вдруг ошибка? — но сегодня надо сказать. Именно сегодня, когда уехала красивая Сладкова.
— Соня, вставай, я вернулась.
— А? — Он открыл глаза. — Ты вернулась?
И сел, тараща на нее глаза.
— Господи, что ты с собой сделала?
— Я тебе не нравлюсь? — Постукивая каблучками, она прошла по комнате, как ходят манекенщицы в Доме моделей. — По-моему, тебе еще совсем недавно нравились накрашенные и намазанные. Пожалуйста, теперь ты будешь иметь это дома и постоянно.
— «На глазах ТЭЖЭ, на губах ТЭЖЭ, а целовать где же?» — сказал Дернов. — Иди и сотри всю эту ерунду. Я люблю тебя такой, какая ты есть.
— Правда? — спросила Татьяна и всхлипнула. Она не могла больше сдерживаться. Все эти дни нервы были натянуты как струна. — Знаешь... Кажется, у нас...
— Что? — Дернов вскочил и словно перелетел через комнату. — Что ты сказала?
— Да, — кивнула Татьяна, глядя на него снизу вверх.
Он обнял ее так осторожно, так бережно, будто это должно было случиться вот-вот и все сомнения, все нелегкие раздумья, все подозрения этих четырех дней ушли от Татьяны, будто их не было вовсе. Она была счастлива совсем, как тогда, летом. Все возвращалось, ничто не было утрачено...
Проводив до машины гостью и жену, Дернов вернулся в канцелярию. Через полчаса он должен был провести занятия и хотел еще раз просмотреть старые, еще курсантские конспекты. Здесь, в канцелярии, у него был свой столик. Другой, уже изрядно потрепанный, большой, «конторский» стол принадлежал капитану Салымову.
Едва Дернов вошел, Салымов сказал:
— Вы родились в рубашке. Я начал служить, когда вы еще только появились на свет, а обо мне никто не писал. Надо же, а?
Дернов хмуро поглядел на него. Ему показалось, что Салымов говорит насмешливо.
— А вы думаете, мне этот приезд принес радость? Всегда противно врать, а я занимался этим четыре дня и, кажется, убедил человека, что у нас все прекрасно. Краснеть буду потом.
— Ну, — сказал Салымов, — не надо уж так скромничать! «Четверку» мы получили прочную, не отрицаю, в этом много вашей заслуги, я даже Татьяне Ивановне как-то об этом сказал... Впрочем, я ценю ваше недовольство: это, наверно, положительный двигатель.
Дернов усмехнулся:
— Не много ли у меня этого... положительного двигателя, товарищ капитан?
Салымов удивленно приподнял свои бровки-кустики.
После осенней проверки им овладело ровное, хорошее настроение: «четверка», выставленная заставе, и впрямь была заслуженной, жена поправлялась и писала бодрые письма, на Дернова он переложил многое из того, что прежде приходилось делать самому, и он мог наконец-то хотя бы высыпаться как следует. К тому же зимой вообще служится легче: снег, любой след как на бумаге, — нет, он любил здешнюю зиму, капитан Салымов! И раздраженный тон Дернова не то чтобы покоробил его, а просто не хотелось вступать в спор и портить себе это ровное, спокойное настроение. Зря, наверно, сказал про рубашку — Дернов отреагировал слишком уж бурно.
Салымов уткнулся в «пограничную книгу»: ладно, пусть последнее слово осталось за лейтенантом.
Но Дернов не понял ни этого желания капитана прекратить разговор, ни его состояния. Вернее, состояние Салымова он чувствовал все время — и, пожалуй, оно-то и раздражало Дернова своей неприкрытостью. Опять полная удовлетворенность, опять инерция, опять день прошел — и с плеч долой!..
— У меня есть одно предложение, товарищ капитан.
— Давайте ваше предложение.
— Я считаю, что водители машин должны докладывать нам о состоянии техники ежедневно. Все неисправности устранять до наступления темноты.
Салымов поглядел на Дернова через комнату, и бровки-кустики снова зашевелились.
— Вы знаете, Владимир Алексеевич, — добродушно сказал он, — у нас столько дел, забот, циркуляров, приказов, требований, что вряд ли надо выдумывать новые. За последние годы я не помню случая, чтобы техника не была готова по сигналу тревоги.
— Нет правил без исключения, — возразил Дернов. — А случись такое, красиво мы будем выглядеть. Я все-таки прошу вас отдать такое распоряжение.
Салымов уже недовольно поморщился. Лишняя предосторожность, конечно, не помешает, в чем-то лейтенант прав. Но ежедневно... Осенью здесь очень хорошо поработал отец Татьяны Ивановны, машины техпомощи ходят из комендатуры постоянно, на кой же черт это «ежедневно»...
— Это первое, — сказал Дернов. — И второе: я прошу вас указать прапорщику на необходимость тоже ежедневного осмотра личного состава. Я заметил, что солдаты иногда идут в наряд в неисправной обуви.
— Ну уж, обвинять в каких-то недосмотрах прапорщика — грех великий, Владимир Алексеевич!
— Возьму этот грех на себя, — кивнул Дернов.
