— Извини. Давай уж сама как-нибудь.
— Ты куда? — спросил Иван Павловия. — Нам потолковать надо. Простая у тебя все-таки жизнь или не простая?
— Не простая, папа, — сказала Татьяна. — Опять, наверно, сработка.
Одинцов не понял, что такое «сработка», но, когда Дернов ушел, сказал, будто оправдывая зятя:
— Ну, если сработка, тогда конечно... Ты держись за него, Татьяна. Он молодой, да ранний. Ты не знаешь, чем он меня взял? А я скажу. О солдатах заговорил — пожалел и тут же застеснялся. Строгость на себя начал напускать. Такой солдата будет беречь, будет! Вот за это и любят таких.
— Я его тоже люблю, папа.
— А ты не спи, когда его дома нет, — прикрикнул отец. — Муж пришел — его накормить надо. Он не с гулянки идет, а ты спишь.
— Хорошо, я буду ждать его.
— Вот так, — сказал отец и уронил голову на руки.
...Утром он снова говорил Дернову «вы» и прятал глаза, стесняясь, что был пьян и, возможно, наболтал лишнего. Пошел с Татьяной за грибами и уже в лесу спросил — не было ли вчера чего- нибудь такого.
— Ну что ты! — засмеялась Татьяна. — Все было хорошо. Только ругал за нерадивость меня и вовсю нахваливал Дернова. Обыкновенная мужская солидарность.
— Нет, — качнул головой отец. — Я тебе это напоследок хотел сказать, да лучше сейчас, если уж к слову... Мне он нравится. А почему — сам еще толком не знаю. Ей-богу, нравится.
Он шел и улыбался, и Татьяна тоже улыбалась — вот и все, и конец ее ожиданиям, как сойдутся отец и муж — нет, теперь все, теперь у них пойдет, — и она была благодарна отцу за то, что он сказал это прямо, словно сам удивляясь тому, как быстро смог переступить через свою неприязнь.
6. Сын Наташка
Еще с вечера начало теплеть, утром же, казалось, и вовсе вернулось лето. Снег осел и сразу стал серым. На открытых местах, как красноголовые чертенята из коробочки, выскочили подосиновики. Это было чудо, которого Галя никогда не видела. Она собирала грибы лихорадочно, будто они могли исчезнуть, пропасть — не грибы, а видение среди уже наступающей зимы, рядом со снегом.
Опять они были вдвоем — Татьяна и Галя. Кину пришлось извиняться: застава готовится к осенней инспекторской, времени мало... Галя ответила: «Ничего, Сережа. Вот Татьяна Ивановна говорит, мы должны учиться у кошек. Они умеют ждать». И хотя у Татьяны тоже было не очень-то много времени — надо готовиться к отъезду в Ленинград, — она бросила все свои дела. Не скучать же гостье одной.
Все, привычное ей, Гале было внове. Она замерла, увидев летящих лебедей. Огромные белые птицы проплывали в голубом небе, взмахивая махровыми крылами-полотенцами. Клики из поднебесья были печальными, и Татьяна сказала:
— Когда они прилетают, то кричат иначе. Радуются, что проделали такой путь. А сейчас — слышите? — будто прощаются...
— Да, — тоскливо сказала Галя. Она все глядела вслед вытянувшейся клином стае.
Потом навстречу им выскочил заяц и от неожиданности присел на задние лапы. Теперь Галя улыбалась: все, что она видела сейчас — эти сумасшедшие грибы, этих прощающихся лебедей, этого неосторожного зайца, — все поражало ее, горожанку.
— Я тоже сначала ходила как помешанная, — говорила Татьяна. — Сколько раз лоси приходили на заставу! Утром выглянешь в окошко, а он стоит и на тебя смотрит...
— Вернусь, буду рассказывать, а мне не поверят, — сказала Галя. — Это как в сказке, где звери не боятся людей. А вы можете мне честно ответить на один вопрос, Таня?
— На любой, — сказала Татьяна.
— У вас не было... ну, скажем, страха, отчаяния, ощущения безысходности? Ведь жить здесь... А если болезнь?
Надо было говорить правду. Татьяна сказала:
— Знаете, девять лет назад, когда я сюда приехала, все было иначе. Зимой один солдат подхватил воспаление легких. Мы с Дерновым уложили его у нас. Пурга, ветер, холод... Вертолет не мог пробиться три дня... Мы с женой старшины спали по очереди. Когда вертолет прилетел, кризис у парня уже прошел... А я дрожала как осиновый лист: что я понимаю в медицине? Инструкции от врача получали по телефону...
Она вспоминала об этом нехотя, как бы через силу. Да, было — извелась вся за те самые три дня. Страшно было очень, конечно. Температура у солдата подбиралась к сорока одному, бредил, никого не узнавал — жуть! А жена старшины — Аня — была беременна, подходило время родов, какая из нее помощница...
Но тут же Татьяна улыбнулась уже другому воспоминанию.
...Вечером неподалеку от заставы раздалась длинная автоматная очередь. Эхо, ударившись о сопки, вернулось и повторилось несколько раз, будто не находя выхода. Дежурный нажал кнопку тревоги; Дернов, дремавший на диване, вскочил как подброшенный, — ремень с кобурой и пистолетом он надевал уже на бегу.
Оказалось, солдат, возвращавшийся из наряда, чесанул из автомата по глухарю. Старший наряда, шедший впереди, не успел его остановить. Переполох на заставе, конечно, был большой; стрелявшего солдата тут же попросили в канцелярию, и он стоял перед Дерновым, теребя края куртки.
