и. Я знаю такие места...
— Посмотрим, — перебил ее отец. Он напряженно думал о чем-то, и Татьяна испугалась, что вот сейчас отец скажет шоферу: «Поворачивай», — и вернется на станцию. Тогда она заговорила торопливо и сбивчиво: у них приготовлен к встрече дикий гусь и пирог из своей капусты, а Дернов — вот ведь тоже чудак! — несколько дней назад привез бутылку коньяку и спрятал, а она нашла и перепугалась, что он прикладывается, когда она не видит, — но он объяснил, что это к приезду.
— Значит, коньяк? — усмехнулся Одинцов. — Ну что ж, выпьем под гуся.
Нет, подумала Татьяна, он просто сам готовится к этой нелегкой встрече. Он уже смирился с тем, что дочь стала Дерновой и отошла от него, Теперь ему надо сделать еще один шаг, едва ли не самый трудный. Дернов для него по-прежнему чужой, совсем чужой. Как же надо было пересилить себя, чтобы поехать в дом к чужому человеку! Ведь он вправе сердиться — да что там сердиться! Ненавидеть должен Дернова за то, что он как бы ограбил его. Конечно, отцу нелегко. Но про коньяк она, кажется, сказала удачно: отец не прочь выпить, и такое внимание, видимо, пришлось ему по душе.
Наконец-то он спросил:
— Ну, а сам-то почему не приехал?
Она ждала этого вопроса.
— Так ведь граница... Верно, Костя?
Водитель, деликатно молчавший всю дорогу, откликнулся немедленно.
— Факт, Татьяна Ивановна. Товарищ лейтенант вчера заступил — сутки отдай и не греши. — Он обернулся, сияющий от того, что его спросили и он смог наконец-то поговорить. — У нас, если человек на службе, хоть сам бог Саваоф приезжай — не встретят.
— Ты лучше на дорогу гляди, Саваоф! — сердито сказал Одинцов. — Чего это у тебя стучит?
— Два дня стучит, — охотно откликнулся водитель. — А посмотреть некогда. У нас машина все время бегает. Коробку скоростей перебрать надо бы — а когда? Мне и так уже от товарища лейтенанта «фитилей» было...
— Он же у вас по политчасти, — сказал Одинцов.
— Какое там! — махнула рукой Татьяна. — Все сам да сам. Третьего дня вернулся с границы — смотреть страшно. Мокрый до нитки и на сапогах по пуду грязищи.
— Так ведь служба, Татьяна Ивановна, — снова вступил в разговор водитель. Это был тот самый Костя Ломакин, который летом вез Дерновых на заставу. Сейчас Костю словно прорвало. — Вот ежели бы вы в Крыму служили — совсем другое дело. Или в Молдавии. Даже на Кавказе. А у нас Заполярье как-никак под боком. Тут не заскучаешь.
— Вот что, Саваоф, — сказал Одинцов. — Я сам твою телегу посмотрю, если тебе некогда. Хороший шофер сам не поест, не поспит, а машину в порядке держать будет. У вас сколько машин?
— Три, — сказала Татьяна. Отец кивнул.
Ее обрадовало, что разговор переменился, перешел на машины — а теперь до дома рукой подать, и говорить можно о чем угодно до самого приезда. Спасибо Ломакину — любит поболтать, а сейчас это как нельзя кстати.
— Значит, правильно тебе все-таки лейтенант фитили дает? — подавшись вперед всем телом, спросил у водителя Одинцов. Татьяна насторожилась. Слишком уж явно отец хотел узнать что-нибудь о Дернове не от нее. Ломакин, конечно, не осмелится сказать при ней что-либо такое, но он неожиданно ответил:
— Когда правильно, когда неправильно.
И замолчал, видимо поняв, что сказал что-то не то.
Одинцов тоже молчал. Молчал, смотрел на лес, на дорогу, курил, стряхивая пепел на ладонь, чтоб не пачкать в машине, и вдруг сказал — не Ломакину, а Татьяне:
— Если неправильно — это от молодости. У нас в запасном полку тоже был генерал с двумя кубарями... А как на фронт попали, все пошло путем...
Татьяна растерялась. Понял ли отец что-то? Догадался ли о чем-то таком, что она скрывала и в письмах и сейчас, в разговоре? Или почувствовал что-то?
— Он очень много работает, — сказала Татьяна. — Я его совсем мало вижу.
Это прозвучало как оправдание. Отец снова молчал, будто сводя вместе все то, что знал о своем зяте — незнакомом человеке, — чтобы при встрече, которая случится вот-вот, уже иметь о нем хоть какое-то представление.
Они не обнялись, не расцеловались: было короткое рукопожатие, вот и все. «Как доехали?» — «Хорошо». — «Располагайтесь, мойтесь, садитесь ужинать. Я сразу после боевого расчета приду». — «Мы подождем».
Одинцов даже не успел разглядеть его как следует.
Он ходил по квартире, ни до чего не дотрагиваясь, только оглядывался, словно бы снова и снова по вещам стараясь определить, как же на самом деле живет дочка.
— Мебель вся казенная?
— Нет. Эту «Хельгу» мы купили. Я же тебе писала...
Портрет матери на стене, над диваном... Знакомые вазочки — их Таня увезла с собой, — сейчас в них стояли неяркие полевые цветы. Несколько картинок — подарки знакомых студентов из Академии художеств: всё Ленинград — Инженерный замок, излучина Мойки с желтыми осенними тополями, Спас-на-крови, Чернышев мост... Все это он знал прежде, по той, прошлой Таниной жизни, а вот вещей Дернова не было. Совсем не было. Не успел накопить. Разве что только этот будильник принадлежит ему. Или купил уже вместе с Таней...
— Ну, как тебе у нас? — крикнула Таня из кухни.
— Ничего, — сказал отец. — Не в барахле дело. Это еще наживете. Я тебе подарок привез.
Он вынес на кухню картонную коробку, развязал веревку — там был дешевенький чайный сервиз, но Татьяна ахнула. Отец, довольно улыбался, и все равно незаметно, исподтишка следил за дочерью. Его не обманывала эта суетливость. Ему казалось (да нет, он был даже уверен в этом!), что Татьяна пытается что-то скрыть за своей суетливостью. И снова осматривал ее нынешнее жилье, словно стараясь найти ответ у вещей.
Наконец вернулся Дернов. Татьяна заканчивала на кухне последние приготовления. Дернов и отец остались вдвоем.
— Вы изменились, — сказал Одинцов. — Похудели здорово, и лицо обветрилось.
— Все время на воздухе и на ногах, — ответил Дернов. — В кабинетах сидеть не приходится.
— Да, — кивнул отец. — Я тоже три года на свежем воздухе провел. В войну. Если раз десять в нормальном доме ночевал — и то хорошо. Не считая госпиталей, конечно.
— Мне Таня рассказывала.
Они помолчали.
— Трудненько приходится? Таня писала, вы даже без отпуска остались. Прямо сюда.
— Ну, это к счастью, — улыбнулся Дернов. — Иначе я не нашел бы Таню.
— Это мы тебя нашли, — крикнула Таня из кухни. Конечно, она прислушивалась к их разговору. Дернов засмеялся и поднял руки.
— Сдаюсь. В жизни женский приоритет неоспорим. Все лучшее в них, все худшее в нас — так распорядилась природа. Ты собираешься нас кормить все-таки?
Теперь Одинцов наблюдал и за ним. Эта неожиданная веселость Дернова тоже сказала ему о многом. Просто Дернову не о чем было разговаривать с ним, вот он и обрадовался Таниной шутке, словно уцепился за нее. Что ж, его состояние тоже можно понять, подумал Одинцов. Я ведь, так-то сказать, для него тоже посторонний и незнакомый.
Дернов поставил на стол бутылку коньяку, и Одинцов не выдержал.
— Всегда такой пьете? Пять звездочек — десять с полтиной.
— Это он пыль в глаза пускает, — сказала Татьяна. — Первая бутылка в доме за все три месяца.
— В нашем гастрономе другого не было, — сказал Дернов. — Не водку же пить ради встречи.
Он разлил коньяк по рюмкам. Эти рюмки Татьяна одолжила у Ани. Своих у нее пока не было.
Одинцов поднял рюмку.
— Ну, со свиданием?
— Со знакомством, — вдруг очень серьезно и очень строго сказал Дернов. Он не волновался, он был спокоен, даже задумчив сейчас. — Ведь, грешным делом, нам обоим не очень-то легко, как я понимаю, Иван Павлович?
Одинцов слушал его, не поднимая глаз.
— Хорошо, что вы это понимаете, — тихо ответил он.
Вторую рюмку Дернов пить не стал.
Еще там, в поезде, Одинцов решил, что будет называть зятя только на «вы» и обязательно по имени-отчеству. Пусть с самого начала поймет, что отношения у них официальные.
Утром Дернов предложил ему сходить на рыбалку, но Одинцов отказался. Он не большой любитель этого дела — так, баловался когда-то.
— Я тоже, — признался Дернов.
— Вот что, Владимир Алексеевич, — сказал Одинцов. — Вы уж разрешите мне к вашим машинам подобраться... А то вчера ехали на «газике» — стучит, как пулемет, а на коробке скоростей шестерни, должно быть, сносились.
— Ничего, сами сделаем, — ответил Дернов. — Вы все-таки в отпуске.
— У вас там, на машине, мальчишка, — усмехнулся Одинцов. — А если без колес останетесь?
— Ну что ж, — согласился Дернов. — Поговорю с начальником заставы.
Капитан Салымов пришел, очевидно, сразу же после того, как Дернов передал ему просьбу тестя. Познакомился с Иваном Павловичем и, недоуменно разводя руками, начал сыпать скороговоркой:
— Конечно, если бы вы посмотрели и помогли, было бы здорово, Татьяна Ивановна рассказывала, что вы в этом деле профессор, только как-то неловко, вы же отдыхать приехали все-таки, мы обычно в комендатуре машины ремонтируем или техпомощь присылают.
Одинцов перебил его:
— Ничего, ничего, товарищ капитан. Знаете историю, как один заграничный дипломат домой вернулся? Ну, вернулся и звонит в гараж: «Подайте мой „Паккард”». Ему отвечают: «На техосмотре». — «Тогда давайте „Форд”», — говорит. «Колеса меняем». — «Тогда „Роллс-Ройс”». — «Зажигание испортилось». — «Вот черт, — говорит дипломат, — когда я в Москве был, у меня там шофер служил — Вася. Инструмента у него было всего два — так-растак и молоток, а машина ходила отлично».
Салымов и Одинцов посмеялись и снова пожали друг другу руки. Но капитан не спешил уходить. Казалось, ему доставляло удовольствие разговаривать с новым человеком. Пожаловался на болезнь жены, на то, что уже трудновато служить, да еще под самым Полярным кругом — все-таки за сорок перевалило, что ни говори, и былой резвости нету. Одинцов согласно кивал. Это верно: после сорока жизнь идет иначе. Ну, а как насчет повышения в должности? Капитан ответил нехотя: дескать, это молодые думают о выдвижении, а у него уже скоро двадцать пять календарных...