Салымов, тяжело вздохнув, закрыл и спрятал в сейф «пограничную книгу». Какое-то время он сидел, крутя пальцами ключ, и снова со вздохом сунул его в карман. Ему надо было что-то делать. Он передвинул с одного места на другое пластмассовый стаканчик с карандашами, сложил стопкой книги, пощелкал выключателем лампы — просто так, лишь бы чем-то занять руки: был день, дизель не работал, и света не было.
— Все-таки я не понимаю вашего воинственного настроения, — сказал он. — Сами понимаете, Владимир Алексеевич, что я к вам приглядываюсь с особым пристрастием. Никто не знает, сколько времени нам придется прослужить вместе, и я хотел бы, чтобы мы служили вместе. Иначе говоря, понимали друг друга. А я вот частенько даже не догадываюсь, что же вам надо.
Он говорил это, глядя в пол, — а Дернов глядел на него, и Салымов чувствовал на себе этот упрямый взгляд. Он знал, что воспитанная годами дисциплина не позволит Дернову сорваться — для него Салымов был прежде всего командиром, старшим и по званию, и по должности, да и просто годами. Но Салымов понимал и другое: сегодня, сейчас, от решительного разговора ему никуда не уйти, и от того, как он пройдет, будет потом зависеть многое.
— Так что давайте начистоту, Владимир Алексеевич, — сказал он. — Что нам кругами-то друг возле друга ходить?
Ему показалось, что он нашел верный тон. Собственно, он всегда разговаривал так — с офицерами ли, с солдатами ли, — но Дернов был раздражен, и даже спокойствие и этот тон Салымова раздражали его все больше и больше.
— Вы разрешите начистоту? — спросил Дернов.
— Разумеется, Владимир Алексеевич.
Дернов встал и подошел к его столу.
— Вы сказали, что не догадываетесь, что мне надо, — сказал он.
— Иногда. Иногда не догадываюсь, — уточнил Салымов. Но Дернов, казалось, уже не слышал его.
— Мне надо, чтобы застава была отличной, чтобы здесь все ходило, как часы. Мне тоже служить много лет, Василий Петрович, и я хочу, чтобы моя служба пошла как следует с самого начала. А здесь...
Он осекся. Или сдержал себя. Салымов кивнул, как бы подбадривая его.
— Выкладывайте, выкладывайте свой камень из-за пазухи!
— Мне не по душе многое, Василий Петрович.
— А я никуда не спешу.
Вот тогда-то Дернова и прорвало. Начальник заставы не перебивал его, сидел и слушал, снова глядя в пол. А Дернов стоял перед ним, по другую сторону стола, заложив пальцы за ремень, и слова у него были тяжелые, они будто обрушивались на Салымова — во всяком случае, так казалось капитану.
Дернов выкладывал ему все, что накопилось в его душе за эти полгода, с лета. Либерализм — раз. Беззаботность относительно периодической смены маршрутов движения пограничных нарядов, сроков их высылки и мест выставления — два. На местах расположения нарядов вытоптанные лежбища образовались. Машины, доставляющие наряды к местам службы, идут с зажженными фарами и останавливаются для высадки без всякой маскировки — три. Водители не применяют даже таких простейших маневров, как ложное передвижение по участку — четыре.
Он перевел дыхание. Ему надо было остановиться хоть на несколько секунд, чтобы ничего не забыть, ни пятого, ни шестого, ни седьмого... Так вот, пятое: надо вводить тактику «двух направлений» поиска, особенно на «вероятках»[3]. Шестое: неправильно истолковываются некоторые положения Курса стрельб — помнится, солдаты не начинали огонь, пока не вышли из леса, а лес — тоже место возможного боя, особенно здесь. Седьмое... — Он снова остановил себя. Очевидно, подумал Салымов, седьмое касается лично меня. Хотя о либерализме он уже сказал в самом начале.
— Седьмое — это вы, Василий Петрович. Я понимаю: возраст, заботы, даже несчастье... и в то же время не могу понять. Извините.
— Все?
— В основном все. Остаются мелочи, но это уже несущественно.
Салымов долго молчал, постукивая пальцами по столу, а Дернов отошел к окну и закурил, даже не спросив разрешения у капитана, хотя он никогда не курил в его присутствии. Он сделал это механически. Ему тоже надо было успокоиться.
— Ну что ж, — сказал наконец Салымов, — принимаю почти все. В умении видеть недостатки вам не откажешь. А теперь я скажу о ваших — согласны?
— Да, конечно...
— Так вот, Владимир Алексеевич, — повернулся к нему начальник заставы. — За двадцать-то с лишним лет службы я повидал всякого. И ваш характер для меня тоже не открытие, не новость. Как там у вас, в училище, на практике было? Составление психологических характеристик? Вот и у меня есть ваша психологическая характеристика... Так, написал в свободную минуту.
Он вынул из ящика стола и протянул Дернову листок бумаги. Почерк у Салымова был аккуратный, бисерный, буковка к буковке, и на листке не было ни единой помарки.
«Характер: резкий, нетерпимый, — начал читать Дерпов. — Требования Уставов и порядка несения службы не объясняет, а вдалбливает при помощи окрика. Способности: выдающиеся. Память: отличная. Помнит каждое свое распоряжение и неуклонно проверяет в установленное время. Отношения с подчиненными: неровные. Причина: отсутствие индивидуального подхода к людям...»