...Ничего, ничего, посердись, сам виноват, а не я. Вполне мог отпустить Емельянова. На парне уже лица нет, а ты и не видишь. И сейчас Емельянов, если не в наряде, то и дело смотрит на ворота — не вернулась ли я, — ждет, нервничает, каждый час для него тянется куда труднее, чем для меня на этой маленькой почте с бьющейся о стекло мухой...
Когда она услышала мерный звук, то не сразу поняла — что это? Зато Антонина Трофимовна, встрепенувшись, потянулась к окошку и тут же отпрянула, опустилась на свой стул и, подняв руки, начала торопливо приглаживать волосы. Звук приближался — глухой, ровный — так по земле ступают конские копыта.
Потом за дверью раздались шаги.
Татьяна сразу узнала этого человека, хотя видела его всего один раз, да и то мельком, там, на дороге, в первый день приезда. Лесник, Михаил Евграфович...
Он вошел, и в крохотной комнатке сразу стало тесно. Должно быть, он не ожидал, что здесь есть кто-то посторонний — его кивок Татьяне был недовольным. Он не узнал ее, конечно, быть может потому, что она сидела у окна и виделась ему против света. Впрочем, тут же он подошел к барьеру и, облокотившись, сказал:
— Здравствуйте, Антонина Трофимовна.
— Здравствуйте, — ответила она, не глядя на лесника. — Вам ничего. Только газеты.
— Хоть газеты...
Он стоял к Татьяне спиной, большой, грузный, в запыленных сапогах, и его брезентовая куртка с откинутым капюшоном тоже казалась пыльной, будто ему пришлось проделать бог весть какой долгий путь для того, чтобы получить на почте эту пачку газет, уже старых, многодневной давности. И потом, подумала Татьяна, он вернется к себе и будет читать о том, что происходило в мире десять или пятнадцать дней назад, а рыжая, похожая на лисичку собачонка сядет у его ног и прижмется к этим сапогам. Какая неспешная жизнь! И какая одинокая, если подумать...
— Значит, для меня ничего, — повторил лесник. Он обернулся и поглядел на Татьяну. Взгляд у него был нетерпеливый. Казалось, он хотел сказать: ну, чего ты здесь торчишь? Не видишь, я приехал издалека, мне надо поговорить, а ты торчишь здесь и только мешаешь. Она встала и пошла к дверям.
— Пойду пройдусь, — сказала она Антонине Трофимовне.
— Там собака привязана, — сказал лесник. — Не испугайтесь, гражданочка, она не тронет.
Собака — та самая лисичка — сначала опешила, потом ощерилась и захлебнулась лаем. Она была привязана к телеге. На телеге лежало сено и еще мешок. Татьяна села на крыльцо, и вдруг собака, сразу успокоившись, тоже села, старательно отворачивая от Татьяны остренькую мордочку. Только уши шевелились. Казалось, она прислушивается к тому, что делает неподалеку этот незнакомый человек.
— Дуреха, — сказала Татьяна. — Я же тебя не собираюсь обидеть, верно? Ну, чего ты на меня сердишься.
(«Конечно, их надо было оставить вдвоем. Он не зря так посмотрел на меня. А может быть, я все это только придумываю? Ему за полсотни, да и ей лет сорок пять — старики... А скорее всего, какие-нибудь дела, вот он и посмотрел на меня так... Я здесь чужая, в очереди тоже сегодня замолчали, как заговорили об Антонине Трофимовне...» )
Собачонка все-таки поглядела пару раз на Татьяну, и ее взгляд был до удивления похож на взгляд хозяина. Она тоже, казалось, была недовольна присутствием Татьяны, и Татьяна тихо рассмеялась этому сходству.
— Дуреха ты все-таки! Ну, вильни, пожалуйста, хвостиком, очень тебя прошу.
Дверь за ее спиной открылась, и лесник вышел на крыльцо.
— Извините, — сказал он, — я вас и не признал сразу. Извините.
