С утра Татьяна ходила в отдел кадров Ленкниготорга — подала заявление, заполнила анкету, оставила диплом, — ей сказали, чтоб она зашла завтра. В центральных магазинах, правда, мест нет, придется ездить в Купчино. Она согласилась, хотя это значило терять полтора часа в день на дорогу.
О том, что она поступает на работу, Татьяна не написала Дернову. Даже отцу не сказала ни слова, наперед зная, что он будет возражать: зачем это тебе надо, не проживем без твоей зарплаты, что ли, я в месяц сколько выгоняю, да и муж будет присылать... Ей уже трудно было сидеть дома или ходить с Валькой в театр — сбегали два раза и больше не хотелось.
У отца была дальняя ездка. Татьяна позвонила в магазин, Вальке, и попросила ее прийти.
— Если можешь, останься ночевать. Я уже не могу быть одна.
В тот вечер она рассказала Вальке все.
— Погоди, — сказала Валька. — Ты его любишь все-таки или нет?
— Все как-то странно. Я слушаю себя, слушаю и ничего не могу понять. Тогда, летом — помнишь, на Неве, — начался какой-то угар. Все произошло так быстро, что я даже не могла опомниться. Ты не представляешь себе, что такое застава! И день и ночь одна...
— Может, у тебя было слишком много времени, чтобы думать о себе и о нем?
— Конечно. Но дело не в этом. Я его начала узнавать после, вот в чем дело. Так, наверно, нельзя.
— Можно. Можно знать человека два года, три, и все равно ошибиться. Можно знать один день и... Ты подумай, Танька: все ли правильно в тебе самой?
— Буду думать, — покачала головой Татьяна. — У меня опять очень много времени. Но я хочу, чтобы и он тоже подумал... Вот. — Она принесла дерновские письма. — Послушай. «Поглаживанием по головке ничего не добьешься...», «Не имею права втолковывать простую истину елейным голосом...», «Я резок и нетерпим. Прости уж, но таким и останусь...» Ну, как?
Валька протянула руку. Можно ей прочитать все? Татьяна отдала ей листки бумаги — конечно, читай, а я пока постелю на отцовском диване. Она не сразу расслышала, что Валька всхлипывает, и обернулась. Валька плакала, и Татьяна испуганно бросилась к ней.
— Не надо, — сказала Валька, вставая. — Как же ты ничегошеньки не поняла? Я не останусь. Тебе действительно надо побыть одной.
— Как хочешь, — холодно ответила Татьяна.
Когда Валька ушла, она сунула письма в ящик стола. Конечно, Валентина пустила слезу потому, что у самой нет никакой личной жизни. Вон Ирина — даже она со своей бонбоньеркой и «Жигулями» — и та позавидовала. Татьяне казалось, что в таком отношении к мужчине было что-то дремучее, древнее: только был бы, а там уж и стерпеть можно, и где надо не надо глаза закрыть...
Она распаляла себя — против Вальки, против Дернова, против самой себя, наконец, потому что чувствовала, что сегодня была несправедлива. Она выбирала и читала из дерновских писем то, что было выгодно ей, что соответствовало ее настроению и, быть может, в какой-то мере оправдывало в ее собственных глазах этот поспешный отъезд, почти побег.
Заснуть она не могла. Час был еще не поздний, около десяти, — она снова оделась. Надо пройтись, устать, замерзнуть немного на слякотной улице — будет легче. Она спустилась по лестнице. Внизу, на первом этаже, света не было: лампочка то ли перегорела, то ли ее разбили мальчишки. Кто-то стоял там и чиркал спички, разглядывая номера квартир.
— Вы не скажете, где тут будет двадцатая?
— Я из двадцатой. Вы к кому?
Снова загорелась спичка. В желтом, неверном, колеблющемся свете показались два лица — мужское и женское.
— Танюша? — спросила женщина.
Ахнув, Татьяна бросилась к ней: господи, да откуда же вы! Только подумать — могли бы разминуться. Она целовала Антонину Трофимовну и слышала, как довольно посмеивается Михаил Евграфович.
Надо было поставить чайник, накрыть на стол, и она едва успевала расспрашивать — когда приехали, что нового и вообще... Михаил Евграфович засмеялся:
— У нас все новое.
— Мне муж писал, — сказала Татьяна, опомнившись. — Значит, вас надо поздравлять?
И снова прижалась к Антонине Трофимовне.
Нет, они зашли ненадолго. У них часа два свободного времени до поезда на Свердловск. Почему Свердловск? — не поняла Татьяна. Михаил Евграфович сдержанно засмеялся:
— Везет со своей родней знакомить. А я этих городов хуже лешего боюсь. Посмотрит на меня ее родня и подумает — ну и откопала себе лесовика!
Он был в новехоньком, колом сидящем на нем костюме и, должно быть, чувствовал себя в нем как в рыцарских доспехах: жестко, непривычно и неудобно. Татьяна заметила, что он с любопытством, быстро осмотрел комнату — это был взгляд человека, не знакомого с городской жизнью.
— А про подарок-то и забыли! — всплеснула руками Антонина Трофимовна.
— Я его в сенях оставил, — смущенно сказал Михаил Евграфович.
— Тетерев, — сказала Татьяна.
Там, в свертке, лежали две тетерки — не чучела, а настоящие.
