[4]. А оно, черт бы его побрал, еще вовсе не всходит. Четыре часа стоит какая-то сизая муть, а потом опять ночь.
В доме было накурено и душно. Дернов, накинув куртку, вышел на крыльцо. Ему показалось, что вдруг заложило уши ватой — стояла тишина, ни один звук не врывался в нее. Вдруг небо начало светлеть, на нем появились зеленые полосы, они образовали словно театральный занавес — яркий, праздничный, нарядный, и занавес колыхался, полосы перемещались, потом начали меркнуть. Жаль, подумал Дернов, Татьяна не увидела полярного сияния.
Салымов думает, что я сплю — что ж, не буду торопиться. Теперь мое дело простое — ждать. Ждать, когда пойдут те двое, ждать писем от Татьяны, ждать двадцати ноль-ноль, а ведь это самое паршивое дело — ждать. И так с самого детства. Когда мы играли в саду, а за забором проходили взрослые, мы смотрели, не к нам ли идут? Не мой ли отец, не моя ли мать?... Мы еще надеялись на что-то тогда и не понимали, что вовсе не ко всем приходят матери и отцы...
Он вглядывался в темень, словно пытаясь проникнуть через нее взглядом, но она плотно сомкнулась там, за забором заставы, и взгляд растворялся в ней, тонул, — ему не за что было зацепиться...
Часовой доложил с вышки, что к заставе идет лесник, и Салымов приказал дежурному открыть ворота. Через окно Дернов видел, как лесник что-то объясняет дежурному, и по одному тому, что сержант, оставив лесника у ворот, побежал к заставе, понял — вот оно... Он нетерпеливо шагнул в коридор, навстречу сержанту, и тот — тоже нетерпеливо, еще с порога — крикнул:
— Лесник видел следы к границе.
Дернов обернулся.
Салымов медленно, очень медленно поднялся из-за своего стола и начал бледнеть.
— Давайте тревогу, — сказал он каким-то не своим, сдавленным голосом. Какую-то секунду Дернов стоял неподвижно, словно еще не веря, что это может случиться — или долгое ожидание как бы пережгло его, — и лишь тогда, когда по заставе разнеслись резкие, прерывистые звонки, он пришел в себя. Потом он вспомнил только одно: и у него тоже голос был не свой, ему пришлось выталкивать из себя слова.
— Я пойду, товарищ капитан?
— Иди, — тихо сказал Салымов. — Только я тебя очень прошу... Они вооружены, помнишь?
— Да.
— Связь держать постоянно.
И только после этого снова медленно снял телефонную трубку — звонить в комендатуру. У него — да и у Дернова тоже — не было сомнений, что это они. Сейчас в лесу просто не могло быть никого другого...
Дернову казалось, что время идет слишком медленно. Пограничники уже выстроились, машины вышли из гаража. Волнение передалось и собаке — Рой лаял остервенело, вздрагивая всем своим огромным, мощным телом. А надо было еще установить и передать в комендатуру квадрат, где лесник нашел след, — и Дернов досадливо поторапливал лесника, когда тот водил по схеме участка своим заскорузлым пальцем: "...Озерко тут... Правее метров триста... По низу горушки... А, вот оно, озерко...»
Теперь можно было ехать.
Следы шли далеко от дороги, так что километров пять придется гнать на лыжах. Уже в машине Дернов спросил лесника:
— Двое?
— Двое. След в след шли, но второй все-таки сбивался. Особенно на подъемах.
Дернов кивнул. На подъеме второй след всегда заметней, чем на спуске или ровном месте.
Он прикинул расстояние от заставы до следов. По снежной целине займет времени... А мы пойдем по лыжне все-таки. Судя по направлению движения, они выйдут к тому месту, где расположился прапорщик со своей группой. Если метнутся влево — встретят соседи. Через час с небольшим будет вертолет, высадит вторую группу преследования.
— Можно курить, — сказал Дернов и вспомнил, что сигареты остались там, на столе в канцелярии. — Кто богат?
Ему протянули сразу несколько пачек. Все «Памир». Он закурил, закашлялся — дым был едкий, — кто-то засмеялся:
— Это с непривычки, товарищ лейтенант! «Памир» — штука серьезная!
Он обернулся и сказал:
— Настоящий Памир еще серьезней. Я там стажировку проходил. Знаете, что там нет команды «бегом»?
— Везет же людям! — сказал Линев.
— Тебе и там не повезло бы, — сказал Дернов. — На Памире, если хотя бы сто граммов выпьешь, — с кислородной маской откачивают.
Солдаты рассмеялись, и Дернов подумал — хорошо, что смеются, хорошо, что спокойны. И хорошо, что он впервые сказал сейчас «ты» солдату, как Салымов, даже не заметив наверно, сказал «ты» ему, Дернову.
Потом они кинулись в лес, по лыжне лесника, в том месте, где Михаил Евграфович вышел на дорогу. Дернов шел впереди, переложив пистолет в карман куртки, так ему было удобнее. Потом он поменяется местами с инструктором. При поиске или сближении впереди всегда идет инструктор. Но, наверно, они зря взяли собаку. Лыжня и так видна. Рой понадобится разве что только на задержании. Могучая псина, сорок с лишним килограммов, на тренировках валит с ног самых здоровенных ребят.
