Ей надо было найти письма Ани, и, перебирая листки, исписанные разными почерками, она, быть может, невольно задерживалась на других письмах и словно забывала, что хотела найти Анины. Возвращение к прошлому было приятно и удивительно. Снова и снова ее обступали знакомые люди — «Здравствуйте, Татьяна Ивановна, привет Вам из Липецка...» Это Костя Евдокимов. «Вот уже год, как работаю горновым на НЛМЗ. Работа, конечно, не из легких, но я ее уважаю именно за это. Мама здорова и Вам кланяется, а также товарищу старшему лейтенанту...»
«А помните наш разговор в коридоре больницы?» — это уже Серегин. — «Так вот, дурак я был, наверно. И моя знакомая, о которой я Вам говорил, тоже тогда не отличалась. Вы сказали, что крайности не сходятся, но через месяц мы поженимся, уже подали заявление. Очень просим Вас, если возможно, приезжайте к нам, пожалуйста, на свадьбу вместе с товарищем старшим лейтенантом. Вы не представляете, какая это будет для нас радость...»
Она перебирала письма, будто прикасаясь к близким ей, хорошим людям.
«...Посоветуйте мне, что сейчас делать, куда подавать? На филологический в МГУ или на педагогический, тоже на литфак? Я послушаюсь Вашего совета безоговорочно. Все мое будущее, верьте или нет, началось с того часа, когда мы распаковывали в Ленинской комнате Ваши книги и Вы назначили меня председателем бибсовета. Все мы тогда начали много читать в личное время, но, наверно, я читал иначе, потому что сейчас не могу представить себе жизнь без книг. Родители хотели, чтобы я стал агрономом и жил бы здесь, в Светлых Ручьях, но если я стану учителем литературы и вернусь сюда же, разве это так плохо? На этот счет у меня с ними большие расхождения, и я Вас очень прошу, если не трудно, написать им и объяснить, что это не просто развлечение — читать книги...»
Помнится, она написала тогда родителям Ершова. Ей не надо было искать его другое письмо, которое пришло пять лет спустя вместе с журналом «Юность», где был напечатан первый рассказ Ершова, выпускника МГУ... Все хорошо, все правильно, все хэппи энд!
Потом пошли Анины письма.
Как всякая мать, Аня больше всего рассказывала о дочке, о ее проделках, словечках — о муже сообщала вскользь: работает слесарем-наладчиком на сахарном заводе, на здоровье не жалуется... Только сейчас, снова перечитывая эти письма пяти- или шестилетней давности, Татьяна задумалась над тем, как у Ани все резко разделено: главное — дочка, муж — после... У нее было не так. Как бы она ни тосковала без сына, она не могла резко делить свою любовь и привязанность. Это было не только необходимостью ее теперешней жизни. Дернов оставался для нее началом всему. Даже тогда, девять лет назад.
Тогда у них тоже была гостья.
Ей было, наверно, лет двадцать шесть, двадцать семь. Журналистка из Москвы. Татьяна не понимала: ехать в такую даль, зимой, даже не зная, к кому едешь, лишь бы собрать материал на очерк о старом, опытном начальнике заставы и начинающем замполите. Так сказать, о первых шагах молодого офицера. Дернов, узнав, зачем приехала журналистка, нахмурился. Как будто он единственный молодой офицер на всем Северо-Западе. Она сказала: «Ваша кандидатура согласована там», — и показала пальцем на потолок. Дернов сдался. Впрочем, Татьяна подумала, что сдался он не потому, что его кандидатура была с кем-то согласована там, а очень уж хороша была эта журналистка, Нина Алексеевна Сладкова.
Она была рослая, быть может, чуть полноватая для своих лет, и держалась с той спокойной уверенностью, которая свойственна людям, знающим, что они нравятся всем. Тогда впервые Татьяна увидела перламутровую помаду, только-только входившую в моду, и Сладкова показала ей золотой тюбик: «Французская». Она красила веки и уголки глаз, глаза удлинялись, это придавало ее лицу какую-то восточную диковатость.
Сладкова приехала дня на четыре. Уже на второй день Татьяна заметила, что Дернов постоянно весел, оживлен; вместе со Сладковой ушел на лыжах — показать границу, — и оба вернулись раскрасневшиеся, смеющиеся, голодные... Рядом со Сладковой Татьяна терялась. Она чувствовала себя маленькой дурнушкой, то и дело старалась поглядеть на себя в зеркало — боже мой, что за волосы, приглаженная солома! И глаза как две пуговицы, и губы — обветренные, припухлые, как у негритянки...
Разговаривая, Сладкова складывала перед собой руки — у нее были красивые, белые руки с перламутровыми же ногтями. Татьяна мельком поглядела на свои...
Она не знала, о чем Дернов разговаривает с журналисткой. Все разговоры шли там, на заставе, в канцелярии. Сюда они приходили только обедать. Ночевала Сладкова тут же, во второй комнате. Когда она ложилась, Дернов долго не засыпал и словно прислушивался к шорохам, доносящимся из-за стенки.
Она видела, как стремительно вскакивает Дернов, чтобы передать ей соль или поднять упавший нож. Она чувствовала, что между Дерновым и Сладковой будто протянулись какие-то незримые, невидимые ей нити, и она не в силах оборвать их. Впервые в жизни она испытывала острое и горькое чувство, которому сама не могла дать точного определения: своей ненужности, обиды, злости на Дернова, какой-то несправедливости, вошедшей в ее дом, — а это была самая обыкновенная ревность. Она утешала себя только тем, что Сладкова приехала и уедет в свою Москву, а там у нее таких дерновых, наверно, пруд пруди.
Дернов не смог ее проводить, и неожиданно Татьяна сказала:
— Я провожу.
Он поглядел на жену с удивлением, словно не сразу сообразив, что она сказала.
Уже в машине она спросила Сладкову:
— Ну как, собрали материал?
— В общем, да, — рассеянно сказала Сладкова. — Ваш супруг очень интересный человек, но вытягивать из него что-нибудь нужное надо клещами. Скажите, Танюша, они не совсем ладят — начальник заставы и Дернов?
— Ну, отчего же? — ответила Татьяна. — Ладят.
— Значит, мне показалось. А Салымов, по-моему, сама доброта, этакий отец-командир?
— Я его плохо знаю, — сказала Татьяна, и это было еще одной неправдой. Салымов был внимателен к ней. Оставшись один, без жены, он тосковал и иногда заходил просто так — посидеть, выпить чашку чая, приносил свои конфеты и быстро уходил, будто стесняясь остаться подольше. Внешне все выглядело хорошо. Дернов даже уговаривал его не уходить так скоро. И разговоры за столом шли самые простые — о том, что на будущий год надо распахать еще один клин под картошку, или о событиях за рубежом. Только один раз Татьяна, задержавшись на кухне, вошла и заметила, что мужчины оборвали какой-то разговор, и Салымов, поднявшись, сказал, что ему пора...
Конечно, она знала, что у Дернова душа к Салымову не лежит, но об этом не надо было говорить Сладковой, тем более что водитель все слышит и разнесет услышанное по заставе.
— Да, — задумчиво сказала Сладкова. — Странно все-таки устроена жизнь. Неделю назад я и представить себе не могла, что есть такая далекая застава, на ней — какие-то особенные люди, особенные трудности... Даже электричества нет. И живут, и работают... А послезавтра я буду в Москве — шум, гул, редакционная суета и спешка, тысячи людей, снег только в парках. И это привычно, с этим уже не расстаться. Как вы сумели уехать из Ленинграда? Наверное, сильнее чувства дома может быть только любовь.
— Вы замужем? — спросила Татьяна.
— Была. Я немного завидую вам. У вашего мужа удивительное свойство: жизненная прочность. Кажется, он все понимает и все знает. У моего мужа была только рефлексия — он все время копался в себе, и это оказалось невыносимым. У нас вроде бы начался бабий разговор?
— Просто вы устали от мужских, — сказала Татьяна.
— Немного, — рассмеялась Сладкова. — Знаете, что еще я открыла в вашем муже? Он очень любит вас. Вот о вас он, наверно, мог бы говорить часами. И я снова позавидовала, так, самую малость.
Это было сущей неожиданностью! И то, что Дернов говорил со Сладковой о ней, вдруг заставило Татьяну покраснеть: а она-то, глупая, думала бог весть что! Но тут же она сказала не своим, противным самой себе, наигранным тоном:
— Интересно, что же он говорил?
— Я даже записала одну его фразу, она пригодится для очерка. «Любить по-настоящему — это тоже может быть геройством».
Татьяна засмеялась. Она никогда не слышала, чтобы Дернов выражался так высокопарно. Должно быть, распустил перья перед красивой Сладковой, вот и все. Но все-таки ей польстило, что Дернов сказал о ней так.
К поезду они успели вовремя, и Сладкова уехала. Конечно, она обязательно, непременно пришлет газету с очерком. Его должны напечатать в новогоднем номере.
Таня села в машину.
— Сначала в парикмахерскую, — сказала она, — потом в магазин.
Ей надо было завить волосы, а в магазине купить губную помаду, краску для ресниц, пудру, хорошие духи, она видела в прошлый раз арабские. И хватит ходить кулемой. Но сначала она заехала на почту. Просто так, повидать Антонину Трофимовну.
— Что с тобой? — спросила Антонина Трофимовна.
— Со мной? Ничего.
— Я же вижу.
— Совсем ничего. Вы у кого укладку делаете?
— Ну, если ты об укладке, тогда действительно ничего серьезного. С мужем поругалась? Женщины начинают следить за собой тогда, когда за ними ухаживают или когда они ссорятся с мужьями.
— А за вами, значит, ухаживают? — спросила Татьяна, и вдруг Антонина Трофимовна начала густо краснеть.
— Ты же знаешь...
— Знаю. — Татьяна обняла ее и вздохнула. — Господи, как я хочу, чтобы всем было хорошо!
Дернов так и уставился на Татьяну. Когда она вернулась, он спал, и Татьяна успела снять пальто, валенки, надеть туфли на высоком каблуке и поправить чуть смявшуюся под платком прическу. Только тогда она подошла к Дернову. Она не могла ждать, когда Дернов проснется сам. И так-то она видела его слишком мало.
И еще она хотела сказать ему именно сегодня о самом главном. Пока это были предположения — о том, что будет ребенок. Анька, когда Татьяна сказала ей о своих предположениях, всплеснула руками: немедленно скажи своему! Они от таких известий шалеют. Только погляди внимательно, как он отнесется — многое можно понять. Она боялась сказать об этом Дернову — а