Гости улыбались — им было приятно, что Татьяна радуется тому, что они пришли, и подарку, и огорчается, что они так быстро должны уехать, и не знает, что еще поставить на стол. «Я вам на дорогу бутерброды сделаю». Вдруг она остановилась, словно с разбегу.
— А откуда вы мой адрес узнали?
Антонина Трофимовна не ответила и поглядела на мужа. Он тоже молчал.
— Расскажи уж, — попросила Антонина Трофимовна.
— С мужем твоим виделся, — медленно сказал лесник. — И не собирался, да пришлось. — Он словно раздумывал еще, рассказать Татьяне или нет, потом поднял глаза — взгляд у него был хмурый. — Да, довелось тут встретиться по одному нехорошему делу, и слава богу, что все обошлось...
— Да не томи ты ее, — сказала Антонина Трофимовна и повернулась к Татьяне. — Разве он тебе ничего не писал?..
...Ориентировка поступила на заставу во вторник. Она была краткой: из нее явствовало, что двое неизвестных могут появиться на этом участке границы.
К вечеру пришло распоряжение на усиленную охрану границы. Значит, в штабе узнали что-то такое, чего еще не знали здесь. Такие приказы зря не даются. Салымов и Дернов срочно перекроили график нарядов, собрали сержантов и снова как бы проиграли с ними направления поиска, взаимодействие, сигнализацию... Дернов нервничал. За все семь месяцев, что он служил здесь, обстановка возникла впервые, если не считать учебных тревог. Внешне он был спокоен, и бог весть как Салымов ухитрился заметить, что он нервничает.
— Вы бы отдохнули, Владимир Алексеевич, — сказал он. — Ведь это, знаете, как получается? То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. У нас участок — несколько километров, а вся граница ох как велика! Вы когда-нибудь выигрывали по лотерейному билету?
— Нет.
— Ну вот, и я нет. А когда покупаете, небось думаете — обязательно будет «Волга» или, на худой конец, холодильник.
— Вы полагаете, во мне сейчас поселилась точно такая же надежда? — резко спросил Дернов. — Вы, значит...
Салымов перебил его.
— Я хочу, чтобы вы были спокойны, Владимир Алексеевич. У вас, извините, красные пятна на лице. Идите и отдыхайте. Все.
Это был уже приказ, и Дернов не имел права спорить.
Он лежал на своем диване, курил, стряхивая пепел в пустую стеклянную банку, и думал, что в чем-то Салымов прав: граница большая, и вообще ничего не известно толком об этой парочке.
Мысленно он видел всю границу, пришедшую в скрытое, невидимое постороннему глазу движение. И сегодня, и завтра, и послезавтра, и кто знает, сколько еще дней люди будут недосыпать, мерзнуть в густых ельниках, до рези, до боли в глазах всматриваться в темноту. Конечно, зимняя темнота — не наш союзник; наш союзник — снег, контрольные лыжни, сигнальная система и... и уж никак не это раздражающее, непонятное спокойствие Салымова, с его явной надеждой «авось не у нас, авось пронесет».
Он пробовал было читать — три тома любимого Татьяниного Диккенса взял две недели назад, да так и не открыл ни разу, — пробежал глазами первые строчки и закрыл книгу, удивившись тому, что прочитал. — «Итак, факты — вот что мне нужно... Факты — единственное, что нужно в жизни.... Держитесь фактов, сэр!» Он усмехнулся: и роман-то называется не как-нибудь, а «Тяжелые времена». Тетерев Терентий, казалось, готов был слететь к нему. Татьяна улыбалась со стены — был ветер, он растрепал ей волосы, солнце било в глаза, и Татьяна щурилась, придерживая волосы рукой. «Держитесь фактов, сэр!» Сейчас был только один факт: где-то двое неизвестных, возможно, пойдут через границу...
Он попытался представить себе тех двоих. У границы сплошное бездорожье, глубокий снег. Значит, они должны появиться на лыжах. Ну, раздобыть лыжи дело нехитрое, в конце концов можно купить за наличные в магазине. И продукты тоже. И водку, потому что греться им больше нечем, они не станут разводить костры. Дернов усмехнулся: водка может оказаться нашим союзником. После нее не то дыхание на лыжне. А если им придется стрелять — не тот глаз и не та рука. «Держитесь фактов, сэр!» — Диккенс, «Тяжелые времена», страница первая. Хорошо было Диккенсу, нам бы его заботы!
Какая сейчас погода в Ленинграде?
Они могут подойти близко, прежде чем их обнаружат. Этим людям уже нечего больше терять, они способны на все. Может быть, у них не один наган.
...А если бы я тогда попросил Татьяну не уезжать — послушалась бы она или нет? Возможно, я сам виноват в том, что не остановил ее. Иногда людям даже приятно, когда их убеждают и уговаривают, а я не уговаривал, и она могла подумать, что мне все равно. Конечно, ей надо отдохнуть. Прожить здесь полгода без всяких привычных радостей — и то много. Я сам должен был понять это раньше...
А чего я, на самом деле, волнуюсь? Участок перекрыт, машины на ходу, сам проверял. Надо будет объявить благодарность Саваофу, когда все это кончится и отменят усиленную. Раньше нельзя — от поощрения человек размякает...
...Оказывается, у Ершова есть кличка — Огонек. До чего же правильно и ласково! А ведь привык парень ходить, и теперь не придется тащить его на себе. Татьяна прислала какие-то учебники, теперь сидит и долбает: «The sun rises in the East»