Ей не портила настроения даже ленинградская погода: на Невском, куда она вышла, была слякоть, и снежная серая каша хлюпала под ногами.
И вчерашний разговор с отцом тоже не портил настроения, даже не вспоминался. Отец сказал вчера: «Хорошо, отдохни, дочка, это твой дом, но главный дом теперь у тебя не здесь». Она грустно поглядела на отца: «Похоже, ты меня гонишь?» — «Нет. Но я хочу, чтобы у вас все было по-людски. А ты, по-моему, сейчас думаешь только о себе».
Она дошла до Литейного пешком — слякоть не слякоть, а идти по Невскому было приятно, — и толкнула дверь в книжный магазин. Чуть защемило сердце: здесь она должна была работать после техникума с Валькой и Ириной.
В этот ранний час в магазине было мало народа. Аккуратные старички-пенсионеры копались в книгах, да толстая женщина в роскошной шубе расспрашивала продавщицу, нет ли чего-нибудь «про любовь».
Валька не замечала ее. Она стояла у барьера, отделяющего нижний зал от полок, и подпиливала ногти.
— Мне чего-нибудь про любовь, — сказала, подойдя сзади, Татьяна. Валька ответила сердито и не оборачиваясь:
— Возьмите Шекспира. Или Пушкина — «Евгений Онегин». Сплошная любовь.
— В школе проходили.
— Ну тогда... — Валька обернулась, и глаза у нее стали круглыми. — Не может быть! Прикатила!
Она обрушилась на Татьяну сверху, ей надо было нагнуться, чтобы поцеловать ее.
— Вот неожиданность, вот это здорово, что ты прикатила, а тут без тебя такое случилось, такое...
— Где Ирка? Не работает сегодня?
Валька махнула рукой и шмыгнула носом. Глаза у нее сразу стали красными. Вообще не работает Ирка! Татьяна не понимала: как это не работает?
— Я дам тебе ее телефон.
— У меня есть.
— Теперь у нее другой. И говорить ничего не хочу, пусть сама расскажет... Не люблю сплетен. Ну, ты-то, ты-то как?
Хорошо, им никто не мешал, можно было наговориться вволю. Впрочем, о себе Татьяна сказала коротко: приехала отдохнуть, повидать отца, ну, может быть, останется здесь до родов. Валька взмахнула руками, как ветряная мельница крыльями: уже? Татьяна усмехнулась: когда девушки выходят замуж, это иногда случается. А как ты? Валька ответила с деланным безразличием. Ухаживал за ней один баскетболист из «Спартака» — ничего серьезного, просто так, чтобы провести время. А по-настоящему ничего нет.
— Все не мои размеры, — грустно пошутила она. — Студенты приходят и просят — девушка, снимите мне с верхней полки вон ту книжку...
Потом сразу появилось человек десять, Вальке надо было стоять у полок. Татьяна записала новый телефон Ирины; автомат был тут же, у входа; ей ответил знакомый, игривый Иринин голос.
— Рыжая, это я, Татьяна. Не ори, пожалуйста! Я тоже хочу тебя видеть. Сейчас двенадцать. Где, где? Ты с ума не сошла?
Ирка сказала ей: давай посидим в ресторане. Это с утра-то!
— Я буду через полчаса у «Бакы», на Садовой, а ты побегай пока по магазинчикам. Все!
Она не узнала Ирку.
Женщина, которая шла по улице и глядела на нее, ничем не напоминала ту, с развевающейся рыжей гривой, заводную девчонку — не было ни гривы, ни девчонки. Намазанные глаза, выщипанные брови, прилизанные, коротко остриженные волосы, челка. А главное — какая-то усталость в глазах. Татьяна еле сдержалась, чтобы не ахнуть, но Ирина усмехнулась:
— Что ж ты ничего не говоришь?
— А чего говорить? Время идет, все мы меняемся...
— Ты не изменилась. Идем, не стоять же здесь, на улице.
Они вошли в ресторан, разделись, — в зале было почти пусто, Ирина кивнула на столик в углу.
— Обычно мы сидим здесь. Ты будешь пить? А я выпью сто граммов, со вчерашнего голова трещит. Ну, чего ты смотришь на меня? Знаешь, как я обрадовалась, когда ты позвонила? Хоть с одним нормальным человеком можно душу отвести.
Татьяна испытывала не просто острое чувство жалости — сейчас к нему примешивалось другое: внутренний протест против той несправедливости, которая произошла в жизни и сделала из Ирки вот эту размалеванную куклу. Всего-то полгода! Она могла догадываться, что произошло. Даже не надо было никаких подробностей. Когда человек сворачивает куда-нибудь не туда, это всегда происходит почти одинаково.
Ирина заказывала завтрак с небрежной привычностью — впрочем, наверно, это была еще некая игра перед подругой.
— Вот так и живем, беляночка-северяночка. Тебя, конечно, распирает от нетерпения? Или Валька уже успела обо всем доложить?
— Что с тобой случилось? — тихо спросила Татьяна. Казалось, Ирина только и ждала этого вопроса.
— Произошло чудо, как и с тобой. Бывают же на свете чудеса? Думаешь, я буду жаловаться на судьбу? Валька — дура, ей кажется, я в беде по уши, а все как раз наоборот.
Официант принес хлеб и коньяк в маленьком графинчике. Ирина сразу налила себе рюмку и выпила. Татьяне стало стыдно: при постороннем человеке, вот так, с жадностью, залпом! Ирина перехватила ее взгляд.
