Мальчик взялся за ручку двери, собираясь уйти; тогда Пруден поднялся и сказал:
— Погоди.
Он пошел за Нини по вымощенным красноватым камнем сеням, роясь в карманах брюк, а когда вышли на улицу, протянул мальчику монетку в одну песету. Нини внимательно, с недетской серьезностью посмотрел на него, и Пруден, смутившись, поднял глаза к белесому, едва голубеющему небу и сказал:
— Дождя больше не будет, правда, малыш?
— Небо очистилось. Подморозит, видно, — ответил мальчик.
Вернувшись на кухню, Пруден осмотрел птицу, потом молча и сосредоточенно принялся снова размешивать корм для кур. Немного погодя, он поднял голову и сказал:
— Я всегда говорю, что этот Нини все знает. Ну чисто господь бог.
Сабина не ответила. В хорошие минуты она тоже говорила, что, когда видит, как Нини разговаривает со взрослыми мужчинами, он напоминает ей маленького Иисуса среди книжников; но когда бывала не в духе, то молчала, а молчание у нее было знаком осуждения.
2
Нини шел по безлюдной улочке, держась поближе к домам, чтобы не топать по болоту. Монетку свою, которую нес в руке, он на ходу тер о стены из кирпича-сырца и, дойдя до первого угла, с ребяческим удовольствием посмотрел на заблестевший ее край. Тут грязь была по колено, но мальчик не раздумывая пошел прямо по ней, ступая босыми ногами в темную слякоть, смешанную с навозом да козьими орешками, и в вонючую воду, застоявшуюся в выбоинах. Так он дошел до околицы и, еще не видя хлевов Богача, услышал голос Малого Раввина, который ласково беседовал с коровами. Малый Раввин служил у Богача, и молва шла, будто он понимает язык животных.
Большой Раввин, Пастух, и Малый Раввин, Скотник Богача, были сыновья Старого Раввина, который, как говорил дон Эустасио де ла Пьедра, Профессор, являлся наглядным доказательством, что человек произошел от обезьяны. Действительно, у Старого Раввина было два лишних хвостовых позвонка, что-то вроде обрубленного хвостика, и тело у него было покрыто густой, черной шерстью, и, когда у него уставали ноги, он мог легко передвигаться на четвереньках. Поэтому дон Эустасио де ла Пьедра давным-давно, еще в 33-м году, на святого Квинтиана повез его на Международный Конгресс, чтобы продемонстрировать своим коллегам, что человек произошел от обезьяны и что даже сейчас можно встретить индивидуумов, застрявших на полпути эволюции. После этого дон Эустасио всякий раз, когда принимал у себя ученых гостей, вызывал его в столицу и заставлял раздеваться и влезать на стол и медленно поворачиваться на четвереньках. Вначале Старому Раввину было стыдно, но вскоре он привык и даже позволял дону Эустасио — ведь тот был человек ученый — щупать два его хвостовых позвонка и нисколечко не смущался. С тех пор Старый Раввин, когда какой-нибудь новый человек интересовался взглянуть на его хвостик, расстегивал ремень и все показывал.
Из-за таких вот знакомств Старый Раввин, как говорила Одиннадцатая Заповедь, сбился с пути и перестал ходить в церковь. Дон Сóсимо, Большой Поп, который в то время служил у них в деревне приходским священником, бывало, говорил ему: «Раввин, почему ты не ходишь к обедне?» Старый Раввин гордо выпрямлялся и отвечал: «Бога нет. Моим предком была обезьяна. Так сказал дон Эустасио». А когда началась война, к нему заявились с винтовками пятеро парней из Торресильóриго под начальством Бальтасара из Кирико. Было это в воскресенье, и Старый Раввин вышел к ним в своем убогом праздничном костюме и тесных ботинках, и Бальтасар из Кирико толкнул его прикладом и сказал: «Теперь я тебе покажу, где коз пасут». Старый Раввин только замигал глазами и спросил: «Чего тебе надо?» И Бальтасар из Кирико сказал: «Чтобы ты пошел с нами». На груди у Бальтасара висел крест, и Раввинша смотрела на этот крест, будто о чем-то молила, потом перевела глаза на Старого Раввина, который глядел на свои ноги в ботинках; тот тихо сказал: «Погоди минутку», вошел в дом, а когда вышел, на нем было его обычное пастушеское платье и резиновые альпаргаты, и он сказал: «До свиданья». Потом сказал Бальтасару: «Я готов».
Назавтра Антолиано нашел труп у Излучин, и, когда привез его в деревню, у Малого Раввина — в то время еще мальчишки, но тоже с двумя лишними хвостовыми позвонками — сомкнулись челюсти, и его никакими силами не удавалось накормить. Доктор из Торресильориго, дон Урсинос, сказал, что это нервное и должно пройти. А когда прошло, Малый Раввиа пришел к дону Сосимо, Большому Попу, и сказал: «Сеньор священник, разве крест — это не знак христианина?» «Конечно, знак», — ответил Большой Поп. Тогда Малый Раввин еще спросил: «А разве Христос не сказал; любите друг друга?» «Конечно, сказал», — отвечал Большой Поп. Малый Раввин слегка покачал головой и сказал: «Тогда почему же этот человек с крестом убил моего отца?» Чудовищная туша дона Сосимо, Большого Попа, как будто стала меньше при этом вопросе. Прежде чем заговорить, он машинально поправил свою шляпу. «Послушай, — сказал он наконец, — двоюродный мой брат Пако Мерино был приходским священником в Ролдане, там, за холмами, совсем еще недавно. А знаешь, почему он отказался быть священником?» «Нет», — сказал Малый Раввин. «Так слушай, — сказал Большой Поп, — его привязали к столбу, отсекли лезвием член и бросили у него на глазах кошкам. Что ты на это скажешь?» Малый Раввин все качал головой, однако ответил: «Те люди — не христиане, сеньор священник». Дон Сосимо, переплетя пальцы, кротко сказал: «Видишь ли, Малый, когда двум братьям — христиане они или не христиане — глаза застилает пелена, они дерутся меж собой ожесточеннее, чем двое чужих». Малый Раввин на это сказал только: «Ага!»
С той поры стал он избегать людей, пас овец на холмах, пока дон Антеро, Богач, не нанял его Скотником. Зато с коровами Малый Раввин любил беседовать, и, как говорили, у него был дар понимать их мычанье. Правда это была или нет, но он не раз наглядно доказывал самым заядлым деревенским скептикам, что корова, если с нею во время дойки ласково разговаривают, дает молока на полведра больше, чем та, которую доят молча. Потом он как-то приметил, что если корова лежит на холстине, а не на голой соломе, она тоже дает больше молока, а теперь вот задумал он выкрасить стены хлева в зеленый цвет — надеется, что это тоже может повысить удои.
Нини увидел сидевшего к нему спиной Малого Раввина и крикнул:
— Добрый день, Малый Раввин.
Малый Раввин двигался мешкотно, как пожилой, тучный человек, и никогда не смотрел прямо в глаза. Нини однажды спросил, почему он с коровами разговаривает, а с людьми не разговаривает, и Малый Раввин ответил: «Все люди лгут». Теперь Малый Раввин обернулся к мальчику и сказал:
— Нини, это правда, что Хустито хочет выгнать вас из землянки?
— Так говорят.
— Кто говорит?
Мальчик пожал плечами.
— Закончил красить хлев? — спросил он.
— Вчера днем.
— Ну и как?
— Погоди, дай срок.
Нини свернул за угол Церкви. Здесь колеи были глубже и от застоявшейся воды, несмотря на холод, шел тошнотворный запах. Напротив Церкви, на ограде двора сеньоры Кло висел плакат с большими черными буквами: «Да здравствуют призывники 56 года». Сеньора Кло энергично мела две цементные ступени, ведущие к Пруду. Случайно подняв голову, она увидела мальчика, который на ходу тер монетку о каменную стену Церкви.
— Куда так рано, Нини?
На ее окрик Нини полуобернулся, да так и остался стоять, расставив ноги. Одна нога до половины икры была вымазана грязью, будто одета в темный носок. Опершись на древко метлы, сеньора Кло осклабилась всем своим широким лицом и сказала:
— Погода меняется, Нини. Когда будем колоть борова?
Мальчик посмотрел на нее, размышляя.
— Рановато еще, — сказал он.
— А знаешь, бабка твоя так долго не раздумывала.
Нини решительно мотнул головой.
— Нет, сеньора Кло, до святого Дамаса не годится колоть. Я вам скажу, когда.
Он пошел дальше и, заметив свою собаку, бродившую вокруг дома Хосе Луиса, Альгвасила, тихонько ей свистнул. Фа прибежала на зов и покорно пошла за ним, но на углу бросилась на стайку клевавших навоз воробьев. Птицы испуганно вспорхнули; рассевшись по низким карнизам крыш, они нестройно чирикали, а собака глядела на них, задрав голову и нервно виляя обрубком хвоста.
Уже слышались запахи Мастерской Антолиано. Нини заглянул в дверь, всегда открытую даже в самые суровые зимние дни, и с порога увидел Антолиано, который, согнувшись над верстаком, сжимал в крепком своем кулаке рукоять пилы. Мастерская его размещалась в маленькой каморке, заваленной стружками да опилками, в одном углу стояло несколько еще сырых досок. В клетке у окна, поклевывая прутья, безостановочно кружилась приманная куропатка. Одно время Антолиано зарабатывал на жизнь тем, что мастерил селемины и полуфанеги[2], но с тех пор как Управление велело мерить зерно на килограммы, он остался без работы и брался за что ни попадется. Лицо Антолиано в профиль поражало резкой неправильностью носа, словно эта выступающая часть лица, попытавшись расти на хряще, вдруг раздумала и решила сыграть со своим хозяином злую шутку. Шутки шутками, а нос Антолиано смахивал на нос боксера, и для него, гордившегося своей силой и храбростью, это было как-то унизительно. Частенько, когда его даже и не спрашивали, он оправдывался: «Знаешь, кто виноват, что нос у меня лепешкой? Вот эти треклятые руки». Ручищи у Антолиано — теперь осыпанные опилками — были огромные, как две лопаты; если ему верить, однажды, темной ночью, он шел, держа руки в карманах, споткнулся о камень и, не успев вытащить руки из карманов, грохнулся носом об закраину колодца Хустито.
— Привет! — крикнул мальчик с порога.
Собака вбежала в каморку и задрала лапу в углу, возле свежеобструганных досок.
— Эй, ко мне! — крикнул мальчик.
Антолиано хохотнул, не подымая глаз от доски, которую пилил.
— Пусти ее! — сказал он. — Это никому не повредит.
Нини присел на пороге. Мягкое осеннее солнце освещало теперь улочку и верхнюю половину двери Мастерской. Лепиво щурясь на солнце, мальчик спросил: