...Ее привезли вечером.
Когда машина вплотную подошла к крыльцу, Дернов откинул задний борт, поднялся в кузов и передал Татьяне аккуратно завернутые стеклянные дверцы. Дверцы были легкие, Татьяна понесла их в дом, и, когда вернулась, Дернов с шофером, мучительно напрягаясь, пытались тронуть «Хельгу» с места. Там, в поселке, ее грузили впятером — нечего было и думать, что Дернов и «комендантовский» шофер справятся без посторонней помощи.
Татьяна оглянулась. Несколько солдат, куривших возле заставы, в беседке с врытой в землю бочкой, начали потихоньку уходить, как школьники при виде строгого учителя.
— Расколотим, товарищ лейтенант, — сказал шофер. — Надо бы ребят попросить, пусть помогут.
— Ничего, сами справимся, — сердито ответил Дернов. — Солдаты не обязаны помогать в домашних делах. Давай подтолкни с того краю, а я приму.
— Не удержать вам, товарищ лейтенант, — сказал водитель. — В этой штуке центнера полтора, а вы не Вася Алексеев. Ей-богу переколотим! Дорогая же вещь.
— Ты меньше разговаривай, — рассердился Дернов. — Подталкивай. Я ее один сволоку.
Татьяна стояла в стороне. То, что увидела она и не заметил Дернов, потрясло ее. Ведь солдаты удирали нарочно, чтобы не помогать ему, Дернову! Она снова, исподтишка поглядела в сторону заставы, и ей показалось, что там, за стеклами окон, чьи-то лица, кто-то смотрит на них...
— Я помогу, — сказала она, шагнув к машине. Водитель уже подтолкнул «Хельгу», и ее край повис над землей. Татьяна подставила свое плечо, и Дернов прохрипел: «Отойди! Это не твое дело...» Но Татьяна не отошла. Изо всех сил она пыталась приподнять эту огромную, давящую тяжесть — вот тогда-то из-за угла и выскочило несколько человек. Солдаты бежали к ним, словно наперегонки, и она отстранилась, когда сразу несколько рук приподняли над ней край «Хельги». Все остальное было сделано почти мгновенно. Солдаты осторожно спустили шкаф на землю, потом, снова подняв, внесли в дом.
— Куда ставить, Татьяна Ивановна?
— Сюда, в угол.
— Давайте дверцы привесим.
— Это я сам, — сказал Дернов.
— Спасибо, ребята, — сказала Татьяна.
— Да не за что, Татьяна Ивановна.
Когда они ушли, Татьяна села на диван,а Дернов, неторопливо закурив, подошел к окну. Он стоял к ней спиной. Оба молчали. Наконец Дернов сказал:
— Ну, давай любуйся, а я пошел на заставу.
— Мне уже не хочется любоваться, — сказала Татьяна.
— Быстрая же у тебя смена настроения! — усмехнулся Дернов. — Там, в магазине, ты чуть не целовала эту махину. Что с тобой?
— Это не со мной, а с тобой, — тихо сказала она. — Ты, наверное, даже не заметил, что они помогли не тебе, а мне?
— Заметил, — так же тихо отозвался Дернов. Он прошел и сел рядом с Татьяной. — Но меня это никак не обижает и не трогает. Понимаешь, и они, и ты, и все вы... как бы это сказать? Все вы смотрите не очень далеко. Вам кажется, Дернов груб, Дернов жесткий человек, Дернов чересчур требователен, Дернов черств. Я не груб и не черств, Танюша. Я могу быть жестким и даже чересчур требовательным — это верно, но когда-нибудь... — Он не договорил и вдруг, рассмеявшись, протянул Татьяне руку. — Давай поспорим, что ты сама признаешься в том, что я прав!
Татьяна не пожала протянутую руку. Она сидела, по-прежнему подперев ладонями голову, и только прикрыла глаза, чтобы не видеть руку Дернова.
— Вряд ли, — сказала она. — По-моему, ты обманываешь сам себя, Володя, и пытаешься обмануть меня. В жизни всегда и все четко разграничено. Здесь доброта, здесь не доброта... Я не поверю, что существует жестокость во благо. Когда я вижу, что из-за тебя люди валятся с ног...
Дернов резко встал. Это означало — он не хочет продолжения такого разговора. Но Татьяна все-таки закончила:
— ...то я начинаю думать — когда ты станешь таким же и со мной?
— Плохо, — сказал Дернов. — Очень плохо, Танюша. Я не давал тебе повода думать так.
— Ты просто этого не заметил.
Дернов ушел, и Татьяна сама начала привинчивать дверцы шкафа. Она делала это без особого удовольствия, просто потому, что надо было привести все в порядок. Она делала это уже по какой-то инерции, по необходимости, потому что скоро или не скоро, но они совсем перестанут понимать друг друга — самое страшное, что может случиться в жизни... Впервые она подумала: «Неужели все-таки ошибка?» Эта мысль, однажды появившись, уже не давала ей покоя: снова и снова она возвращалась к тому ослепительному дню на Неве, к тому, уже прошедшему ощущению полета и повторяла про себя: «Неужели ошибка? И так скоро... Так скоро!»
5. Отец
Ни о чем этом, разумеется, она не стала рассказывать Гале. Это было ее, собственное, личное, что она пережила сама, и поэтому принадлежащее только ей одной. Каждый человек перешагивает в жизни через свои трудные времена сомнений, и тут не может быть ни помощников, ни советчиков.
Галя, казалось, уже совсем освоилась здесь: приготовила обед, убрала квартиру и, когда Татьяна зашла, с удивлением сказала:
— Сережка все вычистил так, что на мою долю ничего не осталось.
— Ну, — ответила Татьяна, — не унывайте, Галочка, это временно. Потом он переложит хозяйство на вас и быстренько забудет, как надо держать веник. В этом смысле мужчины удивительно однообразны.
Галя засмеялась. Она смеялась хорошо, чуть откидывая голову.
Татьяна же испытывала странное ощущение — будто что-то было недосказано в их прежних разговорах. Да и на самом деле было недосказано. Она ведь помнила: Галя ничего не ответила, когда Татьяна спросила, как она думает учиться дальше — на заочном? Любая недоговоренность и неясность всегда мучили Татьяну. Сейчас она снова спросила:
— А вы уже договорились о переходе на заочное? Здесь у вас будет много времени. Я, например, никогда в жизни столько не читала, как здесь.
— Нет, — ответила Галя, — еще не договорилась.
Ответ был неохотный, это Татьяна уловила сразу.
— Я понимаю, — тихо сказала она. — Вам вовсе не так легко, конечно. Оставить Ленинград, институт, друзей, родителей... Но вы часто бываете в Эрмитаже или БДТ?
— Не очень.
Татьяна кивнула.
— А будете приезжать в Ленинград как на праздник. Бегать с утра до вечера по Эрмитажу, доставать через знакомых билеты в театры, до рассвета болтать с подругами — это так и будет. Чем больше скучаешь по чему-то или кому-то, тем больше радости от встречи. Честное слово... — Она помолчала и добавила:
— Немного побаиваетесь? Только честно.
— Конечно, — отвернувшись, сказала Галя. — А вам разве было не страшно? От Ленинграда, от подруг, от родителей...
— У меня только отец. Честно говоря, поначалу они с Володькой... Ну, не сошлись характерами, что ли.
— Нет, — качнула головой Галя, — мои Сережку любят. Он у них с детства любимчик. Я даже ревновала родителей к нему. Пойдемте гулять. Трудно сидеть в четырех стенах...
Они вышли.
— Кстати, о родителях, — сказала Татьяна. — Мой отец приехал через три месяца. Затащить его сюда было ох как трудно, но он все-таки приехал.
...Конечно, он выбрал не очень-то хорошее время для приезда: с утра лил и лил дождь, и Татьяна думала, что такая погода кому угодно испортит настроение — не то что отцу. Но, видимо, есть бог у отпускников: едва отец приехал, дожди прекратились, и осень стояла ясная, солнечная, хотя и холодная.
Дернов не смог встретить тестя: на станцию за ним поехала Татьяна. Конечно, думала она, отец может обидеться на то, что Дернов не поехал встречать. С другой стороны, так даже лучше, они смогут наговориться дорогой. Но, конечно, никаких жалоб, никаких слов о Дернове: все хорошо, я счастлива, жизнь налаживается, у меня отличный муж, я не ошиблась... Все это она обдумала дорогой.
...Отец то и дело оборачивался на нее. Татьяна видела его испытующий, изучающий взгляд, будто он не поверил тому, что все хорошо, и сейчас пытался увидеть по ее лицу, как ей живется на самом деле. Но Татьяна была весела — ей и впрямь было радостно от того, что отец приехал: ну, чуть похудел за эти месяцы — было много работы, чуть постарел, пожалуй (она тоже заметила это сразу), — должно быть, все-таки волновался за нее. Татьяна прижалась к его плечу.
— Как хорошо, что ты приехал...
— Ну-ну, — сказал отец. — Не раскисай, пожалуйста.
Татьяну не обманула эта ворчливость. Она была наигранной. Просто отец не любил никаких сантиментов.
Она увидела и другое. На отце был новый костюм и на пиджаке — два ряда ленточек: «Отечественная война» второй степени, Красная Звезда, «Знак Почета» и медали. Никогда раньше отец ленточек не носил, а ордена и медали надевал лишь на торжественные вечера, в День Победы. Значит, готовился к этому приезду. И рубашка — белоснежная, и галстук — тоже никогда не носил галстуков, терпеть их не мог и почему-то называл «гаврилками». А сейчас приехал и с ленточками, и при галстуке.
— Так все-таки, как ты живешь? — тихо спросил он, покосившись на затылок водителя.
— Чудак ты, папка! — засмеялась Татьяна. — Увидишь сам.
— Я не о квартире говорю и не об огороде. — Он старательно избегал называть зятя.
— Увидишь, — спокойно сказала Татьяна. — Только... Я очень тебя прошу, папа... К сожалению, у вас обоих крепкие характеры.
— Вот как! — усмехнулся Одинцов. — Это, конечно, ты выяснила уже после загса? Что ж, не так-то плохо иметь крепкий характер, дочка. Но о его характере ты мне ничего не писала. Почему бы это?
Татьяна ответила не сразу. Ей не хотелось лгать, но она не могла сказать правду.
— Я хочу, чтобы ты разобрался в нем сам, без меня. В конце концов, я ведь могу быть пристрастной. Говорят, когда любишь, не замечаешь недостатки того, кого любишь.
— Значит, у него есть недостатки? — сказал отец.
— Конечно, у кого их нет. — Надо было как-то переводить разговор, и она сказала: — Кстати, он приготовил тебе удочки, две штук