Татьяна вышла: ей надо было взять у Ани большую сковородку. А Одинцов, казалось, только и ждал этой минуты.
— Ну, а мой зять что же? — спросил он. — Плохо помогает, что ли?
Салымов ответил, обернувшись на дверь:
— Помогает, конечно, очень помогает. Только хватается за все. Будто не доверяет никому — ни мне, ни сержантам. По молодости, наверно.
— Наверно, — согласился Одинцов. — Но он парень крепкий.
Это прозвучало то ли как утверждение, то ли как вопрос. Но Салымов не ответил. Должно быть, не захотел ничего больше говорить о Дернове. И, словно опасаясь возможных расспросов, торопливо встал.
— Так мы вас ждем, Иван Павлович, я к вам одного солдата приставлю, водителя, он парень сообразительный.
— Саваофа? — спросил Одинцов. — Болтлив, а я спокойных люблю. Ладно, посмотрим вашу технику.
Однако то, что начальник заставы так поспешно прекратил разговор о Дернове, тоже не укрылось от него. Значит, что-то здесь не то и не так. Что именно — он не знал. Но впереди у него был еще почти месяц.
У гаража Иван Павлович появился ранним утром и, никого не найдя, сразу отправился на заставу. Дежурный встал. Иван Павлович покосился на аппаратуру и недовольно спросил сержанта:
— Где этот ваш, чернявенький? Ну, который меня вчера вез?
— Ломакин? Спит еще. В ночь наряды вывозил.
— Спит, — усмехнулся Одинцов. — Ладно, пускай спит. Ты, сынок, мне гараж отопри. Капитан разрешил.
Дежурный впустил Одинцова в гараж и пошел будить Ломакина. Так, на всякий случай.
Когда заспанный Ломакин влетел в гараж, Одинцов уже поднял капот его «газика» и ковырялся в двигателе.
— Солдат спит, служба идет, — проворчал Одинцов, — а у тебя, Саваоф, коренной подшипник сдал, вот он и стучит. Перетягивать надо. Давай выводи свою карету — темно тут.
Он работал молча, только изредка покрикивая на Ломакина, или просил передать ему инструмент, или тихонько ругался, если ключ срывался с гайки. Работа была для него привычной. Там, в автоколонне, бригада отказалась от услуг слесарей, и если что-нибудь случалось с их МАЗами, весь ремонт делали сами, иной раз задерживаясь до полуночи.
— Поршня́ давно менял?
— Давно.
— То-то и видно, что давно.
— Иван Павлович, мне же ехать надо. Товарищ лейтенант голову снимет.
Дернов слышал эти последние слова Ломакина. Он подошел сзади и недовольно сказал:
— Это я должен был сделать давно, да некому будет машину водить. Черт знает, как содержишь технику!
Одинцов даже не повернулся к нему, а Дернов продолжал, обращаясь уже к тестю:
— Сколько раз я ему вколачивал — не тормози резко. А с него как с гуся вода. На днях тормознул, и ниппель вырвало.
— Тормозить с умом надо, — согласился Одинцов. — Так ведь молодой еще, может, не понимает? Не понимаешь, Саваоф?
Ломакин мял в руках ветошь и не отвечал. Дернов сунул голову под капот. Теперь его лицо и лицо Одинцова оказались рядом.
— Ты иди, сынок, — сказал Одинцов Ломакину. — Тебе самому заправляться пора, если скоро ехать. — И повернулся к Дернову. — Чего вы, Владимир Алексеевич, на парня-то так? На ваших дорогах машины долго не служат. Не асфальт.
— Вы еще не знаете, Иван Павлович, какие они варвары. Машина не своя, не личная, ну, стало быть, и церемониться нечего. Свою бы небось языком вылизывали. Что, подшипники? Давайте-ка я помогу.
Одинцов помаленьку уступал работу Дернову, наблюдая, как тот перетягивает подшипники и делает это легко, будто шоферил всю жизнь.
— Машину в училище изучали?
— Нет, — морщась от напряжения, ответил Дернов. — В детском доме еще... Шефы были... В пятнадцать лет научился баранку крутить... А потом, до училища, год на целине...
— Смазки надо добавить, — сказал Одинцов. — А потом?
— А потом уже в училище.
— Да, — сказал Одинцов, — простая еще у вас жизнь.
Дернов не ответил. Или не расслышал за работой, или не захотел отвечать. Одинцов повторил:
— Простая, я говорю, жизнь: школа, училище, теперь вот застава...
— Непростая, — сказал Дернов. — Простых не бывает. Даже если в ней не было войны, как у вас. И у них вон... — Дернов кивнул на солдат, которые выбегали из заставы и строились на физзарядку, одно голое плечо к другому. — У них тоже непростая. Сейчас хоть до пояса раздеться могут, а летом комарьё живьем сжирало. Распухшие ходили.
Одинцов покосился на зятя. Он не ожидал такой разговорчивости. Ему казалось, что Дернов немногословен. Значит, ошибся.
— Это хорошо, что вы жалеете солдат.
— Жалею? — переспросил Дернов. — Нет уж, Иван Павлович, жалеть не умею. Да и не нужна она, жалость-то. Восемнадцать или девятнадцать лет — возраст, когда человек уже в ответе за все.
Одинцов нагнул голову.
— А я вот жалею. Может быть, потому, что видел, как гибнут девятнадцатилетние.
Работу они закончили уже молча.
