— А потом?
— Вы же знаете, Володя, — впервые называя Кокорева по имени, тихо сказал Жильцов, — у меня есть штурман, мой друг, с которым я летаю несколько лет... Единственное, о чем я могу попросить командира, — это, чтобы мы оказались в одном звене.
«Конечно, могу попросить, потому что он вовсе не плохой парень», — думал, отвернувшись к окошку, Жильцов. Окошко было замазано белой краской, но кто-то сцарапал краску, и Жильцов снова видел свой город, ничуть не изменившийся, только деревья успели пожелтеть. «Он неплохой парень, малость разболтанный, это есть, но это пройдет. Должно пройти. Если человек хоть раз в жизни на всю катушку почувствовал свою ответственность, это становится началом».
Командира эскадрильи не было. Его вызвали в округ. Пришлось идти к майору Юркову.
Начальник штаба выслушал рапорт, протянул Жильцову короткую, сильную руку и посмотрел на него как бы сверху вниз:
— Похудели. Отпуск вам подписан со следующего понедельника. Тому заявлению на вас решено хода не давать. Хотя я согласен с полковником Линьковым. Незачем вам было лезть в чужие дела.
Он был по-прежнему сух и словно бы выстреливал в Жильцова короткими фразами. Спрашивать его о новостях в эскадрилье просто не хотелось. Жильцов прошел по коридорам — всюду было пусто, двери оказывались закрытыми, только в лекционном зале лейтенант Круглов, помначальника политотдела по комсомолу, разрисовывал с двумя солдатами стенгазету и, увидев Жильцова, выскочил в коридор:
— Тебя можно поздравить? Говорят, чистое было задержание.
— Кого мы задержали, не знаешь? — спросил Жильцов.
Лейтенант засмеялся:
— Не знаю. Если наградят — значит, задержание было стоящее, нет — рыбаки-любители... Впрочем, я слышал, туда направили водолазов. Пошуруют на дне — может, твои знакомые успели что-нибудь выбросить за борт...
«Ладно, — решил Жильцов, — зайду позже». Ему хотелось наконец-то очутиться дома, вымыться, влезть в пижаму, лечь на свой диван, вытянуться и еще раз, уже неторопливо, подумать обо всем. «И Вам, и мне надо время, чтобы заглянуть в самих себя». Он не рассердился на Людмилу — он был благодарен ей. Конечно, она права... Не надо было только убегать, наверно. Ему было горько улетать, так и не увидев ее напоследок.
Он открыл дверь и вошел в свою квартиру. Мать и Коля не знали, что он прилетит сегодня, иначе бы ждали, конечно. Колькина раскладушка стояла на кухне — должно быть, он и спит здесь. Жильцова обрадовало, что в квартире был теплый запах обжитого. Обычно, когда он возвращался из командировок, его встречал запах запустения и пыли.
В комнате было чисто прибрано, в шкафу висели мамины вещи, ее теплый халат, на подоконнике стояли цветы — раньше их не было, должно быть, она купила их уже здесь. В холодильнике он нашел какие-то пакеты с едой, свой любимый холодец и бутылочку сухого вина — значит, все-таки мать готовилась к встрече. И огорчится, что не успела приготовить пирог с капустой. «Ты всегда появляешься на день раньше». — «Просто тебе всегда не хватает одного дня...»
Он улыбался, переходя из кухни в комнату, из комнаты в кухню, улыбался тому, что его ждали, что, сидя за этим столом, двое дорогих ему людей — мать и друг — говорили о нем и что именно так должно быть в нормальной жизни. Все правильно!
Потом он услышал какой-то грохот на лестнице и открыл дверь. Кокорев, уже в тренировочном костюме, катил вниз тележное колесо и смутился, увидев Жильцова:
— Вы уже дома?
Вопрос был, конечно, нелепым.
— Расчищаешь хозяйство? — спросил в свой черед Жильцов. — Давай отволоки его куда-нибудь и заходи.
Кокоревское колесо загромыхало по ступенькам дальше, и Жильцов не стал закрывать дверь. Зачем закрывать, если сейчас Кокорев откатит это колесо и зайдет посидеть — просто так, как обычно все они ходят друг к другу в этом доме…
ТАТЬЯНИН ДЕНЬПовесть
1. Белая ночь
Оказывается, не всегда можно любить осень.
В этих местах осень была совсем не похожа на обычную, к которой Татьяна привыкла — с моросящими ленинградскими дождями и медленными листопадами, когда кажется, что по каналу Грибоедова кто-то пускает тысячи желтых корабликов. Хорошо было ходить по Летнему саду и смотреть, как накрывают деревянными ящиками статуи, а над всем садом плывет, плывет горьковатый запах дыма — жгут палый лист, и чуть грустно становится на душе, но это не опасная сердцу грусть, — так, обычное осеннее настроение, свойственное, пожалуй, каждому.
Здесь все было иначе. Холода наступали в конце августа, а уже в сентябре лес становился прозрачным и молчаливым, из него уходили птичьи голоса... Временами начинал сыпать снег, и странно было видеть, как из-под него торчат бурые шапки подосиновиков. Зима наступала уверенно и быстро, и в конце сентября кончалась Татьянина работа. Она оставалась без нее на целых семь месяцев.
Конечно, финнам было хуже. Когда они собирали свое имущество и грузили на катер, лица у них были хмурые, и прощались они с нашими сплавщиками тоже хмуро. Не каждый найдет там, у себя дома, какую-нибудь работу, вот и придется растягивать на семь месяцев то, что заработано с весны.
Сплавщики вытаскивали на берег лежни, разбирали будки-киоски над водой, в которых работали наши учетчики и финские приемщики леса, и река оголялась, становилась незнакомой и неуютной. Вдоль берегов в тихих местах из окрепшего льда поднимались стебли мертвого тростника. Дикие утки уже не садились здесь; не плескали на перекатах стремительные серебристые хариусы, и только где-то далеко в лесах начинали кричать лоси. В эту пору они опасны, и начальник заставы капитан Дернов боялся за жену, поэтому на работу и с работы она ходила с пограничным нарядом.
Солдаты уже успели проложить «дозорку» вдоль занесенной снегом контрольно-следовой полосы, Сейчас на снегу виднелись извилистые дорожки — это пробегали белки. Здесь — прошел заяц. За многие годы жизни на заставе Татьяна научилась разбирать всякие лесные следы и голоса, и только однажды растерялась, увидев отпечатки босых ног ребенка. Дернов, узнав об этом, побледнел, а на следующий день ушел в лес с солдатом-сибиряком. Татьяна слышала далекие выстрелы. Домой, на заставу, Дернов пришел, неся убитую росомаху.
В тот день, когда уехали финны, Татьяна возвращалась тоже вместе с нарядом и сама несла свои вещи. Старший наряда шагал впереди, метрах в пятнадцати от нее, другой солдат — на таком же расстоянии сзади. Она подумала, что через два месяца эти ребята уедут с заставы, их сменят новые, и надо будет привыкать к новым. А в Ленинград ей не уехать, пока не кончится осенняя инспекторская проверка: в такие дни Дернов особенно нервничал, и она не могла и не хотела оставлять его одного.
Разговаривать с солдатами было нельзя, и она шла, представляя, как неуютно и одиноко станет в доме, когда она уедет. Так было всегда. Когда она возвращалась из Ленинграда, ее встречала какая-то особая, наведенная неумело и наспех холостяцкая чистота, и хотя в доме топилась печь, от всего веяло не теплом, а запустением. К приезду жены Дернов мыл посуду, а она видела на тарелках матовую пленку жира — муж так и не смог научиться мыть посуду. Впрочем, когда Татьяна уезжала, он старался ничего не готовить сам и обедал на заставе.
— А рубль-то они, однако, убрали, — неожиданно сказал шедший сзади Коля Казаков, и Татьяна невольно вздрогнула — таким громким и ясным оказался в этой предзимней тишине человеческий голос. Да, она знала, что финны убрали с того камня серебряный рубль, который пролежал почти месяц. Все-таки нашлась среди них какая-то черная душа: хотели посмотреть, не позарится ли кто-нибудь из наших солдат на серебряный рубль. Монета исчезла вчера, когда финские приемщики уезжали домой, и никто не заметил, кто же ее забрал. Татьяна подумала: скорее всего тот белесый, с маленькими, не моргающими, а как бы мерцающими глазами — Микко Юмппанен. Она и сама не могла бы объяснить, почему подумала так. Возможно потому, что еще летом старый Антти Лехто, которого она спросила, откуда взялся новый приемщик, усмехнулся и ответил:
— Ты женщина и не знаешь, откуда берутся люди?
Антти отлично говорил по-русски и часто бросал свою работу, когда требовался переводчик.
Тогда, когда он сказал это, Татьяна обиделась: меньше всего можно было ждать пошлостей от Лехто. Но тут же Антти поморщился и объяснил:
— У нас его не любят. Когда была война, он служил зятькам, а женился на девке из «Лотты».
И, снова усмехнувшись, добавил, что через шесть месяцев эта девка принесла Микко не какого-нибудь недоноска, а вполне нормального пухленького арийца.
Татьяна не поняла, что значит «зятьки» и что такое «Лотта». Антти объяснил, что зятьками во время войны называли немцев, а «Лотта» — была такая женская организация, которую особенно любили зятьки. Все это Антти сказал на своем отличном русском. Только слова у него были чересчур твердыми, и он очень медленно произносил каждое слово, будто подбирая одно к другому.
Тогда, летом, Татьяна передала мужу этот разговор, а о положенном на камень рубле каждый день ему докладывали старшие нарядов. Дернов сам ходил поглядеть на этот юбилейный рубль. Теперь финны уехали, и рубль исчез. Татьяна знала, что она долго будет вспоминать эту, в общем-то пустяковую историю, потому что годы на границе что-то сделали с ее памятью: никогда прежде другие, куда более серьезные события не запоминались с такой четкостью, будто становясь отпечатком на фотографической бумаге, и внутри нее словно находился какой-то альбом с немыслимым количеством страниц-воспоминаний.
Быть может, так происходило потому, что ее жизнь последние годы была бедна событиями — и каждое, мало-мальски сто́ящее находило в памяти свою страницу.
— А верно говорят, что товарищ лейтенант скоро женится? — спросил Казаков. Они уже подходили к заставе, и теперь можно было разговаривать.