— А, пустяки! Ну, познакомилась с одним человеком... Сорок лет, разведен, денег вагон. Конечно, когда-нибудь его все равно посадят, он директор гастронома и не стесняется брать то, что плохо лежит. Квартирка — бонбоньерка, есть машина — не «Волга», правда, а «Жигули». И компания есть: один — поэт-песенник, другой — рекордсмен в беге на короткие дистанции в закрытых помещениях, ну, остальные так... «Ты — мне, я — тебе». Что, не нравится?
— Не нравится, — призналась Татьяна.
— А мне понравилось. Вдруг захотелось пожить в свое удовольствие. Я его не люблю, конечно, как ты догадываешься. — Видимо, коньяк подействовал, Ирина говорила все быстрее. — Но как вспомню, что на стипендию жила и на почте подрабатывала, — страшно становится. А в книжном магазине торчать восемь часов за семьдесят рэ? Нет, милая, хоть час, да мой.
— Погоди, — остановила ее Татьяна. — Значит, ты...
— Да, да, да! И я ни о чем не жалею, и меня тоже незачем жалеть. Каждый человек в конце концов ищет свои выгоды в жизни.
— Ты вышла за него замуж?
Ирина захохотала.
— Дурочка! Я не собираюсь стирать ему носки и кальсоны, это делает его мама. Так проще и лучше. Во всяком случае, для меня. Ешь семгу и не смотри на меня как на падшую. Или рассказывай о своем семейном рае среди лесов и болот.
Татьяна не могла притронуться к еде — только выпила немного нарзана.
— Или разошлись по нулям? — спросила Ирина.
— Нет, что ты.
— Тогда я выпью за вас и закажу еще. Как говорит мой пузатик, тосты найдутся, лишь бы выпивка была.
— Я все-таки не понимаю... — сказала Татьяна.
— Когда я успела или как смогла? — перебила ее Ирина. — Перестань, пожалуйста! В каждом из нас сидит свой кусочек гнили. Как видишь, я тоже соображаю, что это не очень-то нравственно и что нас учили совсем другому. Почему ты ничего не ешь?
— Не могу. По некоторым причинам...
Ирина догадалась.
— Когда же ты...
Татьяна пожала плечами:
— Наверно, в конце лета... Послушай, Ирка. Ты не думаешь, что потом тебе будет плохо, очень плохо?
— Стараюсь не думать, — усмехнулась она ярко накрашенным ртом, а глаза — знаменитые Иркины глаза, из которых всегда сыпались черти, — оставались грустными и усталыми. «Словно потухшие», — подумалось Татьяне. — Во всяком случае, детей у меня, наверно, уже не будет.
Она заказала еще и выпила еще; напрасно Татьяна пыталась остановить ее. Жалость проходила. Татьяна думала, что же ей делать — вот сегодня, сейчас, — куда бежать, с кем говорить, чтобы Ирка снова стала Иркой, и вдруг с отчаяньем поняла, что уже ничего невозможно сделать. Она поняла это после того, как Ирина, откинувшись на спинку стула, сказала чуть нараспев:
— Жаль, что ты такая... Как бы ты могла жить со своей-то фигуркой да личиком!
— Перестань! — резко сказала Татьяна, но та только рассмеялась.
— Нет, ты тоже умеешь хватать судьбу за хвост. До сих пор не могу понять, как ты, тихоня, окрутила своего лейтенанта? До чего хорош был лейтенантик! Он и сейчас такой же?
Она поддразнивала, нарочно сердила Татьяну, ей нравилась эта игра.
— Мы тогда все очумели от неожиданности. Танька — и вдруг нате вам! По всем статьям я должна была захороводить того лейтенантика. Забыла — как фамилия твоего мужа?
— Дернов, — нехотя ответила Татьяна.
— А, ну да, Дернов. Дер-нов! И жила бы за тридевять земель. Ни такси, ни «Бакы», ничего... Рожала бы себе на здоровье... — Ее развозило от выпитого. Татьяна подумала: сейчас она заплачет — у Ирины начал срываться голос. — Ты, конечно, счастливая. Почему ты, а не я? Да потому, что мечтала о своем принце, а принц оказался вот с таким брюхом и плешью с тарелку. О, господи! Я же для него тоже вроде красивой вазы в доме, — думаешь, не понимаю? Когда ваза надоест или начнет занимать слишком много места, ее снесут в комиссионку. Не хочу!
Это был поток слов, порой бессвязных, но мало-помалу к Татьяне снова начала возвращаться жалость. Ну, запуталась, ну, вильнула не туда, денежной жизни захотелось девчонке, без забот и хлопот — все это еще может пройти, забыться, будто и не было вовсе.
— Послушай меня, — мягко сказала она. — Ты же сильная. Брось все, сразу, уходи, уезжай. Нам же с тобой еще очень мало лет. Все может быть по-настоящему. Честное слово.
— Когда-нибудь убегу, — кивнула Ирина. — А пока все знаю. Все понимаю, а сама пальцем не хочу шевельнуть. О, господи! Да я бы на твоем месте...
— Что на моем месте?
— Мне бы твоего Дернова, — тихо, почти шепотом сказала Ирина. — Я бы возле него как привязанная сидела. Ладно! Сейчас я расплачусь, схвачу такси и поеду в бонбоньерку — спать, потому что вечером снова гости, и я должна улыбаться, чокаться, а потом...
Ее передернуло от одной мысли, что будет потом. Уже выходя, она сказала:
— Знаешь, как хочется реветь? Ужас как! А нельзя — краска потечет. — Она усмехнулась. — Ну что ж ты не назначаешь мне следующего свидания.
Татьяна не ответила. Помочь Ирке, конечно, нельзя уже ничем. Так надо ли встречаться еще раз?