И потом, почти весь месяц, Одинцов словно подглядывал за Дерновым, дома или на заставе, на рыбалке или здесь, в гараже, где он хоть три часа в день да работал, перебирал редукторы, коробки скоростей, просматривал трансмиссии — и ему казалось, что мало-помалу начал разбираться в зяте.
Однажды вечером Дернов попросил его выступить перед солдатами. Одинцов поначалу отнекивался — оратор-де из меня никакой, да и о чем говорить-то? О том, как всякую всячину возим? Чего тут интересного? Погрузили, отвезли, заполнили накладную — и снова крути баранку. Дернов сказал коротко: «Нет, о войне». Ночь Одинцов проспал плохо, ворочался и думал, о чем он будет завтра говорить, вспоминал всякие истории, уже потускневшие в памяти, фамилии, даты — разволновался сам, разнервничался и несколько раз выходил курить на крыльцо.
На другой день свободные от нарядов солдаты собрались в Ленинской комнате и вскочили, когда Дернов и Одинцов вошли туда. Сразу за ними появился и начальник заставы — сел в сторонке, махнув рукой: начинайте. Дернов представил Ивана Павловича: «Участник Великой Отечественной войны... старший сержант... дошел до Вены... Орденом Красной Звезды, Отечественной войны и медалями...» Одинцов сидел, сжав под столом руки и опустив голову, и, когда Дернов кончил и раздались аплодисменты, поглядел на солдат.
Их взгляды были вежливы, любопытны — и только. Казалось, они заранее знали, о чем будет рассказывать им этот немолодой человек. Ну, три-четыре боевых эпизода... «Вот я в ваши годы...» И под конец — пожелание хорошо нести службу.
Одинцов обвел их глазами, будто собирая всех солдат вместе, и, положив руки на стол, спросил:
— Ну, так как жизнь-то у вас? Простая или непростая? А то я тут с вашим лейтенантом так и не договорил на эту тему.
Сначала все заулыбались и начали переглядываться — слишком уж неожиданным оказалось начало. Кто-то сказал: «Нормальная», — и Одинцов снова спросил:
— Что значит — нормальная? Дом вспоминаете? Тоскуете по девушкам? Значит, уже нелегко.
Он так и подбивал, так и вызывал их на разговор, но солдаты молчали, должно быть стесняясь и незнакомого человека и командиров. Первым это понял Салымов, встал и, проходя мимо Дернова, тихо сказал:
— Пойдемте, Владимир Алексеевич.
Дернов пошел следом за ним, досадливо поморщившись: зачем нужен этот разговор по душам, когда он просил рассказать о войне и сам хотел послушать — все-таки надо же хоть что-то знать о собственном тесте? Уже в канцелярии Салымов, садясь за свой стол, прислушался к голосам, доносящимся из Ленинской комнаты: слов было не разобрать, но голоса слышались — быстро же разговорились ребята! — и сказал Дернову:
— Знаете, у пожилых людей, по-моему, своя педагогика. Мы могли только помешать Ивану Павловичу. Потерпите уж, потом узнаем, о чем они там толковали.
— Это выступление было в моем плане политзанятий, — недовольно ответил Дернов.
— Ну, — вздохнул Салымов, — иной раз и простой разговор людям нужен, Владимир Алексеевич. Вы куда?
— Проверять наряды, — сказал Дернов, надевая плащ. Сегодня была не его очередь, а прапорщика. Но ему надо было пройтись как следует и успокоиться. Он продолжал злиться на тестя: что за домашняя беседа! Только самовара да кренделей не хватает на столе.
...Когда он вернулся, в окнах дома горел свет и Одинцов сидел за столом, заметно хмельной — перед ним стояла уже почти пустая бутылка водки — должно быть, привез с собой, больше взять неоткуда. Дверь во вторую комнату была прикрыта.
— Поздненько, товарищ лейтенант, — сказал Одинцов. — Я тебя ждал-ждал, да вот не дождался. А Татьяна спит. Разбудить?
— Не надо, — торопливо сказал Дернов, даже не заметив, что тесть назвал его на «ты».
— Выльешь со мной?
— Нет, спасибо.
— А я эту бутылку к отъезду, на прощание берег, да не сберег. Вспомнил сегодня своих дружков — вот и пришлось за память... Он поднялся и стоял перед Дерновым строгий, прямой, как судья, оглашающий приговор. — Ты понимаешь, какое тебе богатство предоставлено? Я не о Татьяне, лейтенант, я о ребятах этих. Ты видал, как офицеры над убитыми солдатами плакали? Или солдаты над офицерами?
Дернов обошел стол и взял тестя под руку. Нет, он не видел. Но сейчас пора спать. Одинцов вырвал руку. Да, конечно, он сейчас пойдет и ляжет. Но вот ты понимаешь, что тебе доверено? Дернов кивал: да, понимает, разумеется, но постель уже готова, и ему, Дернову, тоже пора отдохнуть.
Очевидно, Татьяну разбудили их голоса, и она вышла, запахивая халатик.
— Так я и знала, — сказала она. — Обещал чуть-чуть, а выпил почти всю.
— Мне за их память пить не перепить, — сказал отец. — А я, между прочим, в отпуске. Иди спать, дочка. Мы с зятем поговорим малость.
Неожиданно обмякнув, он опустился на стул. Дернов грустно глядел на него: Татьяна рассказывала, что отец выпивал, случалось, крепко, — это началось после смерти матери.
— Пойдемте, Иван Павлович.
На подоконнике запела трубка, Дернов поднял ее и, выслушав дежурного, сказал Татьяне: