Она подошла к окну; Галя встала за ее спиной. Было видно, как солдаты занимают места в машине; потом они увидели Кина — он бежал и прыгнул в машину уже на ходу...
— Будем сидеть, пить чай и ждать. Мы должны быть чем-то похожи на кошек, Галочка. Вот кто умеет ждать!
— Вы завидуете кошкам?
— Иногда завидую. Это когда приходится очень долго ждать.
Галя подошла к открытому чемодану, достала шерстяную кофточку и набросила на плечи. «Так натоплено, а ее знобит, — подумала Татьяна. — Нервничает». Протянув руку, она положила ее на руку Гали.
— А знаете что? По-моему, когда долго ждешь, значит, действительно любишь...
Тогда, после той удивительной и странной белой ночи на Неве, все происходило с той же странной и удивительной быстротой, и она до сих пор помнила это ощущение какого-то необыкновенного полета, когда нет времени ни оглянуться, ни поглядеть по сторонам.
В загсе Дернов предъявил свои документы. Никаких разговоров на тему «положено обождать установленный срок» не было. Они могли расписаться завтра. Прямо из загса они пошли домой, на канал — отец уже приехал и, когда они вошли, приподнялся на диване.
— Познакомься, папа, — сказала Татьяна. — Это... это мой муж.
Одинцов медленно, словно не расслышав как следует, протянул руку незнакомому человеку и ничего не сказал. Он только встал и отошел к окну. Татьяна видела его спину, затылок — отец стоял и глядел на улицу, на канал, будто бы там происходило нечто такое, что интересовало его сейчас больше всего на свете. Татьяна подошла и прижалась лицом к его плечу.
— Все же будет хорошо. Почему ты молчишь?
— Просто не таким я представлял себе этот день, дочка. — Он повернулся и так же медленно отстранил Татьяну. Теперь он глядел на Дернова. — Что ж, молодой человек у нас жить будет или собирается куда?
— Собираюсь, — кивнул Дернов, — далеко.
— И ты с ним? — спросил отец.
— И я, — не сказала, а как бы выдохнула она.
Трудные минуты, трудный разговор. Но через него все-таки надо было перейти — нет, не перейти, а тоже перелететь, потому что ощущение полета все равно не терялось.
— А ты обо всем подумала?
— Да.
— И... и обо мне тоже?
Впервые у него дрогнул голос.
Дернов стоял молча; он словно бы ничем не хотел помочь Татьяне в этом трудном разговоре с отцом. Да и чем он мог помочь?
— И о тебе, папа. Но сейчас я не могу иначе.
— Сядем, — сказал отец. Молчание было долгим и тягостным, и отец не выдержал его первым. — Если тебе хоть на один день будет плохо, дочка, приезжай. Ни словом не упрекну. Ты поняла?
— Зачем же вы так, сразу, о плохом-то, Иван Павлович?
— Мне за пятьдесят, — сказал Одинцов. — Кое-что видел. Вас как величать?
— Володя... — сказала Татьяна. — Владимир Алексеевич.
— Ну, а ваши родители как? Знают? Или тоже снежком на голову?
— У него нет родителей, папа.
— Так... — Одинцов отвел глаза. — Ну что ж я могу вам сказать, Владимир Алексеевич... Я свое дело сделал, теперь вы за нее головой в ответе. За все. Поняли?
Дернов даже не кивнул. Он сидел, положив перед собой крупные, тяжелые руки, и тогда отец тоже положил перед собой такие же большие и такие же тяжелые руки.
— Все должно быть хорошо, папа, — повторила Татьяна.
— Да только мне в это не очень верится, — глухо, не своим голосом сказал отец. На Дернова он глядел не отрываясь. — Это моя единственная дочь, Владимир Алексеевич.
Дернов сказал:
— Да, конечно.
— Вас я вижу впервые. Вы для меня никто — так ведь?
— Так.
— Папа!
— Для тебя он: пока тоже никто, Танюша... Скажи только одно: ты хорошо подумала?
Она промолчала. Дернов тревожно взглянул на нее.
— Хорошо, — вздохнула Татьяна. — Так бывает раз в жизни. Все остальное может оказаться ненастоящим, папа. Я всегда была для тебя маленькой девочкой. Сейчас я должна решить по-взрослому. В первый раз.
— Ты не боишься ошибки?
Дернов сидел напряженный, это напряжение передалось Татьяне.
— Нет, — сказала она. — Не боюсь.
— А почему боитесь вы, Иван Павлович? — спросил Дернов.
— Потому что я вас не знаю, — уже резко ответил Одинцов.
— Все впереди, папа. И у нас, и у тебя.
— Я пойду, — сказал отец, снимая со спинки стула пиджак. — Мы еще увидимся, Таня? Когда ты едешь?
— Послезавтра, в час дня. С Финляндского.
— Я приду. У тебя есть деньги?
— Есть.
Все-таки он полез в карман пиджака и вынул несколько десятирублевок.
— Вот. На дорогу я дам отдельно.
— Не уходи, — попросила она. — Почему ты не хочешь побыть с нами?
— Извини, — сказал он. — Не могу.
...И все равно было ослепительное, еще ни разу не испытанное ощущение полета, движения, высоты, с которой страшно взглянуть вниз — так сладко, до одури захватывало сердце, а потом пробуждение и совсем рядом ласковые, и усталые, и счастливые глаза, — и можно провести ладонью по его лицу и опять словно кинуться ввысь, и все смешано, все полусон-полуявь: и белая ночь за окном, и далекий гудок буксира на Неве — все, все в каком-то единстве, в родстве, в упрямом и нескончаемом продолжении вчерашнего чуда...
