— Погодите, Аверин. Я хочу предупредить вас: я не боюсь угроз. А за словом «если» обычно следует угроза.
— Я не угрожаю. Просто вы намучаетесь со мной. Это я вам обещаю твердо.
Мы сидели друг против друга, нас разделял стол, а у меня было точно такое же ощущение, как час назад, когда Дина подбиралась к моему горлу. А может, плюнуть и впрямь передать докладную? Ну его к лешему, пусть переводят куда хотят, здесь не исправительный дом, здесь — Аверин прав! — должны служить дисциплинированные солдаты.
— Возьмите назад докладную, Аверин.
— Товарищ капитан...
— Будет здесь начальство — передадите лично, это ваше право. И можете жаловаться на меня тогда сколько угодно.
Он встал, невысокий, сухой, собранный. Пошел к дверям. Я остановил его. Разве его не учили, как надо выходить? У него дернулась щека.
— Разрешите идти?
— Идите.
Плохо, очень плохо! Он упрям, и я действительно намучаюсь с ним. Но что поделать? Мы же не выбираем себе заставы, где служить, и солдат, с которыми служить.
Педагогику и психологию в училище нам преподавал удивительный человек — подполковник, офицер-пограничник чуть ли не с тридцатилетним стажем, не имеющий никаких ученых степеней. Мы сидели на его занятиях, как на чтении приключенческого романа. Я и сейчас, годы спустя, помню чуть ли не весь курс, слово в слово, и не потому, что такая уж у меня расчудесная память. Практик, он не забирался в дебри сухой науки, он просто рассказывал нам о сотнях встреч, о пережитом и передуманном — и это было здорово! Мы учились у него прежде всего сердечности, а уж потом всему остальному.
Так вот, особенно часто он говорил: «Ребята, больше всего на свете бойтесь заводить любимчиков. Тут вам, как офицерам, каюк. Застава невелика, все на виду — и люди, и отношения, — а у солдата ох какой меткий глаз! Заведете любимчиков — и вся застава надвое: на «плохих» и на «хороших». И станете вы не воспитывать «плохих», а воевать с ними».
Но что я могу поделать, если мне нравится Иманов? К тому же он мой тезка — Андрей. Я спросил его однажды, почему Андрей? Оказывается, его назвали так в честь русского человека, который пришел в степь, к кочевникам, и принес им новую жизнь. Отец Иманова был тогда мальчишкой, а вот поди ж ты, запомнил того человека и дал сыну русское имя.
С Андреем я здороваюсь всегда по-казахски и, когда нас никто не слышит, говорю по-казахски. Андрей при этом цветет. Он уже полтора года не слышал родного языка.
— Джолдасы капитан, — сказал он мне. — Можно, ата приедет? Он очень хочет приехать. Вы не знаете, кто мой ата? Герой Социалистического Труда, у него шесть орденов и еще две медали с Выставки достижений. И он депутат Верховного Совета, хотя не совсем грамотный. Вот кто мой ата! Посмотрите.
Из кармана гимнастерки он осторожно достает какую-то картонку, завернутую в целлофан. Из этого конверта долго вытаскивает фотографию и бережно, на ладони, протягивает мне.
Казах в лисьем треухе смотрит на меня своими раскосыми глазами, морщины от глаз разбежались по лицу, и кажется, все лицо в крупных трещинах. Это от солнца, от жары, от степных ветров и зимних буранов.
— Скотовод?
— Да. Знаете, какое у него стадо? Когда идет стадо моего ата, кажется, что облака спустились на землю. Самое большое стадо в колхозах Казахстана! Пусть он приедет, джолдасы капитан.
Я обещаю Андрею подумать. У него вот две посредственные оценки. Как же так? Андрей начинает говорить по-казахски, и я не успеваю следить за его словами.
— Значит, — говорю я, когда он, вконец расстроенный, замолкает, — значит, у нас с вами обмен. Вы на весенней проверке получаете четверки, а мы приглашаем ата. Жаксы?
Нет, мне очень нравится мой тезка — казах с русским именем. Я знаю, что ему будет трудно. Теперь он каждую свободную минуту пыхтит на перекладине или брусьях. Шустов спросил меня: «Это ты загнал на брусья Иманова?» Я усмехнулся: «Нет, это его ата». Шустов так ничего и не понял.
Еще Иманов зубрит. Он уходит куда-нибудь подальше от всех с книжкой или учебником и читает, раскачиваясь всем телом, будто молится. Я могу не присматривать за ним. Он сделает все, чтобы только приехал его ата.
Мне нравится сержант Бронюс Балодис — сильный, спокойный, уверенный в себе.
Мне нравятся наши близнецы Егоровы. Это вообще, так сказать, особый случай — близнецы. Оказалось, их вовсе не трудно отличить друг от друга. Василий куда энергичнее, подвижнее своего брата, а Иван — застенчивый тихоня; когда с ним разговариваешь, мнется, почему-то краснеет и не знает, куда девать руки.
Василий мне сказал:
— Мы с ним всегда были разные, с самого детства. Вот начнем играть с ребятами, кричу: «Чур первый», а Ваняша всегда после меня поспевает: «Чур второй». Если я даже забуду крикнуть, он все равно кричит: «Чур второй». Нас так и прозвали: «первый-второй».
Они из Новгородской, из деревни Быльчино.
Едва приехав с учебного пункта на заставу, Василий попросил, чтобы в наряд его послали вместе с братом. «Родители наказывали, чтоб я за ним приглядывал».
