Услышав слово «ветер», он не мог удержаться от своих детсадовских шуточек. Наташа не понимала этой анальной фиксации. Это все для пацанов. Но как показать ему то, что видела она, когда придумывала это название, когда играла музыку, когда создавала нечто, от чего обрывалось сердце?
Начиналось все с какого-то пафосного джангбита, а потом потихоньку вступало пианино. Она обработала звук так, что в нем не осталось ничего человеческого. Обычно она ничего такого не делала. Клавишные, которые так часто убивают джангл, низводя его до хауса и идиотских клубов Ибицы, здесь рассказывали об уничтожении всего человеческого. Они жалобно и грустно плакали, как призрак. Клавишные пытались вспомнить, что такое меланхолия, и показать ее всем. «Что это? Это грусть?» – как бы спрашивали они. Я не помню. А под клавишами она на долю секунды накладывала шум радиопомех, неслышный человеческому уху.
Она очень долго искала этот шум, записывая отрывки со всех радиостанций, забраковала их все, но потом все же нашла именно то, что хотела.
За клавишами вступал ритм, который повторялся несколько раз с большими перерывами, разрывая музыку. Поначалу шел снейр-барабан, быстрый и глухой, звук, похожий на хоровое пение, взлетал и переходил в электронную оркестровку надуманных эмоций, лишенных настоящего чувства.
Потом вступал бас.
Очень скромный бас, один удар, пауза, еще удар, пауза, удар, длинная пауза… два удара и возврат к началу. На этом фоне снова появлялись обрывки радиопомех, на этот раз более длинные, они повторялись в случайном порядке и наконец переходили в постоянный шум. Казалось, что кто-то пытается заглушить музыку белым шумом. Она гордилась этими помехами. Она создала их специально, настроившись на станцию на короткой волне и тут же потеряв ее, чтобы сквозь треск и шорох слышались голоса, которые как будто хотели выйти на связь, но тут же пропадали в сплошном шуме.
Радио существует для общения. Здесь оно пропадало, жульничало, забывало о смысле своего существования, как и клавишные. Люди не могли найти этот город.
Потому что Наташа создавала именно город. Она неслась по воздуху на огромной скорости между высокими заброшенными зданиями, серыми, огромными, полуразрушенными, пустыми, разношерстными. Она тщательно рисовала эту картину, отдавая ей очень много времени, вплетая в трек сотни намеков на присутствие человека, сотни голосов, которые хотели что-то сказать, сотни тупиков и разочарований.
И, втянув своего слушателя в город, оставив его в полном одиночестве, Наташа обрушивала на него Ветер.
Вдруг врывалась флейта и начинала передразнивать обрывки радиоголосов. Этот трюк она стянула из альбома Стивена Райха, который бог знает где услышала. Композитор заставил скрипки подражать человеческому голосу. Помехи повторялись раз за разом, ритм тоже, и бездушные клавишные, а потом помехи делались громче, а флейта эхом звучала еще несколько мгновений и наконец исчезала. Порывы ветра гоняли мусор по улицам, снова и снова. А потом появлялись две партии флейты разом, они накладывались друг на друга, сплетались и сливались в жуткую какофонию, они были то музыкой, то жестокой силой природы, то фальшивили, то рассказывали о городе, то вторгались в него, и город тут же менял их под себя. Флейта долго плакала и визжала где-то на фоне, прорываясь сквозь все другие звуки, заглушая их, принижая, запугивая. Помехи продолжали слышаться на фоне, но флейта уничтожала их. Клавиши звучали, но партия их сокращалась раз за разом, пока не превращалась в единственную ноту, отсчитывающую ритм, как метроном. Потом исчезала и она. Умолкала флейта, и оставался только ветер. Флейта, белый шум, барабаны, бас исчезали, оставляя только голый четкий ритм.
Город Ветров, огромный мегаполис, заброшенный, полуразрушенный, одинокий, покинутый, стоял, пока по нему не прокатывалось цунами ветра, пока торнадо флейты не проносилось по улицам, передразнивая жалкие людские голоса и выгоняя их из города, как перекати-поле, и город не оставался совершенно чистым и таким же заброшенным. Даже из радиопомех исчезали призраки людских голосов, оставляя только шум. Бульвары, парки, предместья и центр города принадлежали теперь только ветру. Они стали собственностью ветра.
Это и был Город Ветров, над которым так ржал Фабиан.
После этой шутки она не могла с ним больше разговаривать.
Вот Пит все понимал. Услышав отрывки, он сказал, что это она все понимает. Что она понимает его.
Пит страстно влюбился в этот трек. Наташа думала, что ему нравилась идея мира, оказавшегося во власти Ветра.
Маленькая квартира в Уиллсдене стала постоянным кошмаром Кроули. Его больше не обманывала ее невыразительная обстановка. Эта квартира была мотором. Генератором ужасов.
Он сидел на корточках, вглядываясь в очередное изуродованное лицо.
Квартира пропиталась насилием. В ней жила какая-то странная притягательная сила, заставлявшая людей калечить друг друга. Кроули казалось, что он как будто перенесся назад во времени. «Вот мы и снова тут», – думал он, разглядывая обезображенную кровавую маску.
Так было и в первый раз, когда он увидел отца Савла на лужайке. Хотя, конечно, его не так методично избивали, как эту жертву. Может быть, он пытался убежать. Может быть, именно поэтому он был не так страшно искалечен. Он знал, что, останься в квартире, он не просто умрет, а превратится в кровавое месиво. Он не хотел умирать, как насекомое, поэтому и выпрыгнул из окна, чтобы погибнуть как человек.
Кроули покачал головой. Он сходил с ума и не мог с собой справиться. Он снова был здесь.
Баркер с расплющенным лицом. Пейдж, который сам себе смотрел за спину.
И еще одна жертва на этом алтаре. Девушка лежала на спине, и пол вокруг нее стал липким от крови. Лицо ее было вмято внутрь. Кроули посмотрел на дверь. На дереве остались брызги крови, слюны и слизи. Вот туда-то ее и ударили лицом.
Кроули смутно припоминал, как ночью, во сне, чувство долга погнало его по темному коридору. Он стоял в той же гостиной, в которой оказался сейчас, и раз за разом оглядывался, как собака, гоняющаяся за собственным хвостом. Он не мог стоять спокойно, потому что знал: как только он остановится, кто-то придет и размозжит ему голову.
Он никогда не видел во сне Савла.
Вошел Бейли, протолкался через толпу людей в форме:
– Никаких следов, сэр. Только здесь. Вот это.
– Херрин что-то нашел?
– Он говорит с дежурным, которого утром вызвали на автовокзал. Куча автобусов разбита. И еще охранник. Они считают, что он погиб не из-за осколка стекла в глазу. Что его ударили по голове тонкой длинной палкой.
– И снова наша дубинка, – буркнул Кроули, – слишком тонкая, как по мне. Все предпочитают что-нибудь поувесистее. Но если ты так же силен, как наш убийца, тонкая дубинка подойдет лучше. Чем меньше площадь удара, тем больше давление.
– Наш убийца, сэр?
Кроули посмотрел на Бейли. Тот смутился. Вид у него был настороженным.
Кроули понимал, что Бейли считает, будто начальник зря тратит время. На необычные преступления он реагировал совсем не так, как Кроули. Полагаясь на суровый и категоричный здравый смысл, он счел Савла злодеем и уже не удивлялся при виде кровавой бойни.
– Что? – спросил Кроули.
– Как-то вы неуверенно говорите, сэр. Вы полагаете, что это не Гарамонд? А почему?
Кроули тряхнул головой, как будто отгоняя надоедливого комара. Бейли ретировался.
«Да, у меня есть кое-какие основания, – думал Кроули, – я его допрашивал и видел. Это не он, храни его господь. А если он, значит, с ним случилось что-то страшное в ночь после допроса. Он так изменился, что стал совсем другим человеком. И тогда я все равно прав, Савл Гарамонд этого не делал, и мне плевать, что вы с Херрином думаете. Самодовольные идиоты».
Ничего не получалось. Мертвый охранник в Уэстборн-Гроув явно стал жертвой того же человека, который убил двух полицейских и девушку, лежавшую в луже собственной крови. Но полицию вызвали на автовокзал через несколько минут после того, как жители Террагон-Меншен сообщили о диких криках и грохоте. Уэстборн-Гроув слишком далеко от Уиллсдена. До него просто не добраться за такое время. Выходит, тот, кто повыбивал стекла в автобусах и убил беднягу охранника, просто не мог убить девушку.
Разумеется, Херрин и Бейли тут никакой проблемы не видели. Кто-то перепутал время. Люди в Уиллсдене ошиблись на полчасика. Или люди в Уэстборн-Гроув. Или все ошиблись, минут на пятнадцать. Так много людей не могло ошибиться одновременно? Да? И что тогда, по-вашему, произошло, сэр?
Ответа у Кроули не было.
Его заинтересовало сообщение, что, пока Савл – или кто-то другой – громил гараж, – из него доносилась музыка. Говорили об этом неуверенно, но вроде бы оттуда слышался высокий звук вроде флейты или свирели. Кроули знал, что Савл ни на чем не играет, хотя он наверняка фанател по всякой танцевальной музыке вроде той, которую сочиняла его молчаливая подружка Наташа. И откуда тогда флейта?
Кроули знал, какую версию утвердят. Савл стал серийным убийцей. Серийным убийцам нужны ритуалы. Они всегда возвращаются на место первого убийства. А играть музыку на месте преступления – это что, не ритуал? Возможно, он играл на флейте и во время смерти неизвестного мужчины в метро. Кроули был уверен, что это преступление из той же серии. К тому же оба случая были связаны с общественным транспортом, тоже вряд ли совпадение.
Почему Савл забросил танцевальную музыку? Почему начал играть что-то, что все называли фолк-музыкой? Конечно, это все было неточно…
Но Кроули постоянно думал, что на вокзале играл кто-то другой. Почему нет? Почему Савл? Может быть, тот, другой человек, передразнивал Савла, играя совсем несвойственную ему музыку? Кроули вдруг выпрямился. Длинная, тонкая, легкая дубинка. Металлическая: это было очевидно по следу. И убийце она нравилась, он использовал ее постоянно. От преступления к преступлению. И играл там музыку.