Никакой свадьбы не было. Они зашли в ресторан и посидели там два часа, вот и все. До отъезда оставалось слишком мало времени, и Татьяне надо было успеть собраться.
Девчонки прибежали на вокзал, и у всех были совершенно очумелые глаза; они косились на Дернова и шептали Татьяне: «Рехнулась? Из Ленинграда в такую даль?», «Ты же его не знаешь. Смотри, Танька!». И лишь Ира, тряхнув своей рыжей гривой, сказала с неприкрытой завистью: «Ну, Танька, всех убила! Даже я на такое не отважилась бы».
Потом Татьяна увидела отца — он стоял в стороне, словно не решаясь подойти, — и кинулась к нему, растолкав девчонок, обняла и заревела, потому что он оставался один, и на секунду Татьяна подумала, что это нечестно — бросать его. Отец гладил ее по плечам и молчал.
— Я хочу одного, — сказал он наконец. — Чтобы ты была счастлива.
— Ты не сердишься на меня?
— Какое это имеет значение?
Когда подошел Дернов, отец отстранил Татьяну. На Дернова он смотрел по-прежнему строго и отчужденно, словно не понимая, как это можно было ворваться в чужую жизнь, в чужой дом и сразу, почти мгновенно, разрушить все то, что создавалось годами.
— Иди, Танюша, — сказал отец. — Нам надо поговорить.
— Я прошу тебя, папа...
— Иди, девочка.
Он подождал, пока Таня подойдет к подругам. Но и оттуда она смотрела на них — на отца и мужа, как бы пытаясь догадаться, о чем они разговаривают, и не слышала, что ей наперебой говорили и советовали девчонки.
— Вы помните, — сказал Одинцов, — что вы теперь за нее головой в ответе?
Дернов кивнул: да, он помнит. За те два дня, что они не виделись, Одинцов сильно изменился. У него было измученное лицо, и говорил он с трудом, будто через силу, по какой-то ненужной ему и неприятной обязанности. Внезапно Дернов почувствовал жалость к этому человеку. Просто ему раньше не приходило в голову, что из-за его счастья кто-то может оказаться несчастным. Несчастным оказался он, Одинцов.
— Когда у вас отпуск? — неожиданно спросил Дернов. Отец не понял: вопрос был на самом деле слишком уж неожиданным.
— В сентябре.
— Приезжайте, — резко, даже требовательно сказал Дернов. — К этому времени мы уже устроимся, и я пришлю вызов. И не тревожьтесь ни о чем, Иван Павлович. Я очень люблю Таню.
Потом все прощались — суматошно, наспех, и когда поезд тронулся, девчонки побежали по платформе, что-то выкрикивая и размахивая руками. Только тогда Татьяна почувствовала, поняла, что кончается одна ее жизнь и начинается другая, неизвестная и непонятная. Впервые она испугалась. Поезд набирал ход, платформа оборвалась, и внутри Татьяны тоже будто бы что-то оборвалось, треснуло, и она села — бледная, со скачущими губами, готовая вот-вот разреветься.
Дернов сел рядом и взял ее руки в свои. Хорошо, что он не говорил никаких успокоительных слов, не утешал ее — тогда она не сдержалась бы, конечно. И хорошо, что в вагоне было совсем мало народа, на них никто не обращал внимания.
— А знаешь, — сказал Дернов, — когда мы приедем, придется сразу же пойти в промтоварный магазин. У нас нет самой главной вещи.
— Какой? — механически спросила Татьяна.
— Будильника.
И то, что он говорил уже о будущем, сразу успокоило Татьяну. Испуг прошел, она смотрела в окно; за ним мелькали знакомые с детства места — Кавголово, Грузино, Пери, Сосново. В Соснове она прожила два лета, в пионерском лагере... Воспоминание об этом появилось и тут же исчезло.
На одной из станций в проходе застучали сапоги и появились солдаты.
— Пограничный наряд, прошу предъявить документы.
Дернов протянул сержанту свое удостоверение, Татьяна — паспорт.
— Моя жена, — сказал Дернов.
Сержант проверил документы и улыбнулся. Конечно, увидел дату регистрации брака. Когда наряд прошел, Дернов повернулся к Татьяне.
— Как странно, — произнес он. — Моя жена. Ты моя жена?
Он глядел на нее не отрываясь, любуясь и удивляясь тому, что вот эта невысокая, с гладко зачесанными назад светлыми волосами, немного курносая, полногубая девчонка и есть его жена, Татьяна Дернова, — первый и пока единственный родной человек в его жизни.
А ей казалось, что в жизни все начало стремительно уменьшаться. Еще вчера утром был огромный, шумный, многолюдный Ленинград. Потом она очутилась в небольшом городке, с тихими чистыми улицами и невысокими зданиями, с табличками у дверей, надписи на которых одинаково начинались с приставки «рай»: «райсовет», «райпотребсоюз», «райздрав», «райсельхозтехника». Здесь был штаб отряда, куда Дернов должен был явиться.
Поселок был еще меньше — две или три улицы, совсем деревенские дома, почта, магазин «смешторг», где они купили будильник, а можно было купить все, что угодно, начиная от селедки и кончая немецким сервантом «Хельга». Эта «Хельга» Татьяне понравилась; она стояла перед ней, открывая и закрывая дверцы, но Дернов, улыбнувшись, сказал, что с такой покупкой придется мал