— Погодите, я сойду.
— Сиди, сиди, — сказала Татьяна. — Провалишься.
Серегин чуть не плакал. Несколько раз он хлестнул Пижона. Лошадь билась, от нее шел резкий запах пота. Серегин попытался осадить ее, подать, сани назад — ничего не получалось. Должно быть, сели на какой-нибудь пень, скрытый снегом.
Через несколько минут и солдат, и Татьяна, и лошадь выбились из сил. Татьяна поняла: самим не справиться, чудес не бывает. Где они сейчас, сколько проехали — она не знала. Ей было жарко и страшно.
— Стреляй, — сказала она Серегину.
— Что?
— Стреляй, — крикнула она. — Ну?
— Нельзя, Татьяна Ивановна.
Даже в темноте, в этих сумерках, она увидела, как Серегин побледнел.
— Стреляй, тебе говорят! Я приказываю, слышишь?
— А я вам не подчиняюсь, — сказал Серегин, садясь на край саней. Он долго сидел и молчал, словно раздумывая, что же ему делать дальше. Татьяна положила руку на его плечо.
— Ну, я тебя очень прошу.
Тогда Серегин, сняв автомат, дал очередь в воздух, одну, вторую, третью. И снова металось эхо, будто весь лес наполнился выстрелами, будто здесь начался бой.
— Еще стреляй!
Серегин стрелял, и Татьяне казалось, что все окрест наполняется движением, тревогой, но, когда смолкало эхо, снова наступала та же самая морозная, снежная тишина. В сумерках вспыхнул огонек — это Серегин закурил, закрывая спичку ладонями.
— Дай сигарету, — сказала Татьяна.
— У меня «Памир», — словно извиняясь, ответил Серегин, протягивая ей пачку.
— Ты же не курила, — тоскливо сказала Аня.
— Я не курила, ты не рожала, он лошадь только на картинках видел, — ответила Татьяна. — Какая разница?
Дым словно бы ожег ей рот, она закашлялась и, сунув рукавицу в снег, облизала ее, но сигарету не бросила. Ей стало спокойнее. Значит, курение успокаивает?
— Как там твой? — спросила она у Ани.
— Ох, — вздохнула та. — Проснулся и дерется, гопник. Дышать трудно.
— Терпи, — строго сказала Татьяна.
— Я бы сколько хочешь терпела, — усмехнулась Аня. — Да знаешь поговорку-то? «Помереть и родить нельзя погодить».
— Меня мать в поезде родила, — сказал Серегин.
— Лучше бы она тебя совсем не рожала, — сердито ответила Татьяна. Она была зла на Серегина. Ей казалось, что во всем этом виноват он, а не Нижон. Не мог справиться с лошадью, черт бы его побрал!
— Дай спички.
Она зажгла спичку и отогнула рукав — поглядеть на часы. Прошло уже два с лишним часа, как они выехали с заставы.
— Шестая застава далеко отсюда, как ты думаешь?
— Не знаю, — отозвался Серегин. — Должны были услышать.
Ей казалось, прошел час. Снова зажгла спичку — двадцать минут. Ожидание становилось невыносимым. Снег, набившийся в валенки, начал таять, холодная вода добралась до ног — Татьяну зазнобило.
— Стреляй, — снова сказала она. Серегин уже не спорил. Еще очередь, еще одна — в лес, в темноту, которая уже начала стискивать их.
Странное было ощущение — будто бы только трое их и осталось во всем этом ночном мире. Странное и пугающее одновременно. Никогда прежде Татьяна не испытывала ничего подобного, даже там, дома, надолго оставаясь одна: там играло радио, с улицы доносились голоса. Здесь не было ничего и никого. Тишина становилась все более плотной.
Тогда, вскочив на сани, Татьяна начала кричать. «Ого-го-го! Мы здесь! Ого-го-го...»
— Брось, Танюша, — сказала Аня. — Выстрелы-то небось послышней. Услышали — найдут, чего ты беспокоишься? Я и то ничуть не волнуюсь.
— Ты каменная баба, — сказала Татьяна. — Я никогда таких не видела.
— Поживешь пять лет на границе — сама станешь такой.
«Господи, только бы она не вздумала рожать сейчас, тогда все, конец. Только бы не сейчас...»
И когда наконец совсем рядом замелькали тени, когда вспыхнул в темноте ослепительный желтый глаз фонаря, Татьяна засмеялась. Она сидела на санях и слушала, что там докладывает Серегин, о чем спрашивают ее — она тихо смеялась и вдруг заплакала, всхлипывая и шмыгая носом.
— Ну и дура, — говорила ей Аня, когда Пижон снова потащил сани. Она гладила Татьяну по спине, по голове. — Дура ты, дуреха несусветная! Здесь же граница все-таки. Испугалась?
— Еще как! — всхлипнула Татьяна.
Теперь еще двое солдат шли за санями на лыжах. Они проводят их до того места, где застрял бульдозер. Дальше дорога была уже чистая...
Серегин поехал в комендатуру, а Татьяна кинулась к Антонине Трофимовне. Надо было позвонить домой. Врать, что доехали благополучно, не имело смысла: с шестой заставы, конечно же, сообщили о том, что они застряли.
Голос у Дернова был тревожный, он кричал в трубку, хотя вполне можно было не кричать.
— Обратно только на машине... Ты слышишь? Как ты чувствуешь себя? Танечка, как ты чувствуешь...
Сказав Антонине Трофимовне, что она придет позже, Татьяна снова побежала в больницу. В палату ее не пустили. «Хотите ждать — ждите здесь». Она села в крохотном коридоре на табуретку, расстегнула пальто, сняла шарф и прислонилась к стене. Стена была теплой: должно быть, с той стороны топилась печка.
То, что случилось сегодня — все страхи, все отчаяние, — отступило куда-то, и Татьяна испытывала ровное чувство покоя: такое бывает всегда, когда человек проходит через что-то трудное. Это как выздоровление после болезни.
Мокрые ноги не беспокоили ее, есть она не хотела. Тепло разморило ее, она даже поторапливала себя — спать, спать, спать... Но сон не шел.
Она обрадовалась, когда чуть приоткрылась входная дверь: вернулся Серегин.
— Можно? — шепотом спросил он, будто здесь был не коридор, а сразу начиналась палата. — Ну, как там?
— Никак, — сказала Татьяна. — Садись. Ты чего пришел?
— А что мне делать? Все равно не заснуть. Дал Пижону сена, а вам вот... — Он протянул Татьяне сверток. В газете было несколько кусков хлеба, густо намазанных маслом.
— Кормилец, — засмеялась Татьяна, пододвигая второй табурет. Серегин сел, поджимая ноги, потому что на синем линолеуме уже отпечатались мокрые следы его валенок. — Расскажи мне чего-нибудь. Как ты там, на «гражданке», жил? У тебя отец артист, кажется?
Серегин кивнул. Он прислушивался к больничной тишине и, казалось, не хотел разговаривать.
— Вот и расскажи мне про театр. Как артисты живут?
— Нормально, — ответил Серегин. — Только я не знаю... Я отца только на афишах вижу и на улице встречаю иногда. Здрасте — до свидания. Так что, когда товарищ лейтенант за ту стрельбу пригрозил отцу написать, — ему это было бы до лампочки. А вот у вас отец...
Он даже как-то протянул эти слова — не то восторженно, не то с завистью.
— У меня нет матери, — сказала Татьяна. Ей вдруг стало жаль этого парня и стыдно оттого, что она на него кричала сегодня и сердилась — зря, конечно. — Ну и ладно. Расскажи о чем-нибудь другом.
— О чем? — усмехнулся Сергей. — Учился в школе, работал электриком — целый год, потом сюда. А вот я хотел вас спросить...
Он замялся. Татьяна сказала:
— О девушке?
— Ну, — сказал Серегин.
— Не «ну», а «да».
— Ну, — снова сказал Серегин. — Тут дело такое... Как вы думаете, крайности сходятся?
— Не сходятся, по-моему.
— Я тоже так думаю. У нас никак не получается. Всю дорогу ссоримся. Даже по почте. Это только у вас как-то получилось с товарищем лейтенантом.
— А почему ты думаешь, что мы — крайности?
— Да так... Разные вы очень. Мы с ребятами между собой говорим, конечно...
— Я, пожалуй, вздремну, — сказала Татьяна, откидывая голову к теплой стене. Она уже не хотела ни о чем говорить. Лучше на самом деле заснуть и поспать хоть немного. Идти к Антонине Трофимовне уже поздно; неловко вторгаться к человеку в такой час.
Она заставила себя заснуть, а очнулась оттого, что кто-то тряс ее за плечо.
— Девушка! Слушайте, девушка...
Она просыпалась медленно, с трудом; во всем теле была странная, давящая тяжесть, трудно было даже открыть глаза.
— Что?
— Она родила.
— Что?
Серегин спал рядом, уронив голову на ее плечо, и не проснулся.
— Я говорю, родила. Три семьсот. Девочка. Вам есть куда идти?
Татьяна растолкала Серегина, тот проснулся нехотя.
— Идем.
Теперь можно было идти к Антонине Трофимовне.
Из комнаты Антонины Трофимовны дверь вела прямо на почту. В халатике, заспанная, Антонина Трофимовна села за коммутатор.
— Кого вызывать, полуночница?
— Квартиру старшины.
Но сначала комендатура интересовалась, кто это звонит в такое время и зачем; заставу все-таки дали, и трубку сразу взял Коробов. Должно быть, он так и не уходил домой с заставы.
— Валентин Михайлович! — закричала Татьяна. — Дочка у вас, слышите? Три семьсот.
— Не дочка, а сын Наташка, — засмеялся Коробов. — Аня, Аня-то как?
— Все хорошо. Вы слышите? Все хорошо.
— Я тебя слышу, Танюша, — неожиданно раздался в трубке голос Дернова. — Отдыхай, родная.
«Он тоже на заставе, — подумала Татьяна. — Значит, тоже ждал».
— Почему ты не дома? — спросила Татьяна. — Сегодня же не твое дежурство.
— Неважно, — сказал Дернов.
7. Ссора и отъезд
Эту историю Татьяна всегда вспоминала с удовольствием и с таким же удовольствием рассказала ее сейчас Гале.
— Но это же... страшно! — сказала Галя.
— Немного было, — согласилась Татьяна и неожиданно спросила: — Вы любите Диккенса?
— Средне, — ответила Галя, еще не понимая странности вопроса. Татьяна тряхнула головой:
— А я — очень. Знаете за что? За то, что у него во всех книгах счастливый конец. Хэппи энд. Как в русских сказках. Я люблю, когда и в жизни так.
— Вы просто очень сильный человек.
— Я? Да что вы, Галя! Скажите об этом Дернову — он рассмеется.
Уже после, вечером, оставшись одна, она не выдержала и вынула из ящика стола зеленую папку. Ей надо было как бы продолжить свое давнее воспоминание. В папке лежали письма — сотни полторы, полученных за все эти девять лет от солдат, уже отслуживших, от Ани Коробовой, от отца... Письма Дернова она хранила отдельно.