курсу.
Стрелять не пришлось. На катере выключили мотор, и Женька сказал:
— Ну вот и паиньки.
Он дал еще две ракеты — направление движения, и катер словно нехотя тронулся в сторону берега.
— Их там трое, — сказал Кокорев, — и никаких опознавательных знаков.
— Вижу, — ответил Жильцов.
Он подумал, что летать придется минут сорок, пока катер не подойдет к берегу и его не возьмут пограничники. Внезапно катер снова развернулся и снова начал уходить в море.
— Что они там, с ума сошли? — сказал Кокорев. — Не понимают, что ли?
— Понимают! — усмехнулся Жильцов. — Они не глупее нас с тобой.
«Конечно, они понимают, что им уже не уйти, — думал Жильцов. — Но все-таки решили рискнуть: вдруг на вертолете не хватит горючего?» Он провел машину над самым катером и, обогнав его, зашел снова.
— Можно пугнуть его, командир?
— Пугни. Только аккуратненько.
Теперь он пролетел справа от катера, и Женька дал очередь трассирующими далеко по курсу.
— Ну как?
— Поворачивают, — хмыкнул Женька в переговорное устройство. — А я-то их еще паиньками назвал.
Больше там, на катере, не пытались уйти. Катер неторопливо шел к берегу, и в самой этой неторопливости для Жильцова тоже был свой смысл. Ждут все-таки... Ничего, голубчики, и горючего хватит, и нервная система у нас тоже в порядке.
— Передавай координаты, — сказал он Кокореву. — Пусть туда подошлют наших зеленых.
Потом они смотрели, как катер остановился возле прибрежных камней, — дальше, к самому берегу ему уже было не подойти: там начиналась отмель. Видели, как машина с «тревожниками» вышла к самой кромке воды. Несколько пограничников ступили в воду и пошли к катеру. И только лишь тогда, когда они поднялись на катер, Жильцов отлетел и пошел на снижение.
Ему опять надо было посидеть хоть десять минут — неподвижно, закрыв глаза, ни о чем не разговаривая и ни о чем не думая. Снова он чувствовал, как все тело сковывает странная усталость, будто после долгого-долгого бега.
Он посадил машину прямо на берег, на мокрый песок, и закрыл глаза, а перед ними все плясал катер и еще какие-то белые пузырьки.
— Из машины не выходить, — сказал он. Потом было небытие, сон. Он не знал, сколько времени просидел так. Когда он очнулся, прямо перед собой увидел испуганное лицо Каланджи.
— Тебе плохо? — спросил Женька. — Выпей кофе.
— Давай, — кивнул Жильцов. — Как там, у зеленых?
— Да вон они, уже в машину садятся, — сказал Кокорев. — Вместе с задержанными.
Жильцов глотнул теплый кофе. Все! Теперь все. Он отдохнет еще немножко. Женька продолжал глядеть на него круглыми испуганными глазами, и Жильцов, усмехнувшись, спросил:
— Что, думаешь, я уже выработал ресурс[2]?
Кокорев услышал и обернулся. Женька начал кипятиться: «Да брось ты, летаешь, как молодой бог!» — а у Кокорева глаза стали тревожными и печальными.
— Ладно, — усмехнулся Жильцов. — Пора, братцы, домой...
10. Письмо
— Вы заходите, заходите, — сказала Екатерина Павловна, отступая в глубь коридора. — Людмилы нет дома, но она оставила письмо.
Жильцов вошел в комнату Людмилы, еще не понимая, куда она так срочно могла уехать на ночь глядя и для чего понадобилось писать письмо. Екатерина Павловна взяла с полки, протянула ему конверт и вышла.
Жильцов начал читать торопливо, даже с каким-то испугом, с предчувствием чего-то непоправимого. Письмо было длинным. Он с трудом заставил себя читать медленнее, потому что ничего не понимал. Глаза только скользили по строчкам, а суть никак не доходила до его сознания.
«Алеша!
Сейчас ночь. Я слышала, как Вы улетели, и не могу заснуть. Сижу на кухне и все думаю, думаю — о Вас и о себе. Вы прекрасно знаете, что Вы для меня уже близкий человек, и я знаю, чувствую, что заняла какое-то место и в Вашей душе. Но хочу повторить: я испугалась, как это быстро произошло. Люди, конечно, имеют право на ошибки, но я уже боюсь ошибок и боюсь, что когда-нибудь Вы скажете мне: «Это была ошибка». Пожалуй, впервые я поступаю вот так — не как зовет сердце, а как требует разум.
Завтра я уеду к одной своей подруге и пробуду у нее недели две. Когда я вернусь, Вы уже улетите домой. Не обижайтесь! И Вам, и мне надо время, чтобы заглянуть в самих себя. Каждому из нас отведена своя доля чувств, и мы не имеем права тратить их. Скажу определеннее: я не могу и не хочу быть в Вашей жизни случайностью — случайной встречной, случайным чувством. То же самое относится и ко мне...
Уезжать мне сейчас очень трудно, но вовсе не из-за ноги. Я хочу видеть Вас, ходить с Вами, разговаривать, узнавать и радоваться.
Да и на работе без меня, говорят, не все ладится. Так что ехать мне сейчас очень тяжко.
А Вы, оказывается, скрытный человек, Алеша. Тойво Августович рассказал, что у Вас из-за меня неприятности, будто бы Курлихин написал на Вас жалобу, — а Вы мне ни слова... Нет, вы не скрытный. И спасибо Вам, что Вы не поверили тому, что Курлихин написал обо мне. Спасибо за то, что промолчали. Вы заставили меня поверить в Вас и этим молчанием.
Я радуюсь тому, что у Вас есть настоящие друзья, в том числе и этот славный мальчик Женя. На днях он был у меня, притащил огромный букет — от Вашего имени! — и говорил только о Вас. Я поняла, что Вы здесь ни при чем, и только радовалась этому доброму человеку, который все время рядом с Вами. Не ругайте его! Он так хотел, чтобы я думала о Вас лучше, чем думаю сама.
И еще раз прошу: не: обижайтесь на меня, на этот скоропалительный отъезд, почти бегство. Поверьте, так лучше и для Вас, и для меня. Пожалуй, даже больше для Вас. Сколько лет Вы были один, потому что пережили большую любовь и не могли забыть ее? И вдруг — случайная, в сущности, встреча... Может ли она сразу перечеркнуть все? Я думаю, что нет.
Я словно бы вижу, как Вы читаете это письмо и хмуритесь. Не хмурьтесь, хороший Алешенька! Я моложе вас, но, наверно, многое понимаю лучше — уж простите эту самонадеянность. Теперь уже я буду ждать Ваших писем и все время бегать на почту.
Как бы там ни было, а я все равно буду благодарна судьбе за то, что она познакомила меня с Вами и лишний раз доказала, что в этом добром мире куда больше настоящих людей, чем плохих. Хотя бы за это можно я Вас поцелую на расстоянии?
Людмила».
11. Колесо
С аэродрома он позвонил домой — никто не ответил. Мать и Коля Бусько, наверно, с утра уехали за грибами. Можно было не спешить. На той же «санитарке», которую по-прежнему использовали не по назначению, он вместе с Кокоревым поехал в эскадрилью. Женька и Самохвалов остались у машины...
Теперь у ног стояли не только их «командировочные» чемоданчики. Тут же была большая картонная коробка, в которой лежала вся «литература» за месяц, — один досужий штурман вычислил, что каждый экипаж привозит из командировки в среднем около двадцати килограммов всяческой писанины.
В машине больше никого не было, и Кокорев спросил:
— Вы что-нибудь знаете о моей дальнейшей судьбе, командир?
— Знаю, — кивнул Жильцов. — Сегодня мы приводим себя в порядок. Вы даже сможете пойти куда угодно без всякого разрешения. Полная свобода до завтра!