Дернов шел легко, не оборачиваясь, зная, что никто не мог отстать, и только один раз, уже подходя к озерку, остановился. Его удивило, что сразу за ним шел лесник, он ведь даже забыл о нем и подумал: «Ходить так легко в пятьдесят лет!»
— Теперь недалеко, — сказал лесник.
Дернов тоже увидел, что здесь шли двое. Их лыжня петляла, вилась; вот тут они остановились — то ли перевести дыхание, то ли оглядеться. Он подозвал Евдокимова, и тот, опустившись в снег, выдернул из рации штырь антенны. Надо было сообщить, что встали на след...
И снова Дернов пошел вперед, размашисто, как его учили, в такт дыханию выкидывая руки с палками. Вперед, вперед! Только бы успеть до темноты...
Ему стало жарко, и он на ходу расстегнул верхние пуговицы куртки.
— Погоди, лейтенант!
— Уступите лыжню солдатам, — крикнул он через плечо.
— Погоди, дело есть.
Ему не хотелось останавливаться, но пришлось остановиться. Какое еще дело?
— Ты посмотри, они каждую горушку обходят. Не спешат, стало быть, — сказал лесник.
Дернов подумал: да, действительно. Значит, ждут ночи.
— И еще два раза останавливались. Где-то они недалеко, лейтенант. Осторожней надо идти.
— Проводник и собака впереди, — тихо сказал Дернов. Ему показалось, что и впрямь они где-то совсем рядом. Но собака шла спокойно, проваливаясь в снег и выбрасывая из него тело короткими, сильными рывками. Словно плыла.
Дернов услышал далекий гул вертолета — значит, прошло уже более полутора часов, и вторая группа преследования высадится где-то впереди.
— Быстрей, — сказал он. Ни к чему идти осторожней, как советует лесник. До темноты осталось всего ничего. Быстрей! Он шел вплотную за проводником, досадуя на инструкцию, по которой впереди должен идти не он, а проводник, на эту наступающую темноту и на тех двоих, которые еще не понимают, что все равно их дело табак.
После первых же выстрелов он бросил палки и выхватил пистолет. Не надо было подавать никаких команд: обернувшись, он увидел, что солдаты сами начали разворачиваться в цепь, и только инструктор продолжал бежать вперед, еле сдерживая собаку и на ходу снимая свой автомат. Дерновым овладело странное спокойствие: вот теперь действительно все, еще несколько минут — и все будет кончено.
Из дальних кустов снова треснули три выстрела подряд, — им ответили автоматные очереди, и Дернов подумал, что ребята сгоряча могут стрелять не поверху, а по цели, и закричал: «Отставить огонь!» Он еще не видел их. Он шел на них от дерева к дереву, укрываясь за стволами, и, когда увидел метнувшуюся в лес фигуру, крикнул:
— Собаку!
Был еще один выстрел. Очевидно, по собаке.
Потом Дернов стоял над лежащим человеком и ждал, когда солдаты помогут ему подняться. Второго выводили на поляну.
— Все здесь?
— Все, товарищ лейтенант.
— Давайте сюда рацию. — И, подкидывая левой рукой протянутый кем-то чужой наган, пошутил: — Ну, еще раз закурим, стреляные воробьи?
«А ведь еще полгода или даже четыре месяца назад мы бы так не сработали, — подумал Дернов. — Ах, молодцы мои, как хорошо сработали! Как хорошо шли...»
— Значит, в него тоже стреляли? — тихо, почти шепотом, спросила Татьяна. Михаил Евграфович не ответил.
Как и тогда, летом, поезд с Финляндского вокзала уходил в час дня, но до этого времени надо было еще как-то дожить. После бесконечно долгой бессонной ночи, когда она металась по комнате, после того, как ранним утром побежала на почту и дала Дернову телеграмму, что едет, после мучительного, как пытка, часа ожидания поезда на вокзале, она была совершенно разбита, вымотана, измучена. Отцу она оставила короткую записку, не задумываясь даже, поймет ли он что-нибудь из ее слов. «Папа, я должна срочно ехать. Так получилось, и я потом тебе все напишу. Татьяна».
Только в вагоне, наконец-то оказавшись в купе, она закрыла глаза. Что я ему скажу, я, девчонка, в сущности еще ничего не сделавшая в жизни? Что виновата не я, а мое долгое одиночество, когда начинают придумываться всякие мысли, а потом, за ними, и человек? Убежать, бросить его, как капризная, только одну себя и любящая баба! Ведь я даже ждала, чтобы он начал уговаривать, умолять меня не ехать и, скорее всего, не уехала бы — вот в чем гадость. А потом, уже в Ленинграде, даже злорадствовала про себя: ничего, голубчик, поживи без меня подольше... А в него стреляли, пока я упивалась своим выдуманным несчастьем.
В него стреляли, его могли убить, а я бегала по подружкам и в театры. Как я посмотрю ему в глаза? Смогу ли сказать, что не писала нарочно — чтоб помучился как следует? Смогу ли признаться, что заставляла себя не думать о нем, чтобы самой было легче жить? Нет, не легче — легковесней...
Я люблю его. Может быть, я по-настоящему поняла это только вчера, когда подумала, что его могли убить, и мне стало так страшно, что хотелось кричать, бежать, чтобы хоть на минуту оказаться рядом. Теперь я буду с ним не минуту — всегда. Пусть он остается таким, какой есть — я люблю его такого, потому что он лучше меня, умнее меня и, главное, честнее меня...