Не сразу я разбираюсь в Шабельнике. Это красивый черноволосый парень, о нем я знаю не много. Он сын крупного ученого, члена-корреспондента Академии наук. Вежливый, ровный, производит хорошее впечатление. Интересно, как он жил до призыва?
В одну из ночей мне не спалось, и я пошел на заставу. Дежурил Шабельник. Я сел рядом с ним возле молчащего коммутатора.
— ...Как жил до призыва? — переспросил он. — Долго рассказывать, товарищ капитан.
— А я не тороплюсь.
— Если коротко, то дураком жил, — усмехнулся он. — Папа у меня добренький, школу я забросил, денег было много, девочки, ресторанчики, компашка соответственная... В семнадцать лет жизнь казалась бесконечной. А время-то шло! Двоих из моей компании посадили — ворье, аферисты. И меня они, наверно, втянули бы, если б не повестка из военкомата.
Он говорил обо всем этом с той иронией, с какой люди обычно осуждают самих себя. Так легче, но беспощаднее.
...И совсем уже необыкновенным человеком оказался Павел Надеин. Лицо у него такое, какие рисуют на плакатах, — русоволосый Алеша Попович, скуластый, с хорошей полнозубой улыбкой. Он старше своих товарищей, ему уже двадцать семь. Впрочем, таких у нас двое, о другом я расскажу позже.
Так вот, в роду Надеиных все были военными. И отец, бравший Берлин, и дед, комэск в Первой конной, и прадед, сложивший голову на русско-японской, под Ляояном. И трое братьев — военные. Старший уже подполковник.
В 1960 году медицинская комиссия зарубила Надеина вчистую. Белый билет — к службе не годен!
— Будто лошадь выбраковали, — рассказывал мне Павел. — Разозлился я на всех и уехал по комсомольской путевке в Саяны, строить железную дорогу. Выбросили нашу бригаду в тайгу — глухомань, лешим только водиться... Дорогу надо было делать, деревья растаскивать. Валил я лиственницы и удивлялся, как это меня комиссия запороть могла? Там круче приходилось, чем здесь. У нас паводком все продукты унесло, неделю одними рябчиками питались... Всякое там бывало. Знаете песенку про Бирюсу? Тонул я в этой самой Бирюсе. Плот опрокинуло. Еле выкарабкался. Пошел на рельсоукладчик. Такие тяжести таскал — будь здоров! Морозы у нас заворачивали под пятьдесят, носа не высунешь. Одна девчонка была, учетчица. Взяла двустволку и вышла на улицу, а там на дереве градусник висел. Разнесла его на куски и говорит: «Айда, мальчишки, работать. А градусник я расстреляла, чтоб не смущал». И пошли, и работали на пятидесятиградусном!
А потом, когда первый поезд пустили, приехал домой и снова в военкомат. Крутили меня, вертели во все стороны и удивлялись — никогда, говорят, такого чуда не видели. Годен! В погранвойска попросился. Романтика! К тому же привык на природе...
Там, на стройке, Павла Надеина приняли в партию. Будущее ему мыслилось ясно и просто: через год — в погранучилище, и ничего страшного нет в том, что он выйдет оттуда не очень молодым лейтенантом.
...Наконец, Костюков. Он и Аверин — закадычные дружки-приятели, это само по себе говорит о многом. Костюков — повар, фигура на заставе важная. Наше знакомство началось с того, что Костюков в белоснежной шапочке и таком же фартуке (ради моего приезда, надо полагать!) спросил:
— Что прикажете на обед, товарищ капитан? Беф-буи с соусом «Робер», консомэ с фашотом, или котлеты «Марешаль», или судачка по-польски? На третье могу предложить мороженое.
Чертовщина какая-то! Если это трепотня, повару несдобровать. Я посмотрел на Шустова — он был совершенно спокоен, будто речь шла о привычных вещах.
— Хорошо, — сказал я, — давайте этот беф-буи и побольше мороженого.
— Слушаюсь.
Когда он ушел на кухню, старшина улыбнулся:
— Он еще не такие чудеса откалывает. Он же повар высшего класса, такого другого ни на одной заставе не сыщешь. На теплоходе по заграницам плавал, иностранцев кормил.
Беф-буи оказалось просто куском вареного мяса с какой-то остренькой приправкой, но мороженое было настоящим. Откуда? Он делал его сам, благо в нашем леднике холодище полярный.
Костюкову было даже больше, чем Надеину, — двадцать восемь. Несколько лет он ходил поваром на крупном пассажирском лайнере, бывал и в Англии, и во Франции, и в Индии, повидал итальянские и австрийские порты, загорал на знаменитом пляже в Рио-де-Жанейро. Повар он был действительно превосходный! Но отсрочки от службы кончились, и он оказался на заставе.
Окно канцелярии близко от крыльца, и, сидя за своим столом, я слышу почти все, о чем говорят там. Сначала мне это мешает. Потом я прислушиваюсь, не выдерживаю и выхожу на крыльцо. Прошу Костюкова:
— Продолжайте, пожалуйста.
Его ничуть не смущает мое присутствие.
— На чем это я остановился?
— Сошли вы, значит, на берег, — подсказывает Ваня Егоров.
— А, да! Значит, сошли мы на берег. Жара, как в парилке, ноги в асфальт, будто в болото, проваливаются. Ну, естественно, ходим по разным примечательным местам и историческим памятникам старины. Потом на автобусе за город выехали — прокатиться, проветриться... А там домишки не такие, как в городе, — из фанеры да жестяных листов. Как только, думаю, в таких люди-то живут? Ни водопровода, конечно, ни электричества. «Бидонвилль» называется, по-нашему — «город из бидонов».