— Вы что же, Серегин, первый день на границе? — еле сдерживая ярость, спрашивал Дернов. — Не знаете, никогда не слышали, в каких случаях применяется оружие? Его вам что — для охоты выдали? Ну, чего вы молчите?
— Инстинкт сработал, товарищ лейтенант, — ответил Серегин.
Быть может, Дернов вовсе не ожидал, что солдат заговорит: виноватые обычно отмалчиваются. Этот ответ был таким неожиданным, что Дернов оторопело поглядел на солдата.
— Какой инстинкт?
— Так ведь я же сибиряк, товарищ лейтенант. У меня и отец, и дед охотники, весь род охотники...
— Дед, конечно, на тигров ходил? — все еще сдерживая злость, спросил Дернов.
— Про тигров не скажу.
— Знаете, Серегин, во мне тоже сейчас просыпается инстинкт, так что советую вам не оправдываться или хотя бы не врать. Вы из Иркутска, а на иркутских улицах, сколько мне известно, охота запрещена. Ваш отец — артист в иркутском театре, так ведь? Вот про деда ничего не знаю, извините уж...
Серегин молчал. Дернов грохнул кулаком по столу: его решение было — в наряд Серегина не посылать, пусть помогает повару, обо всей этой истории он напишет отцу Серегина, ну, а комсомольское собрание, разумеется, — само собой.
Серегина обсуждали долго и круто. Парень ходил сам не свой. К решению Дернова добавился строгий выговор с занесением в учетную карточку.
...Уже после того, как больного воспалением легких солдата увезли на вертолете, Аня сказала Татьяне:
— Дура я, конечно. Надо было к родным ехать, в деревню, и рожать себе спокойно. Да все Вальку боюсь оставить.
— Конечно, дура. Твой никуда не денется, а случись что...
— Ты примешь, — сказала Аня.
— Я?
— Ну, а чего такого? Наши бабки в поле рожали.
Татьяна накинулась на нее. Что за безответственность! Глупости какие! Вальку, здоровенного мужика, ей жалко, а себя не жалко, будущего ребенка не жалко? Когда должны быть роды?
— Вот-вот, — тихо и обреченно ответила Аня.
Татьяна позвонила на заставу, в канцелярию. Трубку взял капитан Салымов. Она даже обрадовалась, что не Дернов, а Салымов, и словно видела, как капитан засуетился и начал сыпать скороговоркой: да, конечно, обязательно надо отправлять в поселок, о чем разговор, только вот дорогу занесло, из поселка бульдозер пробивается, десяток километров прошел и встал, машина не пройдет, погода плохая, вертолета нет и когда будет неизвестно, единственный выход — запрячь в сани Пижона...
— Хорошо, — сказала Татьяна. — Давайте попробуем на Пижоне. Я сама поеду с ней.
В общем-то, положение было действительно отчаянное, и стоило рискнуть. Аню укутали и положили в сани. Татьяна села рядом. Везти их должен был Серегин, тот самый «охотник из Иркутска». Пижон косил на людей своим иссиня-фиолетовым глазом, будто хотел сказать: ну что, люди? Даже в век научно-технической революции пригодилась одна лошадиная сила?
— Ты звони, как там будет, — попросил Татьяну Дернов.
— Я у Антонины Трофимовны остановлюсь. Телефон под боком.
Старшина провожал их до поворота дороги, до того места, где белый, не тронутый ни полозьями, ни колесами путь уходил в лес. Что он говорил жене, чем утешал, Татьяна не слышала. Это была ее первая зима на заставе, и она думала, как же плохо здесь зимой. Темно, сизый свет появляется на два-три часа, и вот уже несколько дней на заставу не привозят ни хлеб, ни почту. Повар печет какие-то лепешки вместо хлеба...
Лошадь шла не очень легко, но уверенно, и Аня задремала. Дорога проходила вдоль границы, они должны были миновать несколько застав, это успокаивало. Конечно, если бы пришлось ехать полсотни километров напрямик, Татьяна заколебалась бы. Тогда уж действительно лучше было ждать погоду и вертолет. Она всматривалась в лицо спящей и снова начинала ругать ее: вот ведь характер, ну и упрямица! Дотерпеть до последнего, а теперь спать как ни в чем не бывало! А случись что-нибудь вот сейчас, в дороге? Предлагали же все-таки дождаться вертолета — Аня усмехнулась и ответила: «Ваш вертолет ждать — тройню можно родить». Бесшабашная голова! Но Пижон шагал уверенно, вытаскивая из снега свои рыжие ноги, и Татьяна, чуть успокоившись, тоже задремала. Ей было тепло; на морозе сено пахло особенно остро, да и мороз был — так себе, градусов пять, не больше... Хоть в этом повезло. В поселке они будут часов через десять, не раньше.
Очнулась она от резкого толчка и не поняла, что случилось. Серегина рядом не было. Еще какие-то секунды продолжалось движение, потом сани стали. Прямо перед Татьяной высилось дерево. Сани утонули в снегу; она попыталась сойти с них и сразу провалилась в снег.
— Серегин! — позвала она.
— Здесь я.
— Что случилось?
— Пижон чего-то испугался, вильнул в сторону... Сейчас я его поверну.
Лошадь рвалась, тужилась — снег доходил ей до брюха, — но сани плотно держали ее. Татьяна все-таки сошла в снег и почувствовала, как он начал сыпаться в валенки. Серегин, закинув за спину автомат, напрасно пытался раскачать сани. Анна привстала.