— Ничего, — сказала Татьяна. — Я тут с вашей псиной разговариваю. Не очень-то она у вас общительная.
— Лесовуха, — подтвердил тот. А собачонка уже вскочила, ушки торчком, мордочка вытянута — принюхивается, приглядывается, прислушивается.
Михаил Евграфович сел рядом с Татьяной.
— Ну, как вам здесь, в наших краях?
— Пока нравится. Вот только связь плохо работает. До ночи придется разговора ждать.
— Да, знаю... Хотите, подожду вас? Отвезу на своем автомобиле. (Он кивнул на телегу.) Я от заставы в двенадцати километрах всего, невелик будет крюк.
— Спасибо, — обрадовалась Татьяна. — Если вам не трудно...
— Чего ж трудного?
Она обрадовалась тому, что не надо будет ждать до утра, а потом идти в комендатуру и просить машину — все устраивалось само собой и очень просто, и хотя, конечно, скорость у одной лошадиной силы невелика, но утром она все-таки будет дома.
Когда во втором часу ночи дали Липецк, Татьяна спала на маленьком диванчике в комнате Антонины Трофимовны. Та разбудила Татьяну и сунула трубку. Липецк оказался словно бы рядом. Незнакомый женский голос тревожно повторял: «Алле, алле...»
Торопливо Татьяна сказала, кто она такая и почему звонит. Там, на другом конце, раздались всхлипывания и она догадалась — мать Емельянова плачет.
— Не плачьте, пожалуйста, — сказала она. — С ним-то все в порядке, а вот почему вы так долго на письма не отвечали?
Оказалось, мать Емельянова была в больнице, тут не до писем, а соседям запретила сообщать об этом сыну. Незачем ему расстраиваться. Теперь все позади — операция прошла хорошо, и в дом отдыха есть путевка. Говорила, и все время перебивала себя: «Ну, а он-то как? Как он там?»
Все!
Лесник и Антонина Трофимовна сидели за столом, друг перед другом. Когда Татьяна прилегла на диван, они сидели точно так же. Но теперь можно было ехать, и лесник встал. Она заметила, что он встал нехотя, как бы по обязанности, потому что обещал довезти ее до заставы.
— Спасибо, Антонина Трофимовна, — сказала Татьяна. Она подошла к женщине и, нагнувшись, поцеловала ее в щеку.
— Глупенькая, — усмехнулась та. — За что благодарить-то? Обыкновенное дело.
Но уже там, сидя на душистом сене, Татьяна все возвращалась и возвращалась в ее маленькую комнату позади почты — неуютную, плохо обставленную, похожую на временное жилье случайно оказавшегося здесь человека. Пожалуй, хорошим в этой комнате было одно — несколько птичьих чучел. Со шкафа в комнату словно бы стремился слететь черноперый глухарь; на тумбочке сидел и поблескивал пуговичными желтыми глазами то ли сокол, то ли другой горбоносый хищник, а на стенке, на веточке, сидел в красных штанах дятел...
— Это вы чучела делали? — спросила Татьяна.
— Я, — отозвался Михаил Евграфович. Он не садился на телегу и шел рядом.
Темные ночи еще не наступили, и небо над миром было серым; деревья, дорога — все было видно в этих странных северных сумерках. Татьяна поднимала голову и вглядывалась в одинокие, далекие звезды. Ей было странно все, что происходило с ней сейчас, — дорога, лошадь, поскрипывающая телега, собачонка, бегущая сбоку, серое небо, ночь, запах грибов и хвои, — а вся ее прошлая жизнь оказывалась где-то за тридевять земель от нее самой, будто даже была не ее жизнью, а какого-то другого человека. Теперь у нее были Дернов, домик среди сосен, небольшой огород, неожиданность узнавания совсем других людей. И эта дорога тоже была частью ее нынешней жизни.
— Михаил Евграфович, — окликнула она лесника.
— Что, милая?
— Вы давно... один?
— Три года.
— У меня отец остался один, — сказала Татьяна. — Я знаю, что ему плохо. Вы от кого письма ждете?
— Ни от кого.
— Но спрашивали же сегодня?
— Нет, — сказал лесник. — Я не писем, я другого жду.
— А-а, — сказала Татьяна, хотя так и не поняла, чего же он ждет. Она не любила неясностей. Ей надо было выяснить все и до конца. — Чего же вы ждете?
— Вот ты какая! — тихо рассмеялся лесник. — Все-то тебе надо знать.
— Ну, если секрет...
— Никакого секрета, милая, — грустно сказал лесник. — У нее муж был пьяница, понимаешь? Сбежала она от него куда глаза глядят. В погранзону сбежала, чтоб не приехал. Она одна, я один — вот и весь секрет.
— Вы что же, любите ее?
Они говорили об Антонине Трофимовне, ни разу не назвав ее по имени.
Лесник ответил не сразу.
— Я жену любил. Все-таки тридцать лет... А человек не имеет права быть одиноким, милая. Это против природы, вот как я тебе скажу. Да у тебя-то что, у тебя любовь, ты этого еще не поймешь.
— Пойму, — сказала Татьяна. Она вдумывалась в то, что сказал лесник, и вдруг почувствовала, как на нее нахлынула и потрясла всю острая тоска. Отец! Он-то столько лет оставался один ради нее!
— Она очень славная, — сказала Татьяна, спрыгивая с телеги. Теперь она шла рядом с лесником. — Вы слышите?
— Слышу.
— Она что же, не хочет... за вас?
— Боится, — ответил лесник. — Ты бы легла, уснула, а?
— Нет, — сказала Татьяна. Ей было жаль этого большого и одинокого человека, которого она совсем, в сущности, не знала, но который вдруг оказался чем-то удивительно похожим на отца. И сейчас ей хотелось одного — чтобы этот незнакомый человек был счастлив. Она не знала, чем можно ему помочь — может, вернуться к Антонине Трофимовне, поговорить с ней, — а что она ответит? «Ты еще совсем девочка, ты ничего не знаешь и не понимаешь в жизни», — вот что может ответить она и будет права, если вдуматься.
— Чем я могу вам помочь? — спросила Татьяна.
— Эх, ты! — засмеялся лесник. — Я уж сам попробую себе помочь... А лейтенанту, я смотрю, повезло, сердечко-то у тебя за людей больное.
Они шли и молчали, думая каждый о своем, и никому больше не хотелось нарушать это молчание ночной дороги — только лошадь пофыркивала, да пару раз кинулась с лаем в кусты лесниковая собачонка — должно быть, учуяла то ли зверя, то ли птицу...
4. Книги, хариусы и шкаф
Надо было показать Гале заставу, и, когда Татьяна сказала об этом мужу, тот поморщился. Он не любил, когда на заставе появлялись посторонние. До сих пор в числе «посторонних» была и она, Татьяна.
Дернов не сердился, если она приходила вечерами в Ленинскую комнату смотреть фильмы. Или когда занималась с библиотечным советом. Или когда перед праздниками вместе с поваром и дежурным по кухне хлопотала у плиты: в праздничные дни здесь готовились сладкие пироги, и без Татьяны было просто не обойтись. Во всех остальных случаях Дернов был непреклонен: на заставе тебе делать нечего. Она поняла: муж прав, не надо спорить — и все вошло в свою колею, когда она это поняла. Но сейчас надо было показать Гале заставу. Она должна увидеть, где и как работает ее будущий муж. Пусть там по-военному строго и неуютно, разве что только столовая — сплошной модерн, с яркими столиками, табуретками, виноградом, цепляющимся за рейки, и разноцветными стенами. Несколько лет назад на заставе служил солдат, выдумщик и модерняга, вот он и выбил из Дернова разрешение разрисовать столовую. Дернов долго противился, а получилось здорово, и как-то заехавший сюда начальник штаба войск с удивлением заметил: «Скажи пожалуйста, — совсем молодежное кафе на Невском!» Правда, никто так и не понял, похвала это или упрек, — но все